Текст книги "Выдох"

Что за странное искусство – писать. Когда засеиваешь поле, лучше распределять семена ямса равномерно; отец поколотил бы Джиджинги, если бы тот бросил ямс кучкой, как Мозби свои значки на бумаге. Но Джиджинги решил как можно лучше освоить это искусство, и, если для этого придется ставить значки кучками, значит, он так и сделает.

Лишь много уроков спустя Джиджинги наконец понял, где нужно оставлять пробелы и что имел в виду Мозби, когда говорил про «слова». На слух нельзя понять, где начинается и заканчивается слово. Звуки, которые человек производит при разговоре, – ровные и непрерывные, как шкура на ноге козла; однако слова напоминают кости под мясом, а пробелы между ними – это сустав, который ты разрезаешь, если хочешь расчленить тушу. Оставляя пробелы во время письма, Мозби обозначал костяк своих слов.

Джиджинги осознал, что, если постараться, теперь он мог вычленять слова, которые произносили люди в обычном разговоре. Звуки, шедшие изо рта человека, не изменились, но Джиджинги воспринимал их иначе; он видел части, из которых состояло целое. Он сам всегда говорил словами, просто раньше об этом не догадывался.

* * *

Простота поиска, которую обеспечивает «Ремем», впечатляет, но это лишь верхушка айсберга – потенциала, которым, по мнению «Ветстоун», обладает их продукт. Проверяя фактическое соответствие прежних высказываний своего мужа нынешним, Дейрдре задала точные параметры поиска. Однако «Ветстоун» считает, что, когда люди привыкнут к их продукту, запросы заменят собой обычные акты вспоминания и «Ремем» станет частью самого мыслительного процесса. Как только это произойдет, мы превратимся в когнитивных киборгов, по сути не способных ничего забыть; цифровые видео, записанные на микросхемы с протоколом исправления ошибок, будут выполнять функцию, которую когда-то выполняли наши ненадежные височные доли.

Каково это – обладать совершенной памятью? Человеком с лучшей задокументированной памятью считается Соломон Шерешевский, живший в России в первой половине двадцатого столетия. Работавшие с ним психологи обнаружили, что, однажды услышав набор слов или чисел, он мог вспомнить их спустя месяцы, а то и годы. Не владея итальянским, Шерешевский цитировал строфы из «Божественной комедии», которую ему прочли пятнадцатью годами ранее.

Однако совершенная память вовсе не стала для него благословением, как можно было бы подумать. Прочтение абзаца текста порождало столько образов в сознании Шерешевского, что он зачастую не мог сосредоточиться на смысле, а знание множества конкретных примеров мешало ему понимать абстрактные концепции. Временами он пытался намеренно забыть что-нибудь. Писал числа, которые больше не хотел помнить, на клочках бумаги и сжигал их, применяя подсечно-огневой подход, дабы избавиться от подроста в собственном разуме, но все было тщетно.

Когда в беседе с Эрикой Майерс, представителем «Ветстоун», я высказал предположение, что безупречная память может оказаться недостатком, у нее наготове был ответ.

– Такие же опасения были по поводу ретинальных проекторов, – сказала она. – Люди боялись, что постоянные обновления станут их отвлекать или перегружать, однако все мы к этому приспособились.

Я не стал говорить, что не все сочли это достижение хорошим.

– К тому же «Ремем» можно полностью настроить по вашему желанию, – добавила она. – Если вам вдруг покажется, что он делает слишком много поисковых запросов, вы сможете понизить уровень его чувствительности. Однако согласно нашим исследованиям потребительского поведения пользователи этого не делают. Осваивая «Ремем», они понимают, что чем он чувствительней, тем полезней.

Но даже если «Ремем» не будет непрерывно загромождать ваше поле зрения нежеланными картинками из прошлого, я все равно сомневаюсь, что сама точность этих изображений не создаст проблем.

Прости и забудь, гласит народная мудрость, и именно это нужно нашим великодушным «я». Однако для наших реальных «я» связь между этими двумя действиями не столь очевидна. В большинстве случаев нам нужно слегка забыть, прежде чем мы сможем простить; когда утихает свежая боль, простить оскорбление становится легче, оно, в свою очередь, делается менее ярким, и так далее. Этот психологический контур обратной связи превращает невыносимые оскорбления в терпимые, отразив их в зеркале воспоминаний.

Я боялся, что «Ремем» сделает работу этого контура невозможной. Сохранив каждую деталь оскорбления в нестираемом видео, он предотвратит смягчение, без которого невозможно прощение. Я вспомнил слова Эрики Майерс о том, что «Ремем» не сможет навредить крепкому браку. Ключевым в этом утверждении являлось то, какой брак считать крепким. Если чья-то семейная жизнь была построена – как бы иронично это ни звучало – на забывчивости, какое право имел «Ветстоун» разрушать ее?

Проблема не ограничивалась браками; все виды отношений строятся на прощении и забывчивости. Моя дочь Николь всегда была упрямой: непослушным ребенком, откровенно бунтарским подростком. Мы с ней немало ссорились, но смогли оставить эти ссоры в прошлом, и теперь у нас вполне хорошие отношения. Будь у нас «Ремем», разговаривали бы мы сейчас друг с другом?

Я не хочу сказать, что забывчивость – единственный способ поправить отношения. Я забыл большинство наших с Николь ссор – и рад этому, – но одну ссору я помню очень хорошо, потому что благодаря ей стал лучшим отцом.

Николь тогда было шестнадцать, она училась в предпоследнем классе. Ее мать Анджела покинула нас два года назад – и, возможно, это были самые тяжелые годы наших жизней. Я не помню, с чего все началось – без сомнения, с чего-то малозначимого, – но обстановка накалилась, и вскоре Николь уже вымещала на мне свою злость на мать.

«Она ушла из-за тебя! Ты ее прогнал! Ты тоже можешь уходить, мне плевать! Мне уж точно будет лучше без вас обоих!» – И дабы наглядно продемонстрировать свое мнение, она вылетела из дома.

Я понимал, что это не предумышленная жестокость – вряд ли у нее было много умыслов в тот жизненный период, – но ей при всем желании не удалось бы придумать обвинение болезненней. Уход Анджелы опустошил меня, и я постоянно гадал, что мог бы сделать иначе, дабы удержать ее.

Николь вернулась лишь на следующий день, и та ночь стала для меня ночью душевных поисков. Я не верил, что виноват в том, что мать Николь покинула нас, однако слова дочери все равно послужили чем-то вроде будильника. Сам того не понимая, я считал себя главной жертвой ухода Анджелы и купался в жалости к себе от несправедливости сложившейся ситуации. Я даже не хотел заводить детей; это Анджела пожелала стать матерью, а потом бросила меня расхлебывать последствия. В нормальном мире я бы никогда не остался единственным наперсником девочки-подростка. Как столь сложная работа могла достаться человеку, совершенно лишенному опыта?

Обвинение Николь заставило меня осознать, что ее положение намного хуже моего. Я хотя бы согласился на эту обязанность, пусть и очень давно и не понимая полностью, во что впутываюсь. Моей дочери навязали ее роль, не спрашивая. Если кто и имел право возмущаться, так это она. И хотя я думал, что неплохо справляюсь с обязанностями отца, очевидно, следовало справляться лучше.

Я изменился. Наши отношения не исправились за одну ночь, но с годами я смог вернуть расположение Николь. Помню, как она обняла меня на выпускном в колледже, – и я почувствовал, что мои труды не пропали даром.

Смогли бы мы исправиться, если бы у нас был «Ремем»? Даже если бы нам удалось не тыкать друг друга носом в свое дурное поведение, возможность втайне просматривать записи наших ссор могла бы стать фатальной. Живые напоминания о том, как мы кричали друг на друга в прошлом, могли бы поддерживать огонь нашего гнева и не дать нам восстановить отношения.

* * *

Джиджинги хотел записать истории о том, откуда взялись тиви, но сказители говорили слишком быстро, и он за ними не поспевал. Мозби сказал, что с практикой дело пойдет лучше, однако Джиджинги боялся, что никогда не станет достаточно быстрым.

Потом как-то летом в деревню явилась европейская женщина по имени Райсс. Мозби сказал, что она «человек, который узнает о других людях», но не смог объяснить, что это значит, лишь сообщил, что она хочет узнать про тиви. Она задавала вопросы всем, не только старейшинам, но и молодым людям, даже женщинам и детям, и записывала все, что они ей говорили. Она не пыталась научить кого-то европейским обычаям; в то время как Мозби утверждал, что проклятий не существует и на все воля Божья, Райсс интересовалась, как работают проклятия, и внимательно слушала объяснения, как твой родич по отцу может тебя проклясть, а родич по матери – может защитить от проклятий.

Однажды вечером Коква, лучший деревенский сказитель, рассказал историю о том, как тиви разделились на разные кланы, и Райсс записала ее слово в слово. Позже она скопировала историю при помощи машины, по которой шумно стучала пальцами, и получилась чистая копия, которую было легко читать. Когда Джиджинги спросил, не сделает ли она еще одну копию для него, Райсс, к его радости, согласилась.

Бумажная версия истории оказалась на удивление скучной. Джиджинги помнил, что, впервые узнав про письменность, решил, будто она позволит словно своими глазами увидеть выступление сказителя. Но письменность этого не делала. Рассказывая историю, Коква пользовался не только словами – он использовал интонации, движения рук, огонь в глазах. Он рассказывал историю всем своим телом – и ты точно так же понимал ее. На бумаге ничего этого не было – записать удавалось только голые слова, читая которые, ты улавливал лишь намек на выступление Коквы, будто лизал горшок, в котором приготовили бамию, вместо того чтобы съесть содержимое.

Но Джиджинги все равно обрадовался бумажной версии и время от времени перечитывал ее. Это была хорошая история, достойная того, чтобы быть записанной на бумаге. Не все записанное было таким достойным. На проповедях Мозби читал вслух истории из своей книги, и они часто были хорошими, но он также читал слова, которые написал несколько дней назад, и они зачастую были совсем не историями, а утверждениями, что, узнав больше о европейском боге, тиви станут жить лучше.

Однажды, когда Мозби проявил красноречие, Джиджинги похвалил его.

– Я знаю, что ты высокого мнения о всех своих проповедях, но сегодняшняя была хорошей.

– Спасибо, – с улыбкой ответил Мозби, а потом спросил: – Почему ты считаешь, что я высокого мнения о всех своих проповедях?

– Потому что ты думаешь, будто люди захотят прочесть их через много лет.

– Я так не думаю. Почему ты так решил?

– Ты записываешь их, прежде чем рассказать. Прежде чем хоть один человек услышит твою проповедь, ты записываешь ее для будущих поколений.

Мозби рассмеялся.

– Нет, я записываю их не поэтому.

– А почему? – Джиджинги знал, что Мозби пишет проповеди не для тех, кто живет далеко отсюда, потому что иногда в деревню приходили посланцы и приносили Мозби бумагу, однако он не отсылал с ними свои записи.

– Я записываю их, чтобы не забыть, что хочу сказать на проповеди.

– Как ты можешь забыть, что хочешь сказать? Сейчас мы с тобой разговариваем – и никому из нас для этого не нужна бумага.

– Проповедь отличается от беседы. – Мозби задумался. – Я хочу быть уверен, что рассказываю свои проповеди как можно лучше. Я не забуду, что хочу сказать, но могу забыть лучший способ сделать это. Записав слова, я могу не тревожиться. Однако когда я пишу их, это не только помогает мне запоминать. Это помогает мне думать.

– Каким образом это помогает тебе думать?

– Хороший вопрос, – сказал Мозби. – Странно, не правда ли? Я не знаю, как это объяснить, но записывание слов помогает мне решить, что я хочу сказать. Там, откуда я родом, есть очень старая пословица: Verba volant, scripta manent. На тиви вы бы сказали: слова улетают, написанное остается. В этом есть смысл?

– Да, – из вежливости ответил Джиджинги; никакого смысла в этом не было. Миссионер был не настолько стар, чтобы страдать слабоумием, но, очевидно, у него была ужасная память, и он не хотел в этом признаваться. Джиджинги рассказал об этом своим сверстникам, и они долго шутили на эту тему. Пересказывая друг другу сплетни, они добавляли: «Ты запомнишь? Это тебе поможет», – и изображали Мозби, пишущего за своим столом.

Однажды вечером, в следующем году, Коква объявил, что сейчас расскажет историю о том, как тиви разделились на разные кланы. Джиджинги достал свою бумажную версию, чтобы читать историю и одновременно слушать Кокву. Местами ему это удавалось, но он часто путался, потому что слова Коквы не совпадали со словами на бумаге. Когда Коква закончил, Джиджинги сказал ему:

– Ты рассказал историю иначе, чем в прошлом году.

– Ерунда, – ответил Коква. – Когда я рассказываю историю, она не меняется, сколько бы времени ни прошло. Попроси меня рассказать ее через двадцать лет – и я расскажу ее точно так же, как сегодня.

Джиджинги показал на свою бумагу.

– Эта бумага и есть история, которую ты рассказал в прошлом году, и в ней много отличий. – Он выбрал одно, которое запомнил. – В прошлый раз ты сказал: «Уенги захватили женщин и детей и сделали из них рабов». На этот раз ты сказал: «Они забрали в рабство женщин, но не ограничились этим; они забрали в рабство даже детей».

– Это одно и то же.

– Это одна история, но ты рассказал ее иначе.

– Нет, – возразил Коква. – Я рассказал ее точно так же, как и раньше.

Джиджинги не хотел пытаться объяснить, что такое слова. Вместо этого он произнес:

– Если бы ты рассказывал ее точно так же, как раньше, ты бы каждый раз говорил: «Уенги захватили женщин и детей и сделали из них рабов».

Мгновение Коква пристально смотрел на него, затем расхохотался.

– Значит, вот что ты считаешь важным теперь, когда освоил искусство письма?

Слушавший их Сабе укорил Кокву:

– Не дело тебе судить Джиджинги. Заяц предпочитает одну пищу, бегемот – другую. Пусть каждый занимается тем, чем хочет.

– Разумеется, Сабе, разумеется, – согласился Коква, однако смерил Джиджинги насмешливым взглядом.

Позже Джиджинги вспомнил пословицу, которую упоминал Мозби. Хотя Коква рассказывал одну и ту же историю, он мог всякий раз подбирать слова по-разному; он был весьма опытным сказителем, и подбор слов для него не имел значения. Однако для Мозби, который ничего не изображал на своих проповедях, дело обстояло иначе; для него важны были слова. Джиджинги понял, что Мозби записывал свои проповеди не потому, что у него была ужасная память, а потому, что искал определенную подборку слов. Обнаружив искомое, он мог использовать его, сколько пожелает.

Из любопытства Джиджинги попытался сделать вид, будто должен прочесть проповедь, и начал записывать то, что хочет сказать. Устроившись на корне мангового дерева с тетрадью, которую ему подарил Мозби, он сочинил проповедь о tsav, качестве, которое давало некоторым людям власть над другими и которого Мозби не понимал и считал глупостью. Джиджинги прочел свою первую попытку одному из сверстников, который назвал ее ужасной, что вызвало краткую потасовку, но Джиджинги был вынужден признать, что сверстник прав. Он попробовал написать проповедь во второй раз, а потом и в третий, после чего утомился и занялся другими делами.

Упражняясь в письме, Джиджинги постепенно понял, что имел в виду Мозби: письмо было не просто способом записать чьи-то слова; оно помогало решить, что ты скажешь, прежде чем ты это скажешь. И слова были не просто кусочками речи – они были кусочками мыслей. Записывая их, ты мог взять свои мысли в руки, словно кирпичи, и сложить из них определенную конструкцию. Письмо позволяло увидеть твои мысли так, как не позволял увидеть их простой разговор, а увидев их, ты мог сделать их лучше, сильнее и продуманней.

* * *

Психологи различают семантическую память – знание общих фактов – и эпизодическую, или воспоминания о личном опыте. Мы пользуемся технологическими приложениями для семантической памяти с изобретения письменности: сначала книги, затем поисковые системы. Но мы исторически сопротивляемся подобным приспособлениям, когда речь заходит об эпизодической памяти; мало кто хранит столько же дневников и фотоальбомов, сколько обычных книг. Очевидная причина тому – удобство; если нам нужна книга о птицах Северной Америки, мы можем обратиться к труду орнитолога; однако если нам требуется ежедневный дневник, придется писать его самим. Но я также думаю, что еще одна причина заключается в том, что мы подсознательно считаем эпизодическую память неотъемлемой частью нашей личности и не хотим выставлять ее на всеобщее обозрение, вверять книгам на полке или файлам в компьютере.

Возможно, это изменится. На протяжении многих лет родители записывают каждый момент жизни своих детей, и, даже если ребенок не носил персональной камеры, его лайфлог все равно эффективно заполнялся. Теперь родители заставляют детей все раньше и раньше начинать пользоваться ретинальным проектором, чтобы скорей приобщиться к прелестям вспомогательных программ. Представьте, что случится, если дети станут использовать «Ремем» для доступа к этим лайфлогам: их мыслительный процесс будет отличаться от нашего, поскольку сам акт вспоминания станет иным. Вместо того чтобы подумать о событии прошлого и увидеть его внутренним взглядом, ребенок будет мысленно произносить ссылку на него и своими глазами смотреть видео. Эпизодическая память станет полностью зависеть от технологий.

Очевидный недостаток такой зависимости – возможность развития у людей виртуальной амнезии при каждом программном сбое. Однако не меньше, чем перспектива технического провала, меня тревожит перспектива технического успеха: как изменится восприятие человеком самого себя, если он будет видеть прошлое исключительно сквозь немигающий объектив видеокамеры? Помимо контура обратной связи, который смягчает суровые воспоминания, есть еще один, ответственный за романтизацию воспоминаний детства, и нарушение этого процесса приведет к серьезным последствиям.

Мне четыре года – это самый первый день рождения, который я помню. Я помню, как задувал свечи на торте, с каким предвкушением рвал обертку на подарках. Видеозаписи этого события не существует, однако есть фотографии в семейном альбоме, и они подтверждают мои воспоминания. На самом деле, подозреваю, что я уже не помню сам день. Скорее всего, я сочинил воспоминания, когда мне впервые показали фотографии, а со временем наделил их эмоциями, которые, как мне казалось, испытывал тогда. Постепенно, раз за разом обращаясь к тому дню, я создал себе счастливое воспоминание.

Еще одно из самых ранних моих воспоминаний: я играю на ковре в гостиной, толкаю игрушечные машинки, а за швейной машинкой сидит бабушка; иногда она поворачивается и тепло мне улыбается. Фотографий этого момента нет, и потому я знаю, что это воспоминание мое и только мое. Оно идиллическое и милое. Хотел бы я увидеть запись реальных событий того вечера? Ни в коем случае.

Критик Рой Паскаль писал о роли истины в автобиографии: «С одной стороны, есть истина фактическая, с другой – истина авторских чувств, и ни один сторонний авторитет не может решить заранее, где они совпадут». Наши воспоминания – это наши личные автобиографии, и тот вечер с бабушкой крепко запечатлен в моей благодаря связанным с ним чувствам. А если видеозапись показала бы, что бабушкина улыбка была поверхностной, что на самом деле бабушка сердилась из-за проблем с шитьем? Для меня важным в этом воспоминании является связанное с ним счастье, и я бы не хотел его лишиться.

Мне кажется, что непрерывное видео всего моего детства будет полно фактов, но полностью лишено чувств, поскольку камера не может уловить эмоциональную окраску событий. С точки зрения камеры тот вечер с моей бабушкой ничем не отличался бы от сотен других. И если бы я вырос, имея доступ ко всем видеозаписям, то не смог бы придать большую эмоциональную значимость некоему конкретному дню, лишился бы ядра, вокруг которого могла бы нарасти ностальгия.

И что произойдет, когда люди смогут утверждать, будто помнят себя с младенчества? Могу представить ситуацию: вы спрашиваете молодого человека о его самом первом воспоминании, а он лишь озадаченно глядит на вас в ответ, ведь у него есть видео с самого момента рождения. Неспособность вспомнить первые годы жизни – которую психологи называют младенческой амнезией – может вскоре остаться в прошлом. Родители больше не будут рассказывать детям забавные случаи, начиная со слов: «Ты этого не помнишь, потому что тогда только начал ходить». Младенческая амнезия – особенность человеческого детства, и вместе с ней из наших воспоминаний словно исчезнет наша молодость.

Часть меня желала остановить это, защитить способность детей видеть начало жизни профильтрованным сквозь марлю, не дать первым историям смениться холодным, равнодушным видео. Но, быть может, дети будут столь же тепло относиться к своим совершенным цифровым воспоминаниям, как я отношусь к ошибочным органическим.

Люди сделаны из историй. Наша память – не беспристрастное собрание всех прожитых нами секунд, а рассказ об избранных моментах. Вот почему, даже переживая вместе с другими людьми одно и то же событие, мы никогда не создаем одинаковых рассказов; у каждого из нас свои критерии выбора моментов, и они отражают нашу индивидуальность. Каждый отмечает детали, которые привлекли его внимание, и запоминает то, что важно для него, а наши рассказы, в свою очередь, создают нашу личность.

Но если все будут помнить всё, не исчезнут ли различия между нами? Что произойдет с нашим ощущением собственного я? На мой взгляд, совершенная память может быть рассказом в такой же степени, как сырая запись с камеры видеонаблюдения может быть художественным фильмом.

* * *

Когда Джиджинги исполнилось двадцать, чиновник из администрации пришел в деревню, чтобы поговорить с Сабе. Он привел с собой молодого тиви, который посещал миссионерскую школу в Кацина-Але. Администрация хотела получать записи обо всех спорах, выносимых на суд кланов, и потому снабжала каждого старейшину таким юношей в качестве писца. Сабе велел Джиджинги выйти вперед и сказал чиновнику:

– Я знаю, что у вас не хватит писцов на всех тиви. Вот Джиджинги, он научился писать и может быть нашим писцом, а ты можешь отправить своего мальчика в другую деревню.

Чиновник проверил умение Джиджинги писать, но Мозби хорошо его учил, и в конце концов чиновник согласился сделать Джиджинги писцом Сабе.

Когда чиновник ушел, Джиджинги спросил Сабе, почему тот не захотел, чтобы юноша из Кацина-Алы стал его писцом.

– Никому из миссионерской школы доверять нельзя, – ответил Сабе.

– Почему? Разве европейцы делают из них лгунов?

– В этом есть их вина, но мы тоже виноваты. Когда много лет назад европейцы отбирали мальчиков для миссионерской школы, большинство старейшин предложило тех, от кого хотело избавиться: бездельников и бунтарей. Теперь эти мальчишки вернулись – и ни к кому не испытывают родственных чувств. Они требуют, чтобы старейшины нашли им жен, а иначе они напишут ложь, и европейцы сместят старейшин.

Джиджинги знал одного парня, который вечно жаловался и пытался увильнуть от работы; ужасно, если подобный человек получит власть над Сабе.

– А ты не можешь рассказать об этом европейцам?

– Многие рассказывали, – ответил Сабе. – Майшо из Куанде предупредил меня о писцах; они первыми появились в деревнях Куанде. Майшо повезло, что европейцы поверили ему, а не лжи его писца, но он знает других старейшин, которым повезло меньше. Европейцы часто верят бумаге, а не людям. Я не хочу рисковать. – Он серьезно посмотрел на Джиджинги. – Ты мой родич, Джиджинги, и родич всех жителей этой деревни. Я доверяю тебе записывать то, что я скажу.

– Да, Сабе.

Суд клана проводился каждый месяц, длился с утра до позднего вечера три дня кряду и всегда собирал зрителей, иногда в таких количествах, что Сабе приходилось приказывать всем сесть, чтобы ветерок долетал до центра круга. Джиджинги сидел рядом с Сабе и записывал детали каждого спора в книгу, которую оставил чиновник. Это была хорошая работа; ему платили из сборов, которые взимали со спорщиков, и в придачу к стулу у него имелся небольшой стол, за которым он мог писать не только на суде. Сабе разбирал разные тяжбы – о краденом велосипеде и о порче соседского урожая, – но чаще всего дело касалось жен. Во время одной из таких тяжб Джиджинги записал следующее:

Гирги, жена Умема, сбежала из дома и вернулась в свой клан. Ее родич Анонго пытался убедить ее вернуться к мужу, но Гирги отказывается, и Анонго больше ничего не может поделать. Умем требует, чтобы ему вернули 11 фунтов, которые он заплатил в качестве выкупа за невесту. Анонго говорит, что сейчас у него нет денег и что ему заплатили только 6 фунтов.

Сабе потребовал свидетелей с обеих сторон. Анонго говорит, у него есть свидетели, но они отправились в путешествие. Умем привел свидетеля, который поклялся. Он говорит, что лично пересчитал 11 фунтов, которые Умем заплатил Анонго.

Сабе просит Гирги вернуться к мужу и быть хорошей женой, но она говорит, что больше не может его выносить. Сабе велит Анонго вернуть Умему 11 фунтов, первый платеж – через три месяца, когда он сможет продать урожай. Анонго соглашается.

В тот день это была последняя тяжба, и Сабе явно утомился.

– Продавать овощи, чтобы вернуть выкуп за невесту, – сказал он, покачав головой. – В моей молодости такого не случалось.

Джиджинги знал, что Сабе имеет в виду. В прошлом, говорили старейшины, ты менял вещи на им подобные: если хотел козла, мог отдать за него цыплят; если хотел жениться на женщине – обещал отдать в ее клан одну из своих родственниц. Потом европейцы заявили, что больше не будут брать налоги овощами, и потребовали денег. Вскоре всё стали обменивать на деньги; на них можно было купить что угодно, от калебаса до жены. Старейшины считали это глупостью.

– Старые обычаи уходят, – согласился Джиджинги. Он не стал говорить, что молодежь предпочитала нынешнее положение дел, поскольку европейцы также настояли, что выкуп можно заплатить лишь в том случае, если женщина согласна на брак. В прошлом юную девушку могли пообещать старику с пятнистыми руками и гнилыми зубами, и ей пришлось бы выйти за него. Теперь женщина могла выйти за мужчину, который ей нравился, при условии, что он был способен заплатить выкуп. Джиджинги сам копил деньги на свадьбу.

Иногда Мозби приходил на суд, но тяжбы сбивали его с толку, и он часто задавал Джиджинги вопросы.

– Например, Умем и Анонго спорили о размере выкупа за невесту. Почему только свидетеля заставили поклясться? – спросил Мозби.

– Чтобы быть уверенными, что он в точности расскажет, как было дело.

– Но если бы Умем с Анонго тоже дали клятву, значит, и они бы в точности рассказали, как было дело. Анонго смог солгать, потому что не давал клятвы.

– Анонго не лгал, – возразил Джиджинги. – Он рассказал то, что считал верным, точно так же, как Умем.

– Однако сказанное Анонго отличалось от сказанного свидетелем.

– Но это не значит, что он лгал. – Тут Джиджинги вспомнил кое-что о языке европейцев и понял замешательство Мозби. – В нашем языке есть два слова для того, что в вашем языке зовется «правдой». Есть то, что верно, mimi; и есть то, что точно, vough. В ходе тяжбы участники говорят то, что считают верным, то есть mimi. Однако свидетели клянутся рассказывать то, что произошло в точности; они говорят vough. Выслушав, что произошло, Сабе может решить, какое действие будет mimi для всех. Но это не ложь, если участники тяжбы не говорят vough, до тех пор, пока они говорят mimi.

Мозби явно не одобрил такой подход.

– В стране, откуда я родом, каждый, кто дает показания в суде, должен поклясться говорить vough, даже основные стороны.

Джиджинги не увидел в этом смысла, однако сказал лишь одно:

– У каждого клана свои обычаи.

– Да, обычаи могут различаться, но истина есть истина, она одинакова для всех людей. И вспомни, что говорится в Библии: «Истина сделает вас свободными».

– Я помню, – ответил Джиджинги. Мозби утверждал, что именно знание Божьей истины принесло европейцам такую удачу. Никто не сомневался в их богатстве и власти – но кто знал причину?

* * *

Прежде чем писать о «Ремеме», было бы справедливо опробовать его самому. Проблема заключалась в том, что у меня не было лайфлога, который мог бы использовать «Ремем»; обычно я включал свою личную камеру только во время интервью или освещения какого-либо события. Однако я общался с людьми, которые вели лайфлоги, и мог воспользоваться их записями. Хотя все программное обеспечение для ведения лайфлогов обеспечивало защиту доступа, большинство людей настраивало общий доступ: если ваши действия попадали в их лайфлоги, вы имели доступ к записям, на которых присутствовали. Поэтому я запустил программу, которая создала частичный лайфлог на основании чужих записей, использовав в качестве основы запроса мою GPS-историю. В течение недели мой запрос блуждал по социальным сетям и публичным видеоархивам, и я получил множество обрывков записей, длившихся от нескольких секунд до нескольких часов, – не только с камер видеонаблюдения, но и выдержки из лайфлогов друзей, знакомых и даже незнакомых людей.

Разумеется, этот лайфлог был фрагментарным в сравнении с тем, что я бы получил, если бы вел запись самостоятельно, и все видео были с точки зрения третьего, а не первого лица, в отличие от большинства лайфлогов, однако «Ремем» мог с ними работать. Я думал, что больше всего записей будет за последние годы, в силу роста популярности лайфлогов. К моему удивлению, взглянув на график покрытия, я обнаружил всплеск, имевший место более десяти лет назад. Будучи подростком, Николь вела лайфлог, запечатлевший неожиданно большой период моей домашней жизни.

Сперва я сомневался, как лучше протестировать «Ремем», поскольку не мог велеть ему отыскать запись события, которого не помнил. Я решил, что начну с того, что помню, и мысленно произнес: Тот раз, когда Винс рассказал мне о своей поездке в Палау.

Мой ретинальный проектор показал окно в нижнем левом углу моего поля зрения: я обедаю вместе с друзьями Винсентом и Джереми. Винсент тоже не вел лайфлог, и потому запись была от лица Джереми. Минуту я слушал, как Винсент расписывает прелести подводного плавания с аквалангом.

Затем я попробовал посмотреть событие, которое помнил лишь смутно. Банкет, на котором я сидел между Деборой и Лайлой. Я забыл, кто еще присутствовал за столом, и мне было интересно, поможет ли «Ремем» их узнать.