Текст книги "Скала Прощания. Том 2"

Часть третья. Сердце бури

Глава 18. Потерянный сад

После долгого пребывания в бездонной бархатной пустоте Саймон наконец вернулся к тусклым границам между беспамятством и бодрствованием. Он пришел в себя в темноте, на краю сна, и понял, что в его сознании вновь звучит голос, как во время кошмарного бегства из аббатства Скоди. Какая-то дверь у него внутри осталась открытой, и теперь ему казалось, что туда может войти кто угодно.

Но этот незваный гость не был насмехавшимся существом из пламени костра, приспешником Короля Бурь. Новый голос так же сильно отличался от наводившей ужас огненной нечисти, как живой от мертвого. Он не издевался и не угрожал – более того, создавалось впечатление, что он говорил не с Саймоном.

То был женский голос, музыкальный, но сильный, словно маяк, сиявший в лишенном света сне Саймона. И, хотя слова показались Саймону печальными, они несли странного рода утешение. Он понимал, что спит и уже через мгновение может вернуться в реальный мир, но невероятный голос настолько его околдовал, что он совсем не хотел просыпаться. Вспомнив мудрое, прекрасное лицо в зеркале Джирики, Саймону отчаянно захотелось остаться на грани пробуждения и слушать, ведь это был тот самый голос, та же женщина. Каким-то образом, когда дверь в сознание Саймона открылась, в него вошла женщина из зеркала. И Саймон бесконечно этому радовался. Он почти не помнил обещаний Красной Руки и даже в убежище сна ощущал холод в своем сердце.

«Любимый Хакатри, мой прекрасный сын, – говорила женщина, – как мне тебя не хватает. Я знаю, ты не можешь меня слышать, не можешь ответить, но я продолжаю к тебе обращаться, словно ты стоишь передо мной. Слишком много раз Народ танцевал конец года с тех пор, как ты ушел на запад. Сердца остывают, и мир становится все более холодным».

Саймон понял, что, хотя голос пел в его сне, слова не предназначались для его ушей. Он чувствовал себя нищим ребенком, наблюдающим за богатой и могущественной семьей сквозь щель в стене. Но богатая семья могла переживать горести, недоступные пониманию нищего – страдания, не связанные с голодом, холодом или физической болью, – так и голос во сне Саймона, несмотря на все свое великолепие, казался наполненным тихой мукой.

«В некотором смысле кажется, будто прошло лишь несколько смен лунного лика с тех пор, как Две Семьи покинули Вениха до’сэ, землю нашего рождения за Великим морем. О, Хакатри, если бы только ты смог увидеть наши лодки, что мчались по яростным волнам! Сделанные из серебряного дерева, с яркими парусами, они были отважными и прекрасными, точно летающие рыбы. В детстве я сидела на носу, когда лодка рассекала волны, и меня окружало облако светившейся, сверкавшей на солнце морской пены! А потом, когда наши лодки коснулись земли этой страны, мы заплакали. Мы сумели избежать тени Небытия и обрели путь к свободе.

Но оказалось, Хакатри, что мы не сумели избежать Тени, а лишь поменяли один ее вид на другой – и новая Тень росла внутри нас.

Конечно, мы далеко не сразу это поняли. Новая Тень росла медленно, сначала в наших сердцах, потом в глазах и руках, но теперь зло, которое она принесла, стало больше, чем мог предположить кто-либо из нас. Она простирается над всей землей, что мы так любим, землей, которую мы обняли, как любовника, – или как сын, принимающий ласку матери…

На нашу новую землю упала другая тень, похожая на старую, Хакатри, и это наша вина. Но теперь твой брат, который опустошен этой Тенью, сам стал ужасающей тьмой. И она окутывает страшной пеленой все, что он когда-то любил.

О, мой исчезнувший Сад, как трудно терять твоих сыновей!»

Что-то еще пыталось привлечь его внимание, но Саймон мог лишь беспомощно лежать, не желая и не имея возможности проснуться. Казалось, откуда-то извне его сна-что-не-был-сном, кто-то повторял его имя. Возможно, его искали друзья или родные? Это не имело значения. Он не мог оторваться от невероятной женщины. Ее ужасающая печаль ранила его, точно заостренная палка или осколок чаши: и ему казалось, что жестоко оставить ее наедине со скорбью. Наконец далекие голоса, что звали его, исчезли.

А присутствие женщины осталось. Ему казалось, что она плачет. Саймон ее не знал и не мог догадаться, с кем она разговаривала, но плакал вместе с ней.

* * *

Гутвульф ощущал смущение и раздражение. Он сидел, полировал свой щит и пытался слушать доклад кастеляна, который вернулся из его владений в Утаниате. У него плохо получались оба дела.

Граф сплюнул желтый табачный сок на устланный тростником пол.

– Повтори еще раз, я ничего не понял, – сказал граф.

Кастелян, мужчина с круглым животом и глазами хорька, с трудом сдержал усталый вздох – Гутвульф был не из тех хозяев, перед которыми стоило показывать нетерпение, – и начал объяснять с самого начала.

– Вот как обстоят дела, господин: ваши владения в Утаниате почти пусты. Вульфхолт обезлюдел, если не считать нескольких слуг. Почти все крестьяне ушли. Никто не будет собирать овес или ячмень, а до конца сбора урожая осталось не более двух недель.

– Мои крестьяне сбежали? – Гутвульф рассеянно смотрел на кабана и серебряные копья с перламутровыми наконечниками, блестевшими на черном щите. Когда-то он любил свой герб, как мог бы любить ребенка.

– Но как они посмели сбежать? Ведь именно я кормил неотесанных болванов все эти годы? Ну, ладно, набери других для сбора урожая, но не позволяй тем, кто ушел, вернуться. Никогда.

Кастелян издал стон отчаяния.

– Мой господин, граф Гутвульф, я боюсь, что вы меня не слушаете. В Утаниате не осталось свободных людей, которых можно нанять. У баронов, ваших вассалов, свои проблемы, у них нет лишних рук. Во всем восточном и северном Эркинланде с полей не будет собран урожай. Армия Скали из Кальдскрика, на противоположном берегу, в Эрнистире, грабит приграничные города возле Утаниата и очень скоро перейдет реку, ведь на землях короля Ллута больше ничего не осталось.

– Мне сказали, что Ллут мертв, – медленно проговорил Гутвульф. Всего несколько месяцев назад он побывал в доме короля Ллута в Таиге. Кровь кипела в его жилах, когда он оскорблял короля пастухов в присутствии его придворных. Почему же сейчас он чувствует себя таким невероятно униженным? – И по какой же причине мерзавцы бегут из принадлежащих им домов?

Кастелян бросил на него странный взгляд, как если бы граф спросил у него, где верх.

– Почему? Из-за войны и грабежей на границе, из-за хаоса во Фростмарше. Ну и, конечно, из-за Белых Лис.

– Белых Лис?

– Но вы же знаете про Белых Лис, милорд. – Кастелян уже почти открыто выражал недоумение. – Ведь именно они пришли на помощь армии, которой вы командовали в Наглимунде.

Гутвульф поднял голову, задумчиво поглаживая верхнюю губу.

– Ты имеешь в виду норнов? – спросил он.

– Да, милорд. Простые люди называют их Белыми Лисами из-за мертвенно-белой кожи и лисьих глаз. – Он с трудом сдержал дрожь. – Белые Лисы.

– Но что в них такого? – резко спросил граф. А когда ответа не последовало, в его голосе появился гнев. – Какое отношение они имеют к моему урожаю, да встряхнет Эйдон твою душу.

– Они направляются на юг, граф Гутвульф, – удивленно ответил кастелян. – Они бросили свое гнездо в развалинах Наглимунда. Люди, что спят под открытым небом, видели, как они разгуливают по горам в темноте, точно призраки. Они путешествуют по ночам, группами в несколько человек, и всегда на юг – в сторону Хейхолта. – Он нервно огляделся, как если бы только сейчас понял, что сказал. – Они идут сюда.

После того как кастелян ушел, Гутвульф долго сидел и пил вино из чаши. Потом взял шлем, чтобы отполировать его, посмотрел на клыки из слоновой кости в верхней части и отложил его в сторону. Сейчас у него не лежала душа к этому занятию, хотя король рассчитывал, что через несколько дней он поведет войска в поля Эркинланда. А он всерьез не занимался доспехами после осады Наглимунда, когда все пошло не так. Казалось, Наглимунд полон призраков, а еще проклятый серый меч и два других клинка преследовали Гутвульфа по ночам, пока он не начал бояться ложиться спать…

Он поставил чашу с вином, посмотрел на мерцавшую свечу и почувствовал, что настроение у него немного улучшилось. Во всяком случае, ему ничего не мерещилось. Бесчисленные странные ночные звуки, вырвавшиеся на свободу тени в залах и коридорах, исчезавшие ночные посетители Элиаса, все это заставляло графа Утаниата сомневаться в собственном разуме. Когда король заставил его прикоснуться к проклятому мечу, у Гутвульфа появилась уверенность – в результате воздействия магии или без нее, – что какая-то трещина в его мыслях позволила проникнуть в них безумию. И теперь он понял, что это не выдумки и не иллюзии – кастелян подтвердил его предположения. Норны приближаются к Хейхолту. Белые Лисы уже рядом.

Гутвульф вытащил кинжал из ножен и метнул в дверь, он вонзился в дубовое дерево и задрожал. Граф пересек комнату и вытащил кинжал, а потом коротким быстрым движением метнул снова. Ветер шумел в кронах деревьев снаружи. Гутвульф оскалился. Лезвие снова вошло в дерево.

* * *

Саймон находился во сне, не являвшемся сном, а голос у него в голове продолжал:

«… Понимаешь, Хакатри, мой самый спокойный из сыновей, возможно, именно с этого момента и начались наши проблемы. Я только что говорила о Двух семьях так, будто лишь мы уцелели из Вениха до’сэ, но именно лодки тинукеда’я позволили нам пересечь Великое море. Ни мы, зида’я, ни наши собратья хикеда’я не сумели бы добраться до этих земель, если бы не Руян Навигатор и его народ, – но, к нашему стыду, мы обращались с Детьми Океана так же плохо, как и в садах за морем. Когда большая часть народа Руяна ушла, самостоятельно отправившись в новые земли, именно тогда тени стали расти. О Хакатри, мы потеряли разум, когда взяли с собой прежнюю несправедливость, а ей бы следовало умереть в нашем старом доме на Самом Далеком Востоке…»

* * *

Сияя в пламени, маска клоуна со странными плюмажами и рогами подпрыгивала перед глазами Тиамака, и на мгновение его охватило недоумение. Как мог так рано начаться Фестиваль Ветра? Ведь ежегодный праздник, посвященный Тому Кто Сгибает Деревья, должен начаться лишь через несколько месяцев? Но он смотрел на клоуна ветра, который кланялся и танцевал перед ним, – а как еще можно объяснить его головную боль, если не от избыточного употребления пива из папоротника – верный признак Фестиваля?

Клоун ветра негромко щелкнул и потянул что-то, зажатое в руке Тиамака. Что клоун делает? И тут он вспомнил: конечно же, он хочет получить монетку, у всех должна быть денежка для Того Кто Сгибает Деревья. Клоуны собирали блестящую дань в глиняные кувшины и трясли их, глядя на небо, – так возникал гремящий громкий звук, музыка фестиваля, – шум, который способствовал проявлению доброй воли Того Кто Сгибает Деревья, чтобы он не давал вредным ветрам устраивать наводнения в заливе.

Тиамак знал, что он должен отдать клоуну монетку – разве не для этого он захватил ее с собой? – Но уж слишком вкрадчиво клоун ветра его хватал – и это вызывало у Тиамака смущение. Маска клоуна подмигивала и ухмылялась; Тиамак, боровшийся с растущим чувством недоумения, еще крепче сжал металлический предмет. Что здесь не так?..

Внезапно перед глазами у него просветлело, и они широко раскрылись от ужаса. Кивающая маска клоуна превратилась в хитиновое лицо ганта, уцепившегося за лиану, свисавшую с дерева, что наклонилось над рекой. Их разделяло всего несколько локтей. Гант осторожно тыкал когтем насекомого, пытаясь схватить нож Тиамака, зажатый в его влажной от пота руке.

Тиамак закричал от отвращения и метнулся на корму лодки. Гант заскрежетал и защелкал жвалами, а потом замахал передней лапой, словно хотел показать, что все произошедшее было ошибкой. Через мгновение Тиамак схватил шест и ударил его прежде, чем он успел вернуться обратно на дерево. В результате гант полетел в реку, поджав лапы, словно обожженный паук, и с тихим всплеском исчез в зеленой воде.

Тиамак содрогнулся от отвращения, дожидаясь, когда гант вынырнет на поверхность, услышал громкое щелканье, поднял голову и увидел дюжину гантов, каждый размером с крупную обезьяну, уставившихся на него с верхних ветвей, где они находились в безопасности. Их лишенные выражения черные глаза блестели, и Тиамак не сомневался: если бы они знали, что он не может встать, то сразу бы на него напали; тем не менее очень странно, что ганты осмелились атаковать взрослого человека, пусть и раненого. Так или иначе, ему оставалось надеяться, что они не понимают, насколько он слаб или какую рану скрывает окровавленная повязка на ноге.

– Ну, давайте, уродливые жуки! – закричал он, размахивая шестом и ножом, и от собственного крика голова у него заболела сильнее. Он поморщился, надеясь, что не потеряет сознание от усилий, в противном случае он не сомневался, что уже не придет в себя. – Спускайтесь, и я преподам вам такой же урок, как вашему приятелю!

Ганты злобно стрекотали, словно хотели сказать, что им некуда спешить, и, если они не доберутся до него сегодня, это достаточно скоро сделают их собратья. Твердые, покрытые лишайником панцири скрипели, задевая ветки, – ганты забирались выше на дерево. Борясь с дрожью, Тиамак спокойно, но решительно направил лодку к середине протоки, подальше от деревьев с низко свисавшими ветвями.

Солнце, которое не успело подняться высоко над горизонтом, когда Тиамак в последний раз на него смотрел, после полудня стало двигаться с поразительной быстротой. Должно быть, он задремал, несмотря на ранний час. Лихорадка отняла у него много сил. Сейчас она вроде бы отступила, но он все еще чувствовал ужасную слабость, а раненая нога пульсировала от боли, словно была объята пламенем.

Неожиданно Тиамак рассмеялся хриплым неприятным смехом. Подумать только, еще два дня назад он размышлял, какие обязательства важнее, а какие дела следует отложить! Он вспомнил, что собирался отправиться в Наббан, чтобы выполнить требование старейшин племени, и на время забыть о Кванитупуле – решение, на которое у него ушло много тревожных часов. Но его тщательно продуманный выбор изменился в одно ужасное мгновение. Теперь он может считать большой удачей, если живым доберется до Кванитупула, о долгом путешествии в Наббан теперь он не мог даже думать. Он потерял много крови и получил серьезную рану. В этой части Вранна не росли необходимые ему лекарственные растения. Кроме того, ко всем прочим несчастьям, Тиамака заметило гнездо гантов и посчитало легкой добычей!

Сердце отчаянно колотилось у него в груди, и он чувствовал, что на него давит серая туча слабости. Тиамак опустил тонкую руку в реку и плеснул водой в лицо. Отвратительное существо его касалось, ловко, как карманник, пытаясь вытащить нож, чтобы его соплеменники могли атаковать Тиамака, не встретив сопротивления. И почему люди думают, будто ганты всего лишь животные? Некоторые вранны утверждают, что ганты всего лишь переросшие жуки или крабы, на которых они очень похожи, но Тиамак видел жуткий ум в безжалостных черных глазах. Должно быть, их создали Те Кто Выдыхают Тьму, а вовсе не Та Что Породила Человечество, как часто повторял старый Могаиб, но это не делало их глупыми.

Тиамак быстро изучил содержимое лодки, чтобы убедиться, что ганты ничего не забрали до того, как он очнулся. Все его жалкое имущество – несколько тряпок, служивших одеждой, Призывающая палка от старейшин племени, несколько кухонных принадлежностей, праща, а также свиток Ниссеса в мешке из промасленной кожи – было разбросано по дну лодки, но вроде бы оставалось в целости и сохранности.

В лодке лежал скелет рыбы, охота на которую привела его к неприятностям. За последние два дня озноба и безумия он, наверное, съел большую ее часть, если только это не сделали птицы, пока он спал. Тиамак попытался вернуться в то время, когда его мучила лихорадка, но сумел вспомнить лишь, как бесконечно орудовал веслом, а небо и вода кровоточили цветом, точно глазурь, стекающая с плохо обожженного кувшина. Зажигал ли он огонь, чтобы вскипятить болотную воду перед тем, как промыть рану? В голове у него мелькали смутные картины попыток поджечь трут, лежавший в глиняной миске для приготовления еды, но он не знал, получилось ли у него.

От напряженных попыток вызвать воспоминания голова у Тиамака закружилась, и он сказал себе, что нет никакого смысла жалеть о том, чего не случилось. Очевидно, он все еще болен; у него оставался только один шанс: добраться до Кванитупула, до того как вернется лихорадка. Грустно покачав головой, Тиамак выбросил скелет рыбы за борт – его размер доказывал, что он поймал великолепную рыбу, – после чего надел рубашку, его снова начало знобить. Он прислонился спиной к корме лодки, потянулся к шляпе, которую сплел из листов пальмы в первый день путешествия, и поглубже надвинул ее на лоб, чтобы защитить слезившиеся глаза от яркого полуденного солнца. Плеснув водой в лицо, он взялся за шест и принялся упрямо направлять лодку вперед, хотя мышцы у него болели все сильнее после каждого движения.

Ночью к нему вернулась лихорадка. Когда Тиамак снова вырвался из ее хватки, он обнаружил, что его плоскодонка плавает кругами в спокойной застойной воде. Распухшая нога продолжала болеть, но хуже не стало. Если повезет, он скоро доберется до Кванитупула и не потеряет ее.

Стряхнув остатки сна, он обратил молитву Тому Кто Всегда Ступает по Песку – чье существование, несмотря на скептическую природу Тиамака, стало для него более вероятным после схватки с крокодилом. Повлияла ли на неверие лишавшая воли лихорадка, или возрождение прежней веры вызвала близость смерти – для Тиамака не имело значения. Он не собирался исследовать свои чувства. Однако неоспоримым фактом являлось одно: он не хотел стать одноногим ученым – или, еще того хуже, мертвым ученым. Если боги ему не помогут, у него не оставалось ресурсов в этих предательских болотах, если не считать собственной быстро слабевшей решимости. Оказавшись перед предельно простым выбором, Тиамак молился.

Он вывел лодку из стоячей воды, и вскоре ему удалось добраться до места, где сходилось несколько протоков. Тиамак и сам не понимал, как сумел сюда доплыть, но, используя в качестве ориентира появившиеся звезды, и прежде всего Гагару и Выдру с блестящими лапами, он сумел правильно определить направление к Кванитупулу и морю. Он продолжал без остановки работать шестом до самого рассвета, когда больше уже не мог бороться с уставшим разумом и раненым телом, которые требовали отдыха.

Стараясь не закрывать глаза, Тиамак проплыл еще немного вперед, отталкиваясь от глинистого дна шестом, пока не увидел большой камень, который сумел вытащить из воды. Он привязал к нему леску и выбросил за борт, чтобы лодку не отнесло в сторону, пока он будет спать, подальше от злобных гантов и других опасных существ.

Теперь, благодаря тому, что он раньше отталкивался от дна шестом, Тиамак смог двигаться вперед быстрее. Он потерял половину следующего дня (восьмого или девятого с тех пор, как покинул дом) из-за нового приступа лихорадки, но ему удалось немного наверстать задержку вечером, он даже продолжал плыть дальше после наступления темноты. Тиамак обнаружил, что после захода солнца становится гораздо меньше кусающих и жалящих насекомых; это и еще голубое сияние сумрака стало приятным разнообразием после дневной жары под солнцем. Он отпраздновал его, съев одинокое речное яблоко, найденное на ветке, нависшей над рекой.

В это время года сезон речных яблок заканчивался – на них охотились птицы или они падали в воду и уплывали прочь, пока их зерна не находили пристанище на глинистом дне или менее влажной земле. Тиамак счел находку хорошим знаком. Он отложил яблоко на потом после долгих благодарностей благодетельным божествам, понимая, что так насладится подарком еще больше.

Когда он откусил первый кусочек, речное яблоко оказалось кислым, но его бледная мякоть ближе к сердцевине была изумительно сладкой. Тиамака, который уже несколько дней питался водяными жуками, съедобными растениями и листьями, настолько поглотил почти забытый вкус, что он едва не потерял сознание, и ему пришлось отложить яблоко на потом.

Можно сказать, что Кванитупул занимал северный берег верхнего зубца залива Фираннос, если не считать того, что настоящий берег там отсутствовал: Кванитупул находился на самом северном краю Вранна, оставаясь частью огромного болота.

Небольшое торговое поселение, состоявшее из нескольких домов на деревьях и хижин на сваях, сильно разрослось, когда купцы из Наббана, Пердруина и Южных островов обнаружили множество полезных вещей, которые можно найти за недостижимыми пределами Вранна, – недостижимыми для всех, естественно, кроме самих обитателей Вранна. Экзотические перья для одежды богатых леди, высушенная глина для окраски волос, чрезвычайно редкие и полезные лекарственные порошки и минералы постоянно появлялись на рынках Кванитупула, что позволяло процветать купцам всего побережья.

Поскольку здесь не было земли, которая хоть что-то стоила бы, сваи забивали глубоко в мягкую глину, и лодки, наполненные камнями, затопляли вдоль берегов бесконечных проток. И на таких фундаментах возводили бесчисленные хижины и мостки, которые их соединяли.

По мере того как рос Кванитупул, наббанайцы и пердруинцы начали в нем селиться рядом с местными враннами, и довольно скоро торговый город протянулся на множество миль каналов и раскачивавшихся мостков. Город продолжал разрастаться, точно водяной гиацинт на поверхности все новых и новых внешних притоков. Его обветшалое величие теперь доминировало над заливом Фираннос, как старшая и более крупная сестра Ансис Пелиппе в заливе Эметтин, на северном побережье Светлого Арда.

Все еще испытывая головокружение после лихорадки, Тиамак наконец выплыл из болот к первым водным артериям Кванитупула. Поначалу лишь немногочисленные плоскодонки разделяли с ним зеленые просторы, в них сидели главным образом вранны, одетые в традиционные племенные костюмы из перьев в честь первого посещения самого грандиозного болотного поселения. Но дальше в каналах стали появляться другие лодки – и не только маленькие, как у Тиамака, но и корабли всех форм и размеров, начиная от красивых баркасов богатых купцов, до огромных судов, нагруженных зерном, и барж с битым камнем. Они скользили по воде, точно надменные киты, заставляя остальные лодки разбегаться в разные стороны, чтобы их не затянуло в мощные пенные следы.

Обычно Тиамак получал огромное удовольствие от наблюдения за Кванитупулом – хотя он, в отличие от большинства своих соплеменников, видел Ансис Пелиппе и другие портовые города Пердруина, рядом с которыми Кванитупул казался сильно потрепанной копией. Плеск воды и крики обитателей города казались странным образом далекими; каналы, по которым он плавал множество раз, вдруг стали отталкивающими и незнакомыми.

Тиамак попытался вспомнить название постоялого двора… В письме, которое доставил Тиамаку ценой собственной жизни отважный голубь Чернилка-Мазилка, отец Диниван ему писал… там говорилось…

«Ты очень нужен. – Да, эту часть он помнил, но лихорадка мешала ему ясно мыслить… – Отправляйся в Кванитупул, – писал Диниван, – оставайся на том постоялом дворе, о котором мы говорили, жди, пока я не смогу рассказать тебе больше. – И что еще написал священник? – От тебя зависит больше, чем просто жизни людей».

Но о каком постоялом дворе шла речь? Тиамак, напуганный появлением темного пятна, лишь в последний момент успел увести лодку от столкновения с более крупным судном, на борту которого были нарисованы два горящих глаза. Владелец судна прыгал на носу, показывая Тиамаку кулак. Рот мужчины двигался, но Тиамак слышал лишь смягченный рев в ушах. Какой постоялый двор?

«Чаша Пелиппы», именно этот постоялый двор упоминал Диниван в письме, потому что им управляла женщина, в прошлом монахиня ордена Святой Пелиппы – вспомнить ее имя Тиамак не сумел, – она все еще любила поговорить о теологии и философии. Моргенес останавливался там всякий раз, когда приезжал во Вранн, потому что старику нравилась владелица и ее непочтительный, но острый ум.

Когда к Тиамаку вернулись воспоминания, он почувствовал, что настроение у него стало лучше. Возможно, Диниван присоединится к нему на постоялом дворе! Или, еще того лучше, там остановился Моргенес, что объяснит, почему не пришли ответы на последние письма Тиамака, отправленные в Хейхолт. В любом случае, имена его друзей по Ордену Манускрипта помогут ему получить постель и хороший прием в «Чаше Пелиппы»!

Все еще во власти лихорадки, но полный новых надежд, Тиамак снова взялся за шест и напряг болевшую спину, и его хрупкая лодка заскользила по грязным, с зеленой водой каналам Кванитупула.

* * *

Странная женщина в сознании Саймона продолжала говорить. Очарование ее голоса оказывало на него завораживающее действие, и ему казалось, что в нем нет ни единого шва или трещины. Саймон находился в идеальной темноте, как в момент, предшествующий полному погружению в сон, но его мысли оставались активными, точно у человека, который лишь делает вид, что спит, пока его враги интригуют рядом. Он не просыпался, но и не впадал в забытье. Более того, голос говорил, и его слова вызывали образы сколь прекрасные, столь и страшные.

«… И, хотя ты ушел, Хакатри, – в смерть или на Последний Запад, мне неизвестно, куда именно, – я скажу тебе, что на самом деле никто не знает, как течет время на Дороге Снов или где могут оказаться мысли, отразившиеся в чешуйках Великого Червя или в других Зеркалах. Быть может, где-то… или когда-то… ты услышишь мои слова и поймешь, что произошло с твоей семьей и народом.

Кроме того, мне необходимо просто поговорить с тобой, мой любимый сын, хотя тебя уже так долго нет рядом.

Ты знаешь, что твой брат винит себя в твоей ужасной ране. Когда ты ушел на Запад в поисках облегчения для сердца, он стал холодным и раздражительным.

Я не стану рассказывать тебе историю грабежей, устроенных корабельными командами, этими яростными смертными из-за моря. Намеки на их появление ты мог видеть еще до своего ухода, другие говорят, что это были те же риммеры, что нанесли нам самый страшный удар – уничтожили Асу’а, наш великий дом, когда те из нас, кто спасся, отправились в ссылку. Кто-то заявит, будто риммеры являются нашими главными врагами, но им возразят, что самую страшную рану мы получили, когда Инелуки поднял руку на вашего отца, Ийю’анигато – твоего отца, моего мужа, – и убил его в тронном зале Асу’а.

Но есть и третьи, они утверждают, что наша Тень начала расти в глубинах времен, в Вениха до’сэ, Потерянном Саду, и мы принесли ее в наших сердцах. Они скажут, что даже те, что родились здесь, в новом мире, – как ты, сын мой, – пришли в мир с этой тенью, исказившей вашу внутреннюю сущность, и невинности нет нигде с тех пор, как мир был совсем юным.

И в этом главная проблема с Тенями, Хакатри. Сначала они кажутся совсем простыми – нечто, противостоящее свету. Но то, что находится в тени, возможно, под другим углом выглядит как блестящее отражение. То, что скрыто тенью, однажды может умереть в резком сиянии другого дня, и мир станет хуже после его ухода. Не все, процветающее в тени, оказывается плохим, сын мой…»

* * *

«Чаша Пелиппы»… «Чаша Пелиппы»…

Тиамаку стало трудно думать. Он рассеянно несколько раз повторил название постоялого двора, на время забыв, что оно означает, потом сообразил, что смотрит на раскачивавшуюся вывеску, на которой была нарисована золотая чаша. Он неуверенно разглядывал ее несколько мгновений, не в силах вспомнить, почему оказался именно в этом месте, а потом стал искать, где бы привязать лодку.

Вывеска с чашей была приколочена над дверью большого, но самого обычного постоялого двора на окраине города, в районе складов. Хрупкое строение, казалось, провисло между двумя более крупными, как пьяница, которого поддерживают под локти дружки. Армада маленьких и средних плоскодонок, привязанных к примитивному причалу или прямо к сваям, что удерживали здание и его неряшливых приятелей над водой, подрагивала на волнах перед постоялым двором. Внутри оказалось на удивление тихо, словно постояльцы и хозяева спали.

Лихорадка Тиамака вернулась в полную силу, и у него почти не осталось сил. Он мрачно смотрел на веревочную лестницу, свисавшую с причала. Она сильно запуталась, и он даже при помощи шеста не доставал до нее целый локоть. Он подумал, что можно попробовать подпрыгнуть, чтобы за нее ухватиться, однако понимал, что плыть сейчас у него не получится, к тому же нет ничего глупее, чем скакать в маленькой лодке. Наконец, не зная, что еще придумать, Тиамак хрипло позвал на помощь.

Если это одно из любимых мест Моргенеса, промелькнула в его затуманенном сознании невнятная мысль, то у доктора удивительная терпимость к небрежности. Он снова крикнул, удивляясь тому, как звучит его охрипший голос на окраине Кванитупула. Наконец над причалом появилась беловолосая голова – несколько мгновений на Тиамака молча смотрели, словно он был интересной, но неразрешимой головоломкой. Голова наклонилась вниз. Оказалось, что это старый пердруинец или наббанаец, выражение красивого лица которого больше напоминало ребенка. Он присел на корточки на причале, глядя на Тиамака с приятной улыбкой.

– Лестница, – сказал Тиамак, помахивая шестом. – Я не могу достать до лестницы.

Старик перевел доброжелательный взгляд с Тиамака на лестницу и погрузился в мрачные размышления. Наконец он кивнул, и его улыбка стала еще шире. Тиамак, несмотря на крайнюю усталость и пульсирующую боль в ноге, обнаружил, что улыбается в ответ странному старичку. После обмена безмолвными приветствиями прошло еще некоторое время, потом мужчина встал и исчез из вида.

Тиамак безнадежно застонал, но старик скоро вернулся с багром, зажатым в руке с длинными пальцами, – с его помощью он распутал лестницу; она развернулась до самого конца, и ее нижняя часть шлепнулась в зеленую воду. После коротких размышлений Тиамак взял несколько вещей из лодки и начал подниматься по лестнице. Ему пришлось дважды останавливаться для отдыха, чтобы преодолеть этот короткий путь. Укушенная крокодилом нога горела огнем.

К тому моменту, когда он выбрался на причал, у него отчаянно кружилась голова. Старик исчез, но, когда Тиамак с трудом отворил тяжелую дверь и, хромая, вошел внутрь, он обнаружил его в углу закрытого двора. Он сидел на груде одеял, служивших ему кроватью, рядом валялись мотки веревок и различные инструменты. Большую часть сырого дворика занимала пара перевернутых вверх дном лодок. На одной имелось столько царапин, словно она натолкнулась на скалу. Днище второй лодки было наполовину покрашено.