Текст книги "История твоей жизни (сборник)"

Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект ограничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимодействием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благожелательность», является квинтэссенциально человеческим, и его можно взрастить только взаимодействием с окружающими, одинокому его проявления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я – лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.

Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ресурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.

Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта – гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идеограммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каждой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыслью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.

Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична – единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Говорить на этом языке в принципе невозможно, учитывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.

У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей грубостью, напоминая, что мой идеальный язык содержал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.

Мне не удается завершить этот искусственный язык – проект слишком масштабен для моих теперешних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать самостоятельно, используя уже разработанные рудименты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою неадекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расходящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo[5]5
  Из ничего (лат.).


[Закрыть].

А как же с четвертой ампулой? Никак не могу выкинуть ее из головы: любая неудача, на которую я натыкаюсь на своем нынешнем плато, напоминает мне о возможности более высоких вершин.

Конечно, есть серьезный риск. Инъекция может дать осложнения в виде повреждения мозга или безумия. Искушение от Дьявола, быть может, но все же искушение. И я не вижу причин сопротивляться.

Риск был бы меньше, если бы я сделал себе инъекцию в условиях больницы или если бы кто-то был в моей квартире. Однако я решаю, что инъекция либо будет успешной, либо вызовет необратимые повреждения, и потому обхожусь без этих предосторожностей.

Я заказываю аппаратуру у компании-поставщика медицинского оборудования и сам собираю прибор для интраспинальных инъекций. До полного эффекта могут пройти дни, а потому я запираю себя в спальне своей квартиры. Не исключено, что реакция у меня окажется бурной, и я убираю все бьющееся, а к кровати привязываю свободные петли. Соседи, если услышат, решат, что это воет наркоман.

Я делаю себе инъекцию и жду.

Мозг горит огнем, позвоночник прожигает спину, я почти в апоплексии. Ослеп, оглох, ничего не ощущаю.

И галлюцинирую. С такой противоестественной ясностью и резкостью, что это не могут не быть иллюзии, мерещатся мне несказанные кошмары, они нависают надо мной – сцены не физического насилия, но душевного увечья.

Ментальная агония – и оргазм. Ужас – и истерический смех.

На краткий миг возвращается восприятие. Я лежу на полу, вцепившись себе в волосы, и вырванные их пучки лежат рядом со мной. Одежда промокла от пота. Я прикусил язык, в горле горит – от крика, наверное. От судорог все тело в синяках, вероятно, есть и сотрясение, если судить по шишкам на затылке, но я ничего не чувствую. Часы прошли или мгновения?

И снова зрение затуманивается, и возвращается ревущий шум.

Критическая масса.

Откровение.

Я понимаю механизм собственного мышления. Я точно знаю, каким образом я знаю, и понимание стало рекурсивным. Я понимаю бесконечную регрессию самопознания – не бесконечным движением шаг за шагом, но постижением предела. Природа рекурсивного познания мне ясна. Слово «самосознание» обретает новое значение.

Fiat logos[6]6
  Да будет слово (лат.).


[Закрыть]. Я постигаю собственный разум в терминах языка такого выразительного, какого я никогда не мог себе вообразить. Как Бог, создающий порядок из хаоса словом, я создаю себя заново этим языком. Он метасамоописывающийся и самоизменяющийся: он не только может описать мысль, он может описывать и изменять собственные операции, причем на всех уровнях. Что бы дал Гёдель, чтобы увидеть такой язык, где изменение предложения влечет за собой адаптивные изменения всей грамматики?

С этим языком я теперь понимаю, как работает мой разум. Я не притворяюсь, будто вижу, как срабатывают мои нейроны – оставлю такие заявки Джону Лилли и его экспериментам шестидесятых годов с ЛСД. Нет, я воспринимаю гештальты, я вижу, как создаются и взаимодействуют ментальные структуры. Я вижу, как думаю, и вижу уравнения, описывающие это мышление, и вижу себя, воспринимающего эти уравнения, и вижу, как уравнения описывают, что их кто-то воспринимает.

Я знаю, как из этих уравнений возникают мои мысли.

Вот эти.

* * *

Поначалу я ошеломлен свалившейся на меня информацией, парализован осознанием самого себя. Через несколько часов я научаюсь контролировать этот самоописывающийся поток. Я его не отфильтровал, не отодвинул в фоновый режим. Он соединился с моим мыслительным процессом и используется в процессе моей обычной деятельности. Еще не сразу я научусь извлекать из него пользу без усилий и действенно, как балерина, полностью владеющая своим телом.

Все то, что я знал о своем разуме теоретически, я сейчас вижу явно и детально. Подводные течения секса, агрессии и самосохранения, измененные условиями воспитания в детстве, сталкиваются друг с другом и иногда маскируются под рациональные мысли. Я узнаю все причины своих настроений, знаю мотивы, лежащие в основе всех моих решений.

И что можно сделать с этим знанием? Многое из того, что обычно называют «личностью», в моей власти, а высшие уровни моей психики определяют, кто я сейчас. Я могу погрузить свой ум в самые разные ментальные и эмоциональные состояния и при этом осознавать эти состояния и иметь возможность восстановить исходные условия. Я понял механизмы, которые действовали, когда я выполнял сразу две работы, я могу разделить сознание, одновременно почти полностью сосредоточиваясь на двух и более проблемах и полностью их видя в целом, метаосознавать их все. Что я еще могу?

Я заново узнаю свое тело, будто вдруг культю инвалида заменили рукой часовщика. Управлять подчиняющимися воле мышцами – это просто, координация у меня нечеловеческая. Навыки, которые обычно вырабатываются после тысяч повторений, я могу запомнить за два-три. Я нашел видео, где сняты руки играющего пианиста, и вскоре мог повторить его движения, даже не имея перед собой клавиатуры. Избирательное сокращение и расслабление мышц увеличивают мою силу и гибкость. Время мышечной реакции – тридцать пять миллисекунд как для сознательных, так и для рефлекторных действий. Изучить акробатику и боевые искусства мне было бы просто.

Я телесно осознаю функции почек, всасывание питательных веществ, работу желез. Я даже знаю, какую роль играют в моем мозгу нейромедиаторы. Осознание требует более активной мозговой деятельности, чем в любой стрессовой ситуации с резким выделением гормонов надпочечников. Часть моего разума поддерживает условия, которые убили бы обычный ум и тело за несколько минут. Корректируя программы своего разума, я испытываю приливы и отливы всех веществ, что включают мои эмоциональные реакции, подхлестывают внимание или слегка меняют отношение к разным предметам.

А потом я обращаю взгляд наружу.

Ослепительная, радостная, ужасающая симметрия окружает меня. Столько заключено теперь в окруживших меня узорах, что вот-вот сама вселенная разрешится в виде картины. Я приближаюсь к окончательному гештальту: контексту, в котором любое знание встает на место и сияет; это мандала, музыка сфер, космос.

Я ищу просветления не духовного, но рационального. Мне еще надо пройти дорогу к нему, но сейчас она не будет постоянно ускользать из-под пальцев. Имея теперь язык моего разума, я могу точно рассчитать расстояние между мной и этим просветлением – я увидел свою конечную цель.

Теперь надо спланировать следующие действия. Во-первых, нужно добавить простые усиления к самосохранению, начав с боевых искусств. Я посмотрю несколько состязаний, чтобы изучить возможные атаки, хотя сам буду применять только защитные действия: я могу двигаться достаточно быстро, чтобы избежать самых молниеносных ударов. Это позволит мне защитить себя и разоружить любого уличного хулигана, если на меня нападут. Тем временем мне придется есть обильно, чтобы удовлетворить требования моего мозга по питанию, даже с учетом возросшей эффективности метаболизма. Еще надо будет побрить голову, чтобы улучшить охлаждение мозга при усиленном кровотоке.

А потом основная цель: расшифровать образы. Для дальнейшего усиления мозга возможны только искусственные усовершенствования. Мне нужна была бы прямая связь «мозг – компьютер», чтобы загружать информацию прямо в разум, но для этого я должен будут создать новые отрасли промышленности. Любые способы цифровых вычислений будут здесь неадекватны; то, что я задумал, потребует наноструктуры на базе нейронных сетей.

Обрисовав эти основные идеи, я включаю мозг в многопроцессорный режим: одна секция разума разрабатывает математику, моделирующую поведение этой сети, другая создает процесс репликации информации по нейронным путям на молекулярном уровне в самовосстанавливающейся биокерамической среде, третья обдумывает тактику создания нужной мне промышленности. Терять время я не могу: я ввожу в мир революционную теорию и технику, и все эти отрасли должны начать работу сразу.

Я выхожу во внешний мир, чтобы снова изучать общество. Язык знаков, передающий эмоции, который я когда-то знал, сменился матрицей взаимосвязанных уравнений. Силовые линии вьются и изгибаются между людьми, предметами, учреждениями, идеями. Люди трагически напоминают марионеток: каждая движется отдельно, но все они связаны сетью, которую предпочитают не видеть. Они могли бы воспротивиться, но очень мало кто на это идет.

Сейчас я сижу в баре. За три стула от меня сидит мужчина, знакомый с заведениями такого типа; он оборачивается и замечает пару в темном углу. Мужчина улыбается, жестом подзывает бармена и наклоняется к нему по секрету поговорить об этой паре. Мне не надо слышать, что он говорит.

Он лжет бармену легко и непринужденно. Это спонтанный лжец, и лжет он не чтобы как-то внести интерес в свою жизнь, но чтобы порадоваться своей способности дурачить людей. Он знает, что бармену все равно, и тот лишь изображает интерес, хотя все же верит.

Моя восприимчивость к языку жестов людей выросла настолько, что я это все замечаю, не глядя и не слушая: я чую феромоны, которые испускает его кожа. До некоторой степени мои мышцы способны чувствовать напряжение его мышц – быть может, через их электрическое поле. Эти каналы не могут передавать точную информацию, но получаемые мною впечатления дают обильную основу для экстраполяций, они добавляют плетение к паутине.

Обычные люди могут воспринимать эту информацию подсознательно. Я постараюсь получше на них настроиться; потом, быть может, попробую контролировать выдачу собственной.

Я выработал у себя способности, напоминающие способы манипулирования чужим разумом, которые предлагают объявления бульварных газет. Способность контролировать эманации тела позволяет мне вызывать у людей в точности желаемую реакцию. С помощью феромонов и напряжения мышц я могу вызвать у человека гнев, страх, сочувствие или сексуальное возбуждение. Вполне достаточно, чтобы завоевывать друзей и оказывать влияние.

Я могу вызвать в других даже самоподдерживающуюся реакцию. Связывая определенные реакции с чувством удовлетворения, я могу создавать петлю положительной обратной связи, контур усиления: тело человека будет усиливать собственную реакцию. Я воспользуюсь этим, чтобы повлиять на президентов корпораций и создать необходимые мне отрасли промышленности.

Я больше не могу видеть сны – в нормальном смысле. У меня нет ничего, что можно было бы назвать подсознанием, и я контролирую все технические функции, выполняемые мозгом, так что работы, выполняемые фазой быстрого сна, стали ненужными. Бывают моменты, когда мое владение собственным разумом ослабевает, но их вряд ли можно назвать снами. Скорее метагаллюцинациями, и это чистая пытка. В эти периоды я отключаюсь: я вижу, как разум порождает странные видения, но я парализован и не в состоянии реагировать. Я с трудом могу идентифицировать то, что вижу: образы причудливых бесконечных ссылок на себя и изменений, которые даже мне кажутся бессмысленными.

Мой разум истощает ресурсы мозга. Биологическая структура таких размеров и сложности едва может поддерживать осознающую себя психику. Но самосознание есть также саморегуляция – до некоторой степени. Я даю разуму полный доступ ко всему, что доступно, и удерживаю его от выхода за эти пределы. Однако это трудно: я заперт в бамбуковой клетке, где ни сесть, ни встать. Если я попытаюсь расслабиться или полностью разогнуться – сразу же агония и безумие.

Я галлюцинирую. Я вижу, как мой разум воображает возможные конфигурации, которые он мог бы принять, а потом коллапсирует. Я свидетель собственных иллюзий, видений того, чем может стать мой разум, когда я восприму окончательный гештальт.

Достигну ли я окончательного самосознания? Смогу ли открыть компоненты, которые составляют мои собственные ментальные гештальты? Найду ли врожденное знание морали? Я мог бы понять, способен ли разум возникнуть из материи спонтанно, понять, как связано сознание с остальной вселенной. Я мог бы увидеть, как сливаются субъект и объект: центр всего опыта мира.

Или, быть может, я обнаружил бы, что гештальт разума не может быть создан и требуется вмешательство. Может быть, я увидел бы душу, тот ингредиент сознания, что выше физической сущности. Доказательство существования Бога? Я бы мог увидеть смысл, истинный характер существования.

Я мог бы достичь просветления. Должно быть, эйфорическое переживание…

Разум коллапсирует обратно в состояние здравого рассудка. Надо держать себя на более коротком поводке. Когда я контролирую метапрограммный уровень, разум отлично самовосстанавливается: я могу вернуть себя из состояний, похожих на бред или амнезию. Но если я слишком далеко захожу на этом уровне, разум может стать неустойчивой структурой, и тогда я впаду в состояние далеко за пределами обычного безумия. Я запрограммирую разум на запрет выхода за пределы диапазона репрограммирования.

Эти галлюцинации укрепляют мою решимость создать искусственный мозг. Только имея такую структуру, я смогу действительно воспринять все гештальты, а не мечтать о них. Чтобы достичь просветления, я должен дойти до следующей критической массы – в терминах нейронных аналогов.

Я открываю глаза: два часа двадцать восемь минут десять секунд с момента, когда я закрыл глаза для отдыха, хотя и не для сна. Я встаю с кровати.

Запрашиваю на терминал курсы акций, гляжу на экран – и застываю.

Экран кричит. Он мне говорит, что есть в мире еще один человек с усовершенствованным разумом.

Пять моих инвестиций принесли убытки – не катастрофические, но достаточно большие, чтобы я их мог предусмотреть по языку жестов брокеров. Я читаю их список по алфавиту, и первые буквы названий корпораций, у которых упали акции, таковы: Г, Е, К, О и Р. Переставить – получается ГРЕКО.

Кто-то посылает мне весть.

Где-то есть еще человек, подобный мне. Был, наверное, еще один коматозный пациент, получивший третью инъекцию гормона «К». Он стер себя из базы данных ФСИЛ раньше, чем я полез ее смотреть, и подставил фальшивую запись в файл своего врача, так что никто не заметил. Он тоже украл еще одну ампулу гормона, дав ФСИЛ лишнюю причину закрыть свои файлы, и, неведомый властям, достиг моего уровня.

Он, наверное, опознал меня по системе инвестиций под моими вымышленными именами. Чтобы это сделать, он должен был уже иметь закритический уровень. Он мог вызвать внезапные и точные изменения, чтобы создать у меня эти убытки и привлечь внимание.

Я смотрю несколько служб данных, проверяя курс акций. Записи в моем списке верны, то есть мой партнер не стал просто менять значения в моей учетной записи. Он изменил положение с продажами акций пяти не связанных между собой корпораций, чтобы послать слово. И это было сделано демонстративно – я оценил искусство.

Очевидно, его начали лечить раньше, чем меня, а тогда он ушел дальше моего, но насколько? Я запускаю экстраполяционный расчет его вероятного прогресса, и эту информацию восприму, когда расчет будет готов.

Решающий вопрос: он враг или друг? Это просто добродушная демонстрация его силы или указание на намерение меня уничтожить? Потерянные суммы для меня умеренные: это показывает его заботу обо мне или о корпорациях, которыми ему пришлось манипулировать? Учитывая все безобидные способы, которыми он мог бы привлечь мое внимание, я вынужден предположить некоторую враждебность.

В этом случае я подвергаюсь риску – любому, от нового щипка и до смертельного нападения. В качестве предосторожности я немедленно уезжаю. Разумеется, если бы этот человек был явно враждебен, я уже был бы мертв. То, что он послал весть, значит, что он хочет поиграть. Мне надо поставить себя в равные с ним условия: скрыть свое местонахождение, определить, кто он, а потом попытаться связаться с ним.

Город я выбираю наудачу: Мемфис. Я отключаю экран, одеваюсь, собираю сумку и беру весь аварийный запас наличности.

В гостинице в Мемфисе я начинаю работать с терминалом дейтанет. Прежде всего я маршрутизирую свои действия через несколько фальшивых терминалов: для рутинного полицейского прослеживания мои запросы будут исходить с разных терминалов по всему штату Юта. Военная разведка могла бы проследить их до терминала в Хьюстоне, проследить же до Мемфиса было бы задачей даже для меня. Сигнальная программа в Хьюстоне даст мне знать, если кто-то проследит мой путь туда.

Сколько следов к своей личности стер мой близнец? Не имея всех файлов ФСИЛ, я начну с файлов курьерских служб разных городов, ища доставку из ФСИЛ в больницы за время исследований гормона «К». Потом проверю все случаи мозговых травм за это время, и будет с чего начать.

Если даже какая-то подобная информация осталась, ценность ее невелика. Куда существеннее будет исследовать картину инвестиций – найти следы усиленного разума. Но на это уйдет время.

Его зовут Рейнольдс. Он из Феникса, и раннее его развитие шло параллельно с моим. Третью инъекцию он получил шесть месяцев и четыре дня тому назад, что дает ему фору в пятнадцать дней. Он не стирал никаких очевидных записей – ждет, чтобы я его нашел. По моей оценке, он пребывает в закритическом состоянии уже двенадцать дней, вдвое дольше меня.

Теперь я знаю его систему инвестиций, но разыскать Рейнольдса – задача для Геркулеса. Я просматриваю журналы использования терминалов дейтанет в поисках учетных записей, куда он проникал. У меня на терминале высвечиваются двенадцать строк. Я пользуюсь клавиатурами для одной руки и ларингофоном и потому могу работать сразу над тремя запросами. В основном мое тело неподвижно; во избежание усталости я регулирую кровоток до должного уровня, включаю регулярное сокращение и расслабление мышц и удаление молочной кислоты. Воспринимая все видимые данные, изучая мелодию по нотам, я ищу центр дрожания паутины.

Проходят часы. Мы оба сканируем гигабайты данных, кружа друг возле друга.

Он в Филадельфии. И ждет моего приезда.

На заляпанном грязью такси я еду к Рейнольдсу. Судя по тому, к каким базам данных он обращался, Рейнольдс интересовался использованием генной модификации микроорганизмов для переработки токсических отходов, инерциальными ловушками для термоядерной реакции и подсознательным рассеиванием информации в обществе и различных структурах. Он собирается спасти мир, защитить его от него самого. И потому его мнение обо мне неблагоприятно.

Я не проявил интереса к внешнему миру, не проводил никаких исследований для помощи нормалам. Никто из нас не сможет переубедить другого. Для меня мир не имеет значения по сравнению с моими целями, а он не может допустить, чтобы усиленный разум работал чисто ради собственного интереса. Мои планы по созданию связей «разум – компьютер» отзовутся в мире гигантским эхом, вызвав реакцию правительств или народов, которая помешает его планам. Как гласит пословица, если я не решение, значит, я проблема.

Если бы мы были членами общества людей с усиленным разумом, природа человеческого взаимодействия имела бы иной порядок. Но в существующем обществе мы неизбежно станем тяжелыми танками, которые последствиями действий нормалов могут пренебречь. Будь мы даже в двенадцати тысячах миль друг от друга, мы не могли бы друг друга не замечать. Необходимо решение.

Мы оба обошлись без нескольких раундов игры. Есть тысяча способов, которыми мы могли бы попытаться убить друг друга, – от нанесения нейротоксина на дверную ручку до организации точечного удара с военного спутника. Мы оба могли бы обшаривать физическое пространство и дейтанет в поисках мириадов возможностей и ставить ловушки на пути поиска друг друга. Но ни один из нас ничего такого не сделал, не чувствовал необходимости к этому прибегать. Простая бесконечная регрессия пересмотра и обдумывания отвергла подобные способы. Решающими станут те приготовления, которые мы не можем предсказать.

Такси останавливается, я расплачиваюсь и иду в дом. Электрический замок отпирается передо мной сам. Я снимаю пальто и поднимаюсь на четыре пролета.

Дверь в квартиру Рейнольдса уже открыта. Я вхожу в гостиную и слышу гиперускоренную полифонию из цифрового синтезатора. Очевидно, прибор сделан Рейнольдсом: звуки модулированы неслышимо для обычных ушей, и даже я не могу найти в них систему. Быть может, эксперимент с музыкой высокой информационной плотности.

В комнате большое вращающееся кресло, спинкой ко мне. Рейнольдса не видно, а телесные эманации он снизил до коматозного уровня. Я неявно открываю свое присутствие и то, что я его узнал.

<Рейнольдс.>

Ответ:

<Греко.>

Медленно и плавно поворачивается кресло. Он улыбается и глушит стоящий рядом синтезатор. Удовлетворение.

<Рад познакомиться.>

Мы для общения используем фрагменты языка тела нормалов – сокращенная версия естественного языка. Каждая фраза занимает десятые доли секунды. Я выражаю сожаление:

<Очень жаль, что мы должны встречаться как враги.>

Грустное согласие, потом гипотеза:

<Совершенно верно. Представь, как могли бы мы переменить мир, действуя в согласии. Два усиленных разума – такая упущенная возможность.>

Это правда. Совместные действия дали бы куда больше, чем мы можем достичь каждый в отдельности. Любое взаимодействие было бы невероятно плодотворным – какая радость была бы просто вести дискуссию с кем-то, чья быстрота не уступает моей, кто может предложить идею, для меня новую, кто может услышать те же мелодии, что и я. И он желает того же. Нам обоим больно думать, что один из нас не выйдет из этой комнаты живым.

Предложение:

<Что, если нам поделиться друг с другом тем, что мы узнали за эти полгода?>

Он знает, что я отвечу.

Мы будем говорить вслух, поскольку язык тела лишен технического словаря. Рейнольдс быстро и спокойно произносит пять слов. Они куда более нагружены смыслом, чем любая строфа стихов: в каждом слове есть логическая зацепка, за которую я могу схватиться, предварительно постигнув полный смысл слова предыдущего. В целом эти слова составляют революционное прозрение в социологии. Рейнольдс языком тела сообщает, что это было среди первого, что он постиг. Я пришел к тому же осознанию, но сформулировал его по-другому. Я немедленно возражаю семью словами, где в четырех собраны различия между моим прозрением и его, а три следующих описывают неочевидные результаты этих различий. Он отвечает.

Мы продолжаем. Мы как два барда, и каждый побуждает другого добавить следующий куплет, а вместе они составляют эпическую поэму знания. За несколько мгновений мы набираем скорость, перехватывая слова друг друга, но слыша каждый оттенок, и воспринимаем, сопоставляем, отвечаем непрерывно, одновременно, едино.

Идут минуты. Я многое узнал от него, он от меня. Это восторг – так окунуться в идеи, следствия из которых мне придется обдумывать много дней. Но мы собираем и стратегическую информацию: я оцениваю объем его невысказанных знаний, сравниваю со своим и моделирую его процесс оценки меня. Никуда не девается сознание, чем должно все это кончиться: наш обмен лишь еще сильнее проясняет идеологические различия.

Рейнольдс не видел той красоты, что видел я, он стоял перед прекрасными озарениями, будучи к ним безразличен. Единственный гештальт, который его вдохновляет, – это тот, который игнорирую я: планетарное сообщество, биосфера. Я влюблен в красоту, он – в человечество. Каждый из нас чувствует, что другой отвергает великие возможности.

У него есть неупомянутый план создать глобальную сеть влияния, создать процветание в мире. Ради этого он будет использовать людей, из которых одним даст просто повышенный интеллект, другим – метасамосознание, и немногие из последних будут представлять для него угрозу.

<Зачем идти на такой риск ради нормалов?>

<Твое безразличие по отношению к ним было бы оправданно, если бы ты был просветленным и твой мир не пересекался бы с их миром. Но раз ты и я все еще можем воспринимать их дела, мы не можем быть к ним равнодушными.>

Я в состоянии точно измерить дистанцию между нашими моральными позициями, увидеть напряжение между несовместимыми линиями. Им движет не просто сочувствие или альтруизм, но что-то включающее оба эти чувства. Я же сосредоточен лишь на понимании возвышенного.

<А красота, видимая из просветления? Разве она тебя не привлекает?>

<Ты знаешь, какая структура нужна для поддержания просветленного сознания. У меня нет причин ждать все время, которое понадобится для создания соответствующей промышленности.>

Он считает интеллект средством, а я – целью в себе. Более высокий интеллект будет ему мало полезен. На его нынешнем уровне он может найти наилучшее решение в области человеческого опыта и далеко вне его. Все, что ему нужно, – достаточное время, чтобы это решение воплотить.

В дальнейшей дискуссии нет смысла. По взаимному молчаливому согласию мы начинаем.

Бессмысленно говорить об элементе внезапности, когда мы начинаем атаку: наше сознание не может стать более бдительным от предупреждения. Это не великодушная вежливость, когда мы соглашаемся о начале битвы: это признание неизбежного.

В моделях друг друга, которые построили мы по опыту взаимодействия, есть пробелы, лакуны: внутреннее психологическое развитие каждого и сделанные нами открытия. От этих мест не излучался отзвук, не тянулись нити к мировой паутине – до этого мгновения.

Я начинаю.

И сосредоточенно создаю в нем два контура усиления. Один очень прост: он повышает кровяное давление резко и невероятно высоко. Если его не трогать секунду, давление вырастет до уровня инсульта – где-то 400 на 300 – и капилляры мозга взорвутся.

Рейнольдс реагирует мгновенно. Хотя по нашему разговору ясно было, что он никогда ни в ком не пытался наводить контуры биоусиления, он сразу понимает, что происходит. И тут же снижает частоту сердцебиения и расширяет все сосуды тела.

Но истинный мой удар – это другой, куда более тонкий контур усиления. Это оружие, которое я стал разрабатывать, как только начал искать Рейнольдса. Этот контур заставляет нейроны выделять огромные количества антагонистов нейромедиаторов, не давая импульсу проходить через синапсы, останавливая мозговую деятельность. И этот контур я излучаю куда интенсивнее первого.

В процессе парирования мнимой атаки Рейнольдс испытывает некоторое ослабление сосредоточенности, скрытое эффектом повышенного давления. Мгновение спустя его тело начинает само усиливать этот эффект. Рейнольдс ошеломлен тем, как размываются его мысли. Он ищет механизм и вскоре его находит, но долго удержать не сможет.

Как только функции его мозга снизятся до уровня нормала, я без труда смогу манипулировать его сознанием. Гипноз заставит его отрыгнуть почти всю информацию, которой владеет его усиленный разум.

Я проверяю его язык тела, ища признаки снижения интеллекта. Регрессия несомненна.

И вдруг она останавливается.

Рейнольдс в равновесии. Я потрясен – он сумел сломать контур усиления. Он отбил самую изощренную атаку, какую я смог придумать.

Следующим шагом он ликвидирует нанесенные повреждения. Даже начав при сниженных способностях, он исправляет баланс нейромедиаторов. И за несколько секунд восстанавливается полностью.

Я ведь тоже был для него прозрачен. В нашем разговоре он понял, что я изучал контуры усиления, и разработал превентивные меры так, что я и не заметил. Потом он изучил конкретику моей атаки по мере ее развития и понял, как обратить эти эффекты. Я поражен его проницательностью, его быстротой, его скрытностью.

Он признает мое искусство.

<Очень интересная техника, и подходящая, учитывая твой эгоцентризм. Я даже не увидел, когда…>

Внезапно он выдает иной соматический символ, который я узнаю. Он воспользовался этим символом, когда три дня назад прошел за мной в бакалейной лавке. В проходе было много народу: рядом со мной находились старуха, пыхтящая в респираторе, подросток, перебравший кислоты, одетый в рубашку на жидких кристаллах с психоделическими узорами. Рейнольдс скользнул мимо, сосредоточив разум на стойке с порножурналами. Это наблюдение не сообщило ему ничего о моих контурах усиления, но дало более детальную картину моего разума.

Такую возможность я предвидел и реформирую свою психику, включая в нее случайные элементы ради непредсказуемости. Уравнения моего разума сейчас имеют мало сходства с обычным моим сознанием, и это подрывает любые предположения, которые мог сделать Рейнольдс, а все его приемы, рассчитанные на конкретную душу, оказываются неэффективными.