Текст книги "Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома"

* * *

Я нашла место для проведения нашей свадьбы, Виллу ди Майано, на обратной стороне обложки журнала. Роскошная вилла пятнадцатого века с огромными тосканскими колоннами и обширными лимонными и оливковыми рощами на холмах над Флоренцией. Это было место из итальянских сказок эпохи Возрождения. Главное здание когда-то использовалось как площадка для сьемок фильма «Комната с видом». Ее владелицей была женщина, которую мы называли «Герцогиня», именно этот титул она называла, представляясь людям. Саро довелось первому говорить с ней по телефону. Так было лучше. Даже со своим свободным владением я все равно начинала нервничать, если мне приходилось говорить по телефону на итальянском, при отсутствии зрительного контакта и жестов. К тому же звонить за границу было дорого, и я не хотела рисковать, тратя важные минуты на повторения, чтобы внести ясность, на поиски труднопроизносимых глаголов, которые отказывались слетать у меня с языка. Поэтому на Саро легла задача сделать первый ряд звонков и назначить встречу с Герцогиней во время нашей предстоящей поездки во Флоренцию.

Единственным его возражением относительно нашей задумки было наличие у него легкого сицилийского акцента. Это могло испортить все наши планы. В то время социальная иерархия в Италии низводила сицилийцев до статуса второго сорта по сравнению с предполагаемым культурным превосходством их северных сограждан. Имея дело с флорентийцами, сицилийцы были едва ли на ступеньку выше, чем «североафриканцы», и это было культурным кодом, способом игнорирования их как в качестве итальянцев, так и в качестве европейцев. Это была внутрикультурная дискриминация в полном объеме – нечто, с чем были знакомы и я, и Саро. Саро вообще дискриминировали так часто, что когда он искал жилье по приезду во Флоренцию, будучи студентом десять лет назад, ему пришлось отдать все имевшиеся у него на тот момент наличные, рассчитанные на год. И это лишь за то, чтобы на одну ночь получить возможность положить голову на подушку в городе Давида и Медичи. Он ненавидел флорентийскую буржуазию.

В апреле мы вылетели во Флоренцию, чтобы доработать наши планы, и встретились с Герцогиней, La Duchessa, лично. Она страдала от уникального и вместе с тем очень европейского положения – владела множеством атрибутов знати (именем, виллой и, возможно, даже запрятанной где-нибудь шкатулкой с фамильными драгоценностями), но совсем не имела денег. Ей было сорок пять, она была стройной, словно списанной с учебника флорентийкой в кашемировом костюме и лоферах от Гуччи, с загорелой кожей и крашеными каштановыми волосами. Выглядела она так, будто только что вернулась с отдыха, проведенного на Эльбе. Ее тело было сильным, точеным. Она напоминала звезду тенниса Мартину Навратилову, но держалась как Софи Лорен.

Впервые взглянув на сад с его рощами лимонов и оливковых деревьев и на собор, находившийся на аллее внизу, я была готова расплакаться. Двухэтажный зал с гобеленами, каменными стенами и охватывающим его по периметру балконом заставил меня ахнуть. Слава богу, мы заранее согласовали цену, иначе она могла бы взять меня туда разве что уборщицей.

Саро видел это все иначе. Он мог до одури говорить о мелкой буржуазии и пересказывать дни своей университетской учебы, когда был ярым ленинистом. Он сказал, что его друзья могут высмеять его выбор из-за капиталистического зрелища такой роскоши. Мне от этого всегда становилось смешно. Я напоминала ему, что один из его лучших друзей, Антонио номер два, ездил на «Лотусе» и имел «Мазерати». Многовато для антикапиталистических идеалов. Иногда меня поражало, что я была замужем за более молодой, утонченной итальянской версией своего отца, который провел дни своей молодости в качестве активиста. Противоречия между нашими точками зрения потешали меня, и я быстро напоминала Саро, что мои жизненные запросы были определенно буржуазными, если смотреть с его позиции. Я хотела детей, два дома, если возможно, актерскую карьеру и шикарные отпуска на море. Я была чернокожей девушкой из пригорода Техаса, чьи родители собирали хлопок для своих родителей, которые, преодолевая систематическое угнетение, пробивались через грязь и сосновые леса, чтобы стать образованными и достойными гражданами. Я сейчас находилась в Италии. Это мгновение мои предки не могли бы себе даже представить. Это был мой момент «посмотрите, чего мы достигли». И я собиралась насладиться им.

Вторая причина, по которой Саро ушел подальше в сады, пока я обсуждала детали с Герцогиней, была более тонкой и отражала наши внутренние различия. Саро был основательно ниже того уровня, на котором была готова выделяться я. Ему было комфортно оставаться вне поля зрения противоположно моей потребности быть замеченной. Он был землей в противовес моему полету. Этот контраст подходил нам как паре. Но он также вынуждал его нервничать. Никто из его семьи или друзей никогда не пытался заплатить аристократам, чтобы устроить вечеринку в их доме. У него не было шаблона для того, что я собиралась провернуть.

В тот благоухающий апрельский день, что навис над долиной, в которой раскинулся один из наиболее почтенных исторических городов Европы, он тихо и вежливо оставил меня. У нас будет свадьба в доме Герцогини. Саро успокаивал свои нервы, говоря себе, что мы уже были женаты. Мысль о том, что наш брак уже заключен, позволяла ему дистанцироваться от суровой реальности, в которой наша свадьба пройдет в Италии, а его родителей там не будет.

Мой темнокожий буйный американский клан обрушился на Флоренцию с чувством кайфа и восторга, словно они пробовали сливочную глазурь на домашнем пироге моей бабушки из Восточного Техаса, только что вынутом из духовки. Сочетание Италии, еды, свадьбы и моды волновало их. Они были готовы скупать Феррагамо и Гуччи с пугающей решительностью. В конце концов, это были поздние девяностые. Доллар тогда поднялся намного выше итальянской лиры.

Пока я надевала свадебное платье в комнате сразу за главной залой Виллы ди Майано во Фьезоле, моя сестра постоянно приходила ко мне, чтобы отчитаться о том, что происходит по другую сторону виллы. Саро и его друзья готовились. Он и так был на нервах, по мере того как наша поездка в Италию приближалась, а теперь все планы претворялись в реальность. И как только мы попали во Флоренцию, его отчаяние распустило крылья и взлетело.

А что еще хуже, у него началась непрекращающаяся ноющая зубная боль, которая привела его за два дня до церемонии в больницу. У него оказался абсцесс на коренном зубе, который нужно было немедленно оперировать. В результате наутро в день нашей свадьбы он был на обезболивающих и красовался опухшей левой стороной челюсти.

Свет струился сквозь окна почти два метра высотой, выходившие в сад, и я была полна предвкушения и восторга от того, что это все происходит на самом деле. Я видела стулья, расставленные рядами. В конце каждого прохода стоял букет цветов. В целом должно было быть около пятидесяти гостей: двадцать итальянцев, все – друзья из Флоренции, и около тридцати американцев. Моя сестра разрывалась между доставкой мне последних новостей и фотографированием меня и мамы, которая помогала мне надевать платье. Я была способна думать только о том, что я и Саро собираемся осуществить что-то волшебное и небывалое для нас обоих. Ничто в наших жизненных историях не заставило бы нас поверить, что мы можем оказаться здесь, во Фьезоле, посреди захватывающих дух камней и мрамора. И все же мы были здесь, на самой настоящей съемочной площадке, готовые вот-вот пожениться.

Это был также и мой двадцать пятый день рождения, что делало этот день каким-то особо необыкновенным. Моя сестра пошла буквально на все, чтобы добыть мне белую гардению, которую я должна была приколоть за левым ухом, а-ля Билли Холидей. Это было жестом почтения к голосу, который составлял мне компанию, когда я, будучи новоиспеченной студенткой, приехавшей по обмену в Италию, мыла туалеты в баре, возле которого я впервые столкнулась с мужчиной, за которого теперь выходила замуж. Моя бабушка подарила мне изящные антикварные зажимы для туфелек, сделанные из рога носорога, отсылающие к временам в Восточном Техасе, когда она посещала учебные и праздничные банкеты. Она пользовалась ими много лет, чтобы украшать свои обычные туфли и сделать их «новыми и блестящими» ради особого случая. У нее никогда не было денег на другие украшения. И ее зажимы для туфель в качестве «чего-то позаимствованного»[38]38
  Свадебная традиция, распространенная в Великобритании и в США, предписывает невесте использовать в своем свадебном наряде что-то новое, что-то старое, что-то позаимствованное и что-то голубое.


[Закрыть] стали самой особенной частью всего, что было на мне надето в тот день. У меня было мое сапфировое помолвочное кольцо (что-то голубое) и платье от эфиопского дизайнера Амсале Аберра, купленное за треть от его реальной стоимости, когда шикарный отдел в торговом центре Беверли-Хиллз собирался закрыться (что-то новое).

Мой отец появился в прихожей перед комнатой виллы, ставшей в тот день примерочной. Он стоял, сияя, в льняном костюме цвета земли и ковбойских сапогах. У папы было всего два типа обуви: ковбойские сапоги и кроссовки для бега.

– Ты готова это сделать? Сейчас самое лучшее время для того, чтобы начать свою жизнь, – сказал он. Мой отец был полон азбучных истин собственного изобретения, народных пословиц Восточного Техаса, которые он постоянно улучшал. – Я готов провести свою дочь к алтарю в Италии двадцать пять лет спустя после того, как я впервые положил на тебя глаз, девочка. – Он подарил мне широкую улыбку, которая излучала любовь и гордость.

– Папа, пожалуйста. Ты собираешься болтать все время, пока ведешь меня к алтарю?

– Я мог бы.

– Ладно, тогда начнем. – Я взяла его под руку и крепко вцепилась в нее. Когда я вижу фотографии этого момента, мои глаза по-прежнему устремляются в центр, где складки льна на сгибе его локтя показывают, как сильно я нервничала. Я сжимала его руку практически со всей силой, на которую была способна.

Обри пела классический соул, «Flesh of my flesh», а капелла, когда я шла по проходу.

После того как мы сказали «Согласен» и «Согласна» и поцеловались, мы запрыгнули на метлу – это африканская американская свадебная традиция, уходящая корнями к временам рабства. Одновременный прыжок означает скачок в супружескую жизнь. Я держала одной рукой приподнятый край платья, а другой – руку Саро. На обратном пути от алтаря я заметила четырех людей, которых до этого не видела. На понимание потребовалась всего секунда. Лицо женщины было буквально копией лица матери Саро. Рядом с ней сидел мужчина. Я взглянула на Саро и увидела, что его лицо выражает нежную признательность. Это были его тетя Роза, сестра его матери, и ее муж, дядя Пеппе. Они приехали из Швейцарии с двумя своими детьми. Я сжала руку Саро еще крепче.

Не уведомив нас, они проделали весь путь на машине, имея в распоряжении только адрес на приглашении, которое я им послала. Они никому не сказали, что придут, ни отцу Саро, ни его матери. Поступить так значило бы предать семью. И все-таки они были здесь. Саро потерял дар речи и едва не расплакался. И впервые я в полной мере ощутила, чего мы лишились из-за отсутствия на свадьбе его родителей. Мое сердце распахнулось.

После того как был сделан ряд фотографий, включая групповое фото нашего маленького эклектичного племени, состоящего из семьи и друзей, в центре сада с древней, но поражающей воображение виллой на заднем плане, мы отправились внутрь, чтобы насладиться ужином из пяти блюд среди вековых гобеленов.

Рассевшись под лунным светом летнего тосканского неба, моя семья однозначно проводила чудесное время. Они танцевали «Harlem Shuffle» на садовых террасах и посылали свой смех завораживающим ночным огням долины Флоренции. В отеле нас ждали телеграммы из Сицилии от разнообразных родственников, которым я отправляла приглашения. Вместо танцев всю ночь напролет с его сестрой, дядями, тетями и кузинами мы получили сообщения на телеграфной бумаге, гласившие: «Rammaricati per non poter essere presenti alla ceremonia. Vi auguriamo una serena e lunga vita matrimoniale. – Мы сожалеем о том, что не можем присутствовать на церемонии. Мы желаем вам безоблачной и долгой супружеской жизни». От его родителей ничего не было.

Я прочитала эти телеграммы в одиночестве на следующее утро, чувствуя себя заново обиженной и злой. Его семья отреклась от него. В послевкусии магии предыдущей ночи я ощущала так много смешанных эмоций. Все это было болезненно горько-сладким. Я начала задумываться, встречу ли я вообще когда-нибудь людей, которые пропустили один из наиболее важных моментов в жизни своего сына из-за меня – и смогла бы я их когда-нибудь простить за то, что они разбили не мое сердце, а сердце Саро.

Я положила телеграммы на край отельного комода, чтобы были на виду на тот случай, если Саро захочет прочитать их позже, в одиночестве. Потом посмотрела из окна нашего номера на мост Понте-Веккьо и реку Арно, мягко текущую под его сводами. Я боролась с правдой того момента: создавая одну семью, Саро потерял другую.

Часть вторая. Первое лето

Nun si po’ aviri la carni senz’ ossu.

Мяса без костей не бывает.

Сицилийская поговорка

Остров камня

«Allacciarsi la cintura di sicurezza». Поначалу я не поняла слова бортпроводника, произнесенные в громкоговоритель. Это были бессвязные части головоломки, которые я не могла сложить воедино. Затем бортпроводник в проходе рядом со мной сказал это на английском: «Пристегните ваши ремни» – и указал на мой ремень безопасности. Мы готовились приземлиться на Сицилии, и всему здесь требовался перевод, даже языку, на котором я разговаривала двадцать лет.

Из иллюминатора самолета я видела два контрастных пейзажа: роскошное сапфирово-голубое море подо мной и гору бесплодных камней прямо по курсу. Вода и камень. Текучесть и непроницаемость. И ничего между ними, кроме меня, летящей по воздуху и снижающейся к кусочку каменного конфетти посреди Средиземного моря, на остров, олицетворяющий Саро.

Все, о чем я думала, – его прах в спортивной сумке, лежащей в багажном отсеке над моей головой, и как я пообещала его маме спустя неделю после его смерти, что я привезу его прах ей. Но сейчас я ощущала сосущую пустоту в животе. Каким чертовым образом я собираюсь прожить следующий месяц? Мне было недостаточно быть вдовой в собственном доме, говоря только на родном языке, засыпая каждую ночь в постели, которую я привыкла делить с Саро. Вместо этого я взяла свою скорбь в дорогу, потому что пообещала сделать так. Я швырнула саму себя сквозь пространство в направлении скалы еще большего незнания, большей неопределенности, чувств, которые не имели конца. Страдания в сицилийском стиле. Я собиралась обосноваться на весь последующий месяц в доме, где il lutto – траур – висел на входной двери, словно саван.

Внезапно мое решение показалось мне плохим выбором. Как я собиралась справляться со случившимся в месте, где все, включая траекторию солнца, было другим? Но во мне не было ни одной части, которая могла бы выбрать решение оставить все как есть. Я не могла выбрать более простой путь, путь, который не вел бы к концентрическим кругам скорби. Я боялась, что требую от себя слишком многого, чересчур рано проверяю свою выдержку. Саро умер всего четыре месяца назад.

Зоэла крепко спала у меня на коленях, зажав свою любимую игрушечную панду под мышкой. Ее веки подрагивали, когда я гладила ее волосы. Мы пересекли девять часовых поясов, а она закрыла глаза только на последнем отрезке пути.

Через несколько минут мы высадимся и будем ехать на машине полтора часа на восток – мимо каменной горы, что простиралась впереди перед нами, – к женщине, к матери и к городу, ожидавшему моего возвращения. Его возвращения. Саро возвращался, чтобы обрести последнее место отдыха рядом со своим отцом, Джузеппе, – мужчиной, который однажды отказался от собственного сына из-за меня. Я возвращалась с дочерью Саро, единственным человеком, носившим его имя.

Самолет коснулся земли тремя мягкими ударами, и я прижала Зоэлу покрепче, опасаясь разбудить ее раньше времени. Она была маленькой девочкой с глазами словно каштаны и с лицом, которое обожал Саро. Она была той, кто привел нас к еще более глубокому примирению и любви. Она была причиной, по которой Саро был готов бороться против медицинского диагноза за каждый год жизни, за возвращение на Сицилию. Пребывание дома, на родной земле, вместе со своей дочерью исцеляло его сердце так же сильно, как и химиотерапия – его тело, если не сильнее. Когда он смотрел, как его дочь сидит за столом его матери, к его лицу приливали краски, смех лился из него без усилий. Он создавал вечные моменты перед лицом того, сколько ему оставалось. Он подарил ей воспоминания о танцах на краю Средиземноморья. Часть меня отчаянно надеялась, что я смогу продолжить дарить ей сицилийское лето, прекрасные воспоминания о времени, проведенном с его семьей. Но также я задавалась вопросом физической и эмоциональной цены этого, ведь я все еще пыталась найти свои ориентиры и хотела помочь ей в ее поисках.

Я четко осознавала, что путешествую с семилетним ребенком, который все еще горевал так сильно, что по ночам его тело тряслось от рыданий до тех пор, пока он не засыпал. С ребенком, который отодвигал свой ужин в сторону, потому что хотел подождать своего папу. С ребенком, который отказывался даже разговаривать со своей итальянской бабушкой по телефону, потому что ее голос напоминал голос папы. Мое решение приехать сюда означало, что мне придется утешать ее и ее изменчивое горе на расстоянии в семь тысяч миль от дома. Мои собственные скорбь и любовь требовали всех сил, которые у меня были, а затем просили еще больше.

Мои родители спрашивали меня о целесообразности этой поездки в Италию, особенно вдвоем с Зоэлой. Я знала, что мы должны сделать это, только мы двое. И, несмотря на то что мой отец и мачеха предлагали поехать с нами, я знала, что мы должны были сделать это без отвлечения внимания и давления со стороны моей семьи, пытающейся позаботиться обо мне. Без моих попыток перевести все с сицилийского на английский, итальянский и обратно. И я не хотела заботиться о них в чужом месте. Они никогда раньше тут не были, и эта поездка была не подходящей для подобного рода времяпровождения. Плюс я не хотела взваливать на свою свекровь груз в виде дополнительных гостей. Нонна и я нуждались в личном времени, чтобы горевать вместе и получше узнать друг друга. Нам предстояло начать с конца и создать новое начало.

И все же мои родители волновались. Спустя четыре месяца после смерти Саро мое горе было все еще свежим. Мой папа, по-прежнему юрист и специалист по техасскому здравомыслию, устроил мне перекрестный допрос: могу ли я поменять билеты, если захочу вернуться домой пораньше? Моя мачеха выбрала другую тактику: «Что ты можешь взять с собой, что подарит тебе комфорт? Будь уверена, что ты достаточно отдыхаешь. Не делай ничего такого, чего тебе не хочется на самом деле». Моя мама предложила собрать посылку для матери Саро. Слушая все это, я задавалась вопросом, не осталось ли у членов моей семьи обиды из-за того, что их дочь была однажды отвергнута сицилийцами.

Любой мог видеть, как на мне отразилось горе в физическом смысле. Вместе с душой и телом Саро исчезли его пасты и супы. Я потеряла семь килограммов, пока он лежал в госпитале. Мое ближайшее окружение напоминало мне о необходимости пить, есть, спать. Я убеждала их, что я в порядке, но, по правде говоря, мне требовался ативан[39]39
  Лекарственное средство с успокоительным действием.


[Закрыть], чтобы добраться сквозь поток машин до школы, в которой училась Зоэла.

По-прежнему каждое утро я просыпалась в слезах. Отсутствие Саро в постели рядом со мной выворачивало наизнанку прежде, чем мои ноги касались пола. Я проживала дни исключительно силой воли, основным двигателем материнства и ощущением, что если я рухну – то рухну окончательно и больше уже не встану. По ночам я молилась, чтобы Саро мне приснился. Я хотела заняться с ним любовью, хотела его увидеть. Я жаждала его голоса, его улыбки. Я вынюхивала его запах. Когда мои страдания стали маниакальными, я переключилась на материальное – например, лихорадочно подсчитывала на клочках бумаги, на сколько еще хватит скромной медицинской страховки Саро с учетом частной школы, двух терапевтов, больничных долгов и свойственного моей профессии непостоянства.

Еще я начала писать ему письма, такие односторонние разговоры: Саро, мой любимый, что мы будем делать с этой утратой? Помоги мне переставлять ноги, одну за другой. Покажи мне, как, если ты ушел, быть семьей, состоящей из двух человек, родителем-одиночкой.

Но я также чувствовала нарастающее с ходом времени ощущение безотлагательности, с тех пор как позвонила Нонне сказать, что приеду на Сицилию. У меня было беспокойное, невыразимое желание, чтобы Зоэла ассоциировала дом и семью не со смертью. После всего, через что мы прошли, чтобы наконец стать семьей, жизнь показалась бы невыносимо жестокой, если бы просто это отобрала. И насколько я желала этого для Зоэлы, настолько же я хотела познать это для самой себя тоже. Я хотела проверить устойчивость идеи, что семья – это о том, кого ты выбираешь и как любишь. Я должна была доказать это и себе, и Зоэле. Я задумывалась, есть ли у семьи, с которой я боролась, те самые прочные, долговечные, износостойкие связи любви, которые и были целью моей борьбы.

И все же по дороге к выходу из аэропорта на короткое мгновение я серьезно задумалась о том, чтобы забрать свои сумки и сесть на обратный самолет в Лос-Анджелес. Потому что продолжать идти вперед согласно желанию Саро – развеять его прах и предать земле останки – по-настоящему означало бы, что он умер. Мертв не только в Лос-Анджелесе, но мертв и на Сицилии, мертв в доме своей матери, мертв в комнате, в которой мы всегда спали, мертв для утреннего кофе, мертв для обеденного стола матери. Казалось невозможным вынести это. И все же я продолжала идти вперед во имя любви.

Сухой, пропитанный солью полуденный июльский зной подтвердил, что мы на Сицилии. Косимо был за рулем, Франка сидела на пассажирском сиденье, а Зоэла снова уснула на моих коленях, на заднем сиденье «Фиата», в котором не было кондиционера. Она проснулась ненадолго только для того, чтобы провести пальцем по багажной ленте, обнять своих дядю и тетю и дойти до машины. Я завидовала ее сну. Я ничего не хотела больше, кроме как закрыть свои глаза и увидеть то, что приснится.

– Passami un fazzoletto. – Передай мне салфетку, – обратилась к Косимо Франка во время поездки. Она была молчалива и боролась с тем, что ее укачивало по дороге в Алиминусу, родной город Саро.

Мы проезжали мимо прибрежных городов, выстроившихся в линию на восток от Палермо. Миновали давно закрытый завод «Фиат» и новый супермаркет «Ашан». Затем мы свернули с шоссе и начали взбираться по склонам, пересекая ландшафт, который я знала так же хорошо, как свой собственный задний двор.

Наш путь пролегал мимо обветшалого стенда Targo Florio, поставленного в 1950-х годах в честь Европейских горных гонок на автомобилях. Я разглядывала редкие фермерские домики из камня, выросшие посреди пшеничных полей и маленьких семейных виноградников; впитывала в себя янтарные холмы, которые, казалось, соединяли землю с небом, выискивая знакомые силуэты овец, пасущихся у их подножия. Но было слишком жарко – даже овцы знают, когда надо отдыхать.

Косимо убивал время за переключением каналов радиостанций. Мы пытались поболтать, чтобы узнать, что нового произошло с тех пор, как мы видели друг друга в последний раз весной – их первого и единственного визита в Лос-Анджелес, когда Саро только собирался домой в хоспис. Они уехали за три дня до его смерти, попрощавшись так тоскливо и отчаянно, как обычно прощаются люди, живущие на противоположных полушариях Земли и знающие, что не смогут оказаться рядом в тот самый последний момент перехода; расстающиеся навсегда, гадая потом, было ли достаточно их последнего прощания.

– Come vanno I maiali? – Как твои поросята? – спросила я у Косимо. Его цыплята, поросята и оливковые деревья всегда были той темой, которая помогала завязать с ним разговор.

– Я зарезал их, чтобы у нас этой зимой было мясо, – ответил он, пожав плечами.

– А работа? Что у тебя с работой? – спрашивала я в надежде скоротать поездку ни к чему не обязывающим разговором, хотя на самом деле меня трясло от усталости и захлестывающего беспокойства. Треп был способом не отвалиться, быть частью компании ради Зоэлы, когда она проснется, и ради всего, что могло случиться, когда мы приедем в город.

– Я потерял свое место, когда приехал весной в Лос-Анджелес. Я пока что жду, хочу посмотреть, буду ли я им нужен этим летом, когда начнется поток туристов. Но город только что объявил о своем банкротстве. – Он всегда перескакивал с итальянского на сицилийский, когда обсуждение касалось политики и ее спутницы, коррупции.

Я знала, что он переживал тяжелые времена, разрываясь между работой дорожного полицейского в Чефалу и фермерским хозяйством. Как и многие сицилийцы, он хватался за то, что подсовывала ему судьба. В его случае это была сезонная подработка в недавно обанкротившемся городе.

Я смотрела на раскрасневшиеся щеки Зоэлы и кожу цвета корицы, пока Косимо ехал и говорил. Я размышляла над тем, вспомнит ли она хоть что-то из этого в будущем. Запомнит ли тот раз, когда мы отправились к ее бабушке с прахом ее отца в дорожной сумке, стоявшей возле наших ног?

La terra e vascia – так местные фермеры описывают эту часть Сицилии. Эти слова, «земля низко», – одновременно и утверждение, и иносказание. Они рассказывают приезжающим о том, как низко приходится наклоняться, чтобы обработать эту землю, возделать ее, превратить семена в урожай. Очень низко. Нужно трудиться без устали и ни на что не надеясь. Земля в этой части Сицилии непростая. Она сложна для культивации, камениста и часто невосприимчива к пахоте. Те, кто рассчитывает обеспечить себя с помощью земли, должны заниматься непосильным трудом, чтобы выжить. La terra e vascia делает труд и любовь понятиями, тождественными друг другу. Когда мы въехали в Алиминусу, я схватилась за ручку над пассажирской дверью, чтобы удержать равновесие. Я знала, что все грядущее будет иметь прямое отношение и к труду, и к любви.

Первое, что я увидела, когда мы свернули налево, на Виа Грамши, – группа стойких пожилых женщин и вдов, расположившихся на скамьях вдоль каменной обочины. Вдовы, согласно обычаю, были одеты в черное. Разного роста и разного возраста, они сидели перед домом, где прошло детство Саро, и ждали нас. Они приготовились к трауру.

Они делали это прежде много раз – для себя, для своих семей, для соседей, – вероятно, с незапамятных времен. Сицилийцы были привычны к чествованиям мертвых.

Когда мы проехали мимо последней пиццерии в соседнем городе Серда, Косимо позвонил домой, как делал это всегда. Это был акт внимания, чтобы моей свекрови, Крос – почитаемой женщине, имя которой означало «Крест» в честь креста, на котором был распят Иисус, – не пришлось сидеть в ожиданиях на скамье возле своего дома слишком долго, находясь на полуденной жаре. Ее библейское имя, тяжелое, как и ее характер, без сомнения, подходило женщине с такой выдающейся репутацией и влиянием в городе, где предательства и преступления могут преследовать тебя целыми поколениями.

Женщины Виа Грамши – мать Саро, ее двоюродная сестра, еще одна троюродная сестра по мужу, соседки – всегда выходили из своих домов, чтобы встретить нас, когда мы приезжали. Они настояли на том, чтобы быть свидетельницами возвращения Саро домой.

Когда мы ехали вверх по улице, Косимо ловко управлял своим «Фиатом», объехав вокруг трактора, частично запаркованного на обочине круто уходящей вверх однополосной дороги. Он проехал мимо еще двух домов с закрытыми ставнями и наконец затормозил перед фасадом узкого двухэтажного дома Нонны, примостившегося на середине улицы, которая заканчивалась тупиком. Мы были здесь. И женщины тоже были здесь.

Прежде чем я успела разбудить Зоэлу и поднять ее голову со своих коленей, двери распахнулись. Моя свекровь протянула нам навстречу руки:

– Sei arrivata. – Вы приехали.

В мгновение ока ее маленькие, но крепкие семидесятидевятилетние ладони оказались на моих плечах. Я все еще выбиралась из машины, когда ее щека прикоснулась к моей. Почувствовав ее мягкость, я погрузилась еще глубже в мир утраты. И снова время приостановилось. Мы обе застыли в этом моменте вечности. Потом время вернулось и стало эластичным опять. Мы стояли там, не веря, что пришел момент, о наступлении которого мы знали годами.

Затем она отпустила меня и кинулась в машину за Зоэлой, ее любимой внучкой от ее единственного сына.

– Amore mio, amore mio. – Любовь моя, любовь моя. – Ее голос дрожал. Она поднесла платок к своим мокрым глазам. Затем помогла Зоэле выйти из машины и заключила в свои объятия. Зоэла проснулась уставшая, горячая и дезориентированная. В объятиях своей бабушки и так далеко от дома она начала плакать и тянуться ко мне.

– E stanchissima. – Она очень устала, – сказала я в защиту Зоэлы, беспокоясь, что Нонна обидится. Хор матерей, плакальщиц и бабушек, окружавших машину, эхом повторил, соглашаясь: «E stanchissima, certo».

Я подозревала, что мать Саро может подумать, что Зоэла плачет, поскольку они не разговаривали друг с другом много месяцев. Нонна никогда, во всем своем горе, не заставляла меня позвать Зоэлу к телефону. Вместо этого она каждый день, когда мы разговаривали, спрашивала у меня: «Come sta la bambina? – Как малышка?»

Наконец Нонна добралась до причины, по которой мы все стояли во дворе, окружив машину, под полуденным жарким солнцем:

– Dov’ e? – Где он?

Ей нужен был прах. Она хотела своего сына.

Я повернулась к машине, достала с пола сумку и отдала ей. Выражение ее лица изменилось со стоического на бледное как бумага при одном только взгляде на мою ношу. Ребенок, которого она родила, воспитала, выкормила и любила, был внутри.

Эмануэла, ее первая кузина, живущая на той же улице напротив, поддержала Нонну.

– Entrate, entrate. – Заходи, заходи. – Она потащила ее к входной двери, подальше от уличной сцены, с деловитостью главного ответственного. Она уводила Нонну, чтобы укрыть ее от солнца. Затем вдовий хор, окружавший машину, распался, и они в унисон повели меня и Зоэлу внутрь, двигая нас всех, как одно горемычное стадо.

Когда под руководством женщин Виа Грамши мы оказались в доме Нонны, я внезапно почувствовала, что сделала большую ошибку. Окруженная кучей пожилых вдов, я ощутила себя подавленной и задыхающейся, словно мне и Зоэле могло не хватить кислорода. Я потянулась за сумкой. В ней лежал ативан, тридцать таблеток на тридцать дней. Я заволновалась, что этого может не хватить.