Текст книги "Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома"

Послевкусия

Вода с сицилийской морской солью закипает быстрее, чем с мортонской. Добавить свежий базилик в самом конце, а не вначале, когда варится томатный соус. Лавр уберет горечь. Замочить нут на ночь в воде со щепоткой соли. Это был предел моих знаний. Годы, проведенные с шеф-поваром, а также то, как закипает вода с солью и когда добавлять базилик, было вершиной моего кулинарного образования. Я никогда не планировала этот день, день, когда я буду стоять у плиты и в одиночестве готовить самой себе еду.

Свет в начале апреля проникал сквозь окна нашего дома возле Силвер-Лейк в кухню, которую спроектировал Саро – в стиле камбуза, с плитой на четыре конфорки, глубокой промышленной раковиной и гранитными столешницами цвета, который метко назвали «прибрежной зеленью». Эти элементы выстроились вдоль стены с панорамным окном, выходящем в сад на заднем дворе. Само окно было обрамлено шестиугольной плиткой итальянского мрамора, доходившей до потолка. Я думала обо всех поварах, на чьих кухнях мне доводилось бывать, прежде чем я встретила Саро. Никто из них не оставил после себя особого впечатления.

За исключением моего отца Джина и моей бабушки, жившей в сельской местности Восточного Техаса, которых я могу выделить из длинной череды дозорных над кастрюлями, люди обычно предпочитают иметь кого-то, кто готовил бы и кормил их. Я также наслаждалась безмятежностью, зная, что мой голод будет удовлетворен тарелкой приготовленной еды.

Конечно, я знала что-то о готовке, вероятно даже больше, чем многие из тех, кто привык это делать. Я была ленива, но не слепа. Я могла бы прикинуть приблизительно. Но это ведь не то же самое, что интуиция. Смогу ли я готовить с чутьем таким же, как у Саро? Смогу ли попробовать когда-нибудь еще раз его алхимию на кончике ложечки? Или же мое отсутствие вкуса было свидетельством горя, которое никогда больше меня не покинет?

Я посмотрела в окно на столетнее инжирное дерево, которое росло прямо за дверью в нашу кухню. А затем взяла его нож.

Первым, от чего у меня перехватило дыхание, оказался его вес. Интуитивно я выбрала самый большой из всего набора. Он располагался поверх всех остальных ножей в блоке и был единственным, которым Саро пользовался больше всего. Это была безупречно обработанная сталь, и каждая зарубка на рукоятке рассказывала свою историю блюд, эмоций. Она разделяла, нарезала и рубила тысячи сырых ингредиентов. Тяжесть в моей ладони вынудила меня присесть, а волна головокружения и тошноты накрыла с головой. Мой муж умер. Его нет. Саро ушел. Это было что-то такое, что мне приходилось переосмысливать снова и снова на протяжении семи дней с тех пор, как он сделал свой последний вдох.

Несколькими часами ранее я отвезла нашу дочь Зоэлу в школу впервые с тех пор, как умер ее отец. Ее возвращение в первый класс после недельного пребывания дома было первым большим шагом в новый, но странно знакомый мир. Она нуждалась в том, чтобы лазить по деревьям, висеть вниз головой над песочницей вместе с друзьями. Ей нужно было время вдали от домашней жизни, которая потеряла свою опору.

Я была не готова вернуться к карьере актрисы. Я не могла себе представить просмотр сценариев, попытки отодвинуть свое горе в сторону, чтобы погрузиться в жизнь какого-то персонажа. Не могла вообразить, как я смогу ходить по студии, стоять перед камерой или прийти на прослушивание, – не могла найти для этого всего убедительные аргументы. Игра всегда была моим творческим спасением. Я гордилась своей актерской карьерой, которую сумела построить: стоящие фильмы, съемки на телевидении и заслуженная пенсия, но сейчас я боялась, что, может быть, моя карьера умерла вместе с Саро. Он был моим единственным местом для мягкой посадки, моей константой в непрерывном потоке отказов, которые присущи индустрии кино и театра. Мои агенты и менеджеры знали, что меня подхватило подводным течением скорби и я едва могла выйти из дома. «Скажи нам, когда будешь готова, и мы пришлем тебе материалы», – сказали они. Шансы на это были равны появлению снега в аду в тот момент.

Я ступила на территории недавно овдовевших, и мне казалось, будто я вращаюсь вместе с астероидами вокруг Марса, в то время как мое тело было привязано к Земле. Будто бы каждое утро в моей голове звучал голос, говоривший на одном языке, а мир обращался ко мне на другом, заполняя мои уши торопливой белибердой, лившейся из хрипящих колонок. Мои чувства были спутанными. Звук – горьким вкусом на моем нёбе, а взгляд – грубым прикосновением, царапавшим мои веки изнутри. На дне скорби верх был низом, а низ – сторонами. Я не помнила, где у нас хранилась соль; держать нож требовало неимоверных усилий. Я смотрела себе под ноги, потому что не верила, что там находится твердая земля. Все, абсолютно все было лишено смысла и в знакомом, и в незнакомом мне мире. За исключением пребывания дома, возле нашей кровати, на кухне Саро и в комнате, где мы попрощались в последний раз.

Из кухни мне был виден мой бывший кабинет, превратившийся в больничную палату: в нем теперь располагался алтарь, сердце нашего дома. Той ночью мы с Зоэлой сделали все то же самое, что и во все предыдущие шесть ночей: собрались в комнате, почитали стихи Руми, включили любимую музыку Саро – блюзмена Альберта Кинга и исполняющего джаз Паоло Конте, воскурили шалфей и произнесли за недавно умерших молитву из книги о ритуалах со свечами. Эти ритуалы были нашими отчаянными попытками найти выход из тьмы.

Нашей погибелью стал рак. Впервые Саро поставили диагноз «лейомиосаркома» десять лет назад – редкий вид злокачественного поражения мягких тканей, внезапно развившийся в гладкой мышце его левого колена и метастазировавший в бедро.

Поскольку мы столько всего пережили за последнее десятилетие – взлеты и падения, клинические исследования, ремиссии, я и не думала предполагать, что ряд госпитализаций в течение месяца окажется началом конца. Что-то наподобие медицинского хаоса последовало после того, как он негативно отреагировал на новое лекарство. Внезапно мы попали в больничную обстановку: спорящие специалисты, эксперты, профессионалы, каждый из которых видел лишь один кусочек пазла, именуемого телом Саро. Я была единственной видевшей целостность его жизни, его тела, его искренних желаний. Я пыталась очеловечить пациента, бывшего за схемами анализов. Его зовут Саро. Называйте его Саро, а не Розарио – именем, данным при рождении. Он не испанец, а итальянец. Шеф-повар, отец. Женат двадцать лет. В круговороте светил гастрологии, гепатологии, эндокринологии, иммунологии, ортопедической хирургии я поддалась желанию написать свое имя на доске больничной палаты: «ОПЕКАЮЩАЯ СЕМЬЯ: Темби, жена. Чернокожая женщина, сидящая в углу». Это был мой ответ на то, что уже дважды медсестры спрашивали меня, не сиделка ли я.

Я использовала все свои умения проявлять заботу перед лицом обострившихся симптомов, противоречивых диагнозов и тоски дочери, чей отец отсутствовал дома все чаще и чаще. В каждую палату я положила томик стихов. Я принесла ему маску для сна, музыкальный проигрыватель, безогневую свечу. Я повсюду разбрызгивала ароматизаторы, чтобы истребить запах дезинфектора, и растирала ему виски и живот цветочным маслом, когда он спал. Я приносила домашнюю еду, приготовленную на нашей плите, потому что больничная пища была пустой, безвкусной и гнетущей психологически. В особенности для шеф-повара. Его посадили сначала на строгую бессолевую диету, а затем – на диету с высоким содержанием белка. Я заказывала богатые протеином органические смеси трех разных вкусов и держала их в ведерке со льдом возле его койки.

Каждую ночь я целовала его сердечную чакру, прежде чем покинуть больницу. Затем наблюдала, как, удаляясь, исчезал за спиной Беверли-Хиллз, – мне нужно было попасть домой прежде, чем проснется поутру Зоэла. Утром я вставала рано, звонила медсестре, чтобы узнать новости, кормила Зоэлу завтраком, успокаивала ее, говоря, что Баббо (папа) в порядке, и везла ее в школу в восточную часть города только затем, чтобы затем развернуться и поехать на запад через весь город обратно к Саро. Я проводила дни напролет, пытаясь понять, что происходит с его телом, пытаясь облегчить его жизнь.

Каким-то образом во всем этом хаосе того месяца я умудрилась сделать себе запись, чтобы отдать ее на прослушивание продюсерам двух пилотных ТВ-проектов, так как это был период найма на работу по сети, а в деньгах мы нуждались. Затем я позвонила своим агентам и сказала, чтобы они не рассчитывали на меня до тех пор, пока я им не сообщу. За двадцать лет я ни разу так не делала. Я взяла отпуск, сделала перерыв в работе, которую я еще не получила и, вероятно, не получу. Я избегала любых возможностей. Потому что была вынуждена предусмотреть другую возможность – возможность того, что Саро покинет меня.

Когда Саро едва не умер от острой сердечной недостаточности на операционном столе – это был переломный момент. Я больше не могла игнорировать тот факт, что все указывало на начало конца нашей борьбы с раком. Он очнулся после операции в реанимации, взглянул на меня и произнес: «Vittoria – победа!» Это была победа умирающего.

Я покрывала его поцелуями. Я хотела забраться к нему в постель и лечь рядом, чтобы чувствовать его кожу своей. Я хотела утешить его тело своими прикосновениями. Если бы можно было заняться с ним любовью – я бы сделала это прямо там. Но нельзя было опускать перила. Он был подключен к капельнице и мониторам. Максимум, что мы могли, – держаться за руки. Максимум, что могла я, – склониться к нему и дать ему обещание.

– Я вытащу тебя отсюда. Я привезу тебя домой. Любовь моя, я обещаю, наша история закончится не здесь.

Пока он засыпал, я давала и много других обещаний, таких, какие обычно дают живые умирающим, когда вдруг приходит понимание, что мы все в общем-то смертны. Что жизнь скоротечна и способна круто поменять направление в любое мгновение. Жизнь дается нам с трудом.

Я обещала ему поездки на машине, одну в Гранд-Каньон, вторую – на побережье Аляски. Если бы он выписался из больницы, может быть, это было бы осуществимо. Я могла бы пообещать ему луну со звездами, если бы знала, что смогу их достать. На короткое время я сосредоточилась на двух вещах, которые могла выполнить прямо сейчас:

– Я удостоверюсь, что обязательно приедет твоя сестра, и привезу Зоэлу повидаться с тобой.

После двух дней пребывания в реанимации Саро перевели в стационарную палату. Там все пропахло больницей, включая меня. От плаща, который я не снимала неделями, несло за километр. От меня воняло. Я носила в себе тревогу женщины, которая чувствует, как любовь всей ее жизни ускользает от нее. Я ходила по коридорам, пока Саро отдыхал. Стук каблуков моих зимних ботинок отдавался эхом и пронзал мои уши. Мимо меня по коридору прошел, судя по всему, новоиспеченный отец; в одной руке он держал воздушный шарик с надписью «Это девочка», в другой – пакет с едой из «Иви». У меня в руке были две упаковки больничного замороженного сока для Саро, которые я раздобыла на кухне педиатрического отделения на пятом этаже: один со вкусом лимона, другой – со вкусом вишни. Во второй руке я сжимала свой телефон.

Я говорила с его матерью, моей свекровью, Крос. Она была вдовой, потерявшей мужа из-за рака тремя годами ранее, носила только черную одежду и выходила из дома, исключительно чтобы сходить в церковь. Саро называл ее Мамма, а с того дня, как родилась наша дочь, я называла ее Нонна.

Ее голос был громким и обезумевшим, он носился в пространстве между моим ухом и плечом. Я пыталась представить ее себе – на расстоянии в шесть тысяч миль, в ее гостиной, маленькой комнате посреди диких горных склонов Сицилии.

– Как он? – спросила она меня на итальянском, единственно доступном нам обеим языке.

– Я взяла ему кое-что поесть. – Я остановилась, чтобы прислониться к стене.

Это был ответ без ответа. Но я была хорошо знакома с силой воображения. И потому дала ей возможность представить себе, как я кормлю ее сына. Это означало, что он был в состоянии, достаточно хорошем для того, чтобы есть.

Она говорила ему, что ей снились сны, в которых к ней приходила Матерь Божья, чтобы сказать, что ее сына зовут домой.

– Что говорят врачи?

– Они наблюдают. Они хотят посмотреть, насколько хорошо будет восстанавливаться его печень. – Я оторвалась от стены и продолжила идти к палате Саро. – Пожалуйста, скажите мне, что Франка приедет. – Франка была родной и единственной сестрой Саро. Никогда за все двадцать лет нашего супружества она не приезжала к нам в Штаты.

– Она приедет.

Когда я вошла в его палату, по телевизору над кроватью показывали «Славных парней». Школьная фотография Зоэлы в красной рамке стояла рядом на тумбочке. В уставе больницы был прописан пункт о том, что дети младше двенадцати лет не имели права пройти дальше границы больничного холла. Это было бессердечным и возмутительным. Единственный раз за все это время у меня получилось спустить Саро вниз к дочери на кресле-каталке. Им пришлось обниматься в общем холле у всех на глазах под звуки работающей кофе-машины «Старбакса» и песни «Rocket man», исполняемой на детском рояле. Первое, что она у него спросила, – почему он в платье. Второе – можно ли посидеть у него на коленях. Первый вопрос меня рассмешил, а второй – заставил расплакаться. Когда они расстались спустя пятнадцать минут, я знала, что у него может не быть еще одного шанса увидеться с дочерью, если я не найду способ провести ее к нему в палату.

Дни превратились в неделю, и я узнала, как вместе с дочерью проскользнуть в больницу, чтобы она смогла увидеть своего умирающего отца. Когда она зашла в палату, то тут же скинула свои балетки и забралась к нему на кровать.

– Баббо, давай я расскажу тебе историю про волка, который любил мороженое, – это я ее сочинила.

Я наблюдала за ними, сидящими на кровати, оба светились от радости встречи, а мне хотелось забрать всех нас отсюда. Я хотела задержать нежность этого момента навсегда. Но все только продолжало ускоряться. Конец жизни сначала идет медленно, затем быстро, а затем снова замедляется. Мы играли в больничную игру «ожидание».

Потом к Саро пришла заведующая отделением. Я на минуту вышла, а когда вернулась – застала их посреди беседы.

– Единственным вариантом осталась трансплантация печени, – сказала она.

Саро отвел глаза в сторону, а затем снова посмотрел на нее.

– Мне так не кажется. Оставьте ее для того, кому она на самом деле нужна, – ответил он. Его кожа была болезненно-желтушного цвета.

Я почувствовала, как земля ушла у меня из-под ног, и мне пришлось опереться на больничную койку, чтобы не упасть. Единственный оставшийся вариант не был вариантом вовсе. Прежде чем я успела все осознать, она направилась к выходу из палаты, собираясь продолжить обход. Мне понадобилось несколько то ли секунд, то ли минут, чтобы полностью понять, что ее больше нет в комнате, пока до меня доходил смысл произошедшего.

Я отпустила поручень кровати Саро и бросилась вслед за ней по коридору, ускоряя шаг, чтобы догнать ее у одного из докторов, или пациентов, или с кем там она была. Мои ботинки торопливо стучали по мраморному полу до тех пор, пока я не поймала ее в коридоре.

– Что конкретно вы сказали? – Когда я увидела, что она отводит от меня взгляд, вся остававшаяся у меня надежда на то, что его состояние улучшится или хотя бы стабилизируется, исчезла. Она все сказала, не произнеся ни слова. И все же мне нужно было это услышать. Звук собственного голоса испугал меня, когда я спросила:

– Он умирает?

Она глянула вверх, затем опять опустила глаза в пол. Затем кивнула.

И потом. Медленно. Наконец.

– Да, он умирает.

Вы никогда не будете готовы к этим словам, не имеет значения, насколько тяжелой и длительной была болезнь. Часть меня разлетелась на куски в этот миг.

– И если ничего больше нельзя сделать… в таком случае сколько времени? – Мне нужно было знать.

– Две недели, возможно, две или три. В лучшем случае.

– Как это будет происходить? Ему будет больно? – С каждым вопросом, который формировался у меня на губах, я пододвигала себя все ближе и ближе к миру без Саро, ближе к вдовству.

– Отказ печени – довольно безболезненный вариант смерти. Ему не будет больно, он будет чувствовать только усталость, с каждым разом все больше, до тех пор, пока не уйдет.

Это было первый раз, когда упоминание о его смерти было произнесено вслух: Саро умирает. Я услышала это там, на мраморном полу одной из лучших больниц с дорогим интерьером и катящейся мимо тележкой с больничным обедом.

Я вернулась к нему в палату, где он уже засыпал. Склонилась над ним, спящим, поцеловала его в лоб и, полная решимости, дала новое, пылкое обещание: «Наша история не закончится здесь, в больнице. Я собираюсь вытащить тебя отсюда».

Я направилась в холл, а там – к стойке медсестер. Что я делаю? Я должна забрать его домой.

– Пожалуйста, передайте лечащему врачу, что мы хотим паллиативное лечение, – сказала я дежурной медсестре. Она видела мое отчаяние.

– Хорошо, я передам ему вашу просьбу. Он должен будет подписать распоряжение. – То, как это было сказано, не добавило мне ни капли уверенности.

В какой-то момент времени между реанимацией и разговором о пересадке печени в Штаты из Сицилии прилетела Франка со своим мужем Косимо. Саро не мог дождаться, когда наконец увидит сестру. Когда она показалась, было заметно, что она не была готова увидеть брата таким немощным, с таким затрудненным дыханием. Моя стоическая золовка открыто зарыдала, едва взглянув на него. Она говорила с ним на его родном языке, и я знала, что это было бальзамом для его души. А она знала, что дает ему чувство умиротворения. Он смог лично с ней попрощаться, подержать ее за руку, посмотреть ей в лицо.

Когда Франка сидела с Саро в больнице, она заставляла его улыбаться, вспоминая детство на Сицилии. Она привезла ему чечевицу, которую приготовила на нашей кухне и положила в стеклянную банку. Отодвинув в сторону больничную еду, она разложила на обеденном подносе свою, домашнего приготовления. С утра до вечера они подбадривали друг друга. Но каждую ночь, когда я везла ее обратно домой, а он оставался в больнице, она беззвучно плакала. Когда я затем снова возвращалась в больницу, он говорил мне, что беспокоится о ней.

– Когда они его отпустят? – спросила она, когда срок ее пребывания у нас заканчивался.

Я попыталась объяснить все шаги этой процедуры в нашей медицинской системе, которая была куда более сложной и бюрократичной, чем любая из тех, с которыми ей доводилось сталкиваться на Сицилии.

– Саро нужны тромбоциты, чтобы он мог находиться в состоянии, достаточно стабильном для выписки из больницы. Чтобы доставить его домой, требуются точно рассчитанное время переливания, немедленное выполнение инструкций и врачи «Скорой помощи» в режиме ожидания рядом.

Она пала духом.

– Думаешь, это получится?

– Я делаю все, что в моих силах.

Через два дня настал этот момент. Мы вышли через черный ход, куда заезжали кареты «Скорой помощи». Фельдшеры провезли каталку по второстепенным коридорам. Спустя годы наблюдений больничной суматохи в одном направлении видеть те же коридоры в обратном порядке казалось движением в замедленной съемке. Я держалась за каталку Саро так, словно она могла укатиться, если я ее отпущу. Он никогда еще не покидал больницу в каталке.

Когда стеклянные двери открылись, морозный воздух грубо ворвался в мои легкие. Я не могла дышать воздухом нормальной жизни. В свете фонарей, расположенных на потолке гаража, Саро выглядел еще более желтушным и бледным, чем секунду назад. Я сняла с себя пальто и накрыла его. Когда парамедики с превеликой осторожностью поднимали его в машину «Скорой», они предупредили меня, что это будет долгая поездка. Никаких сирен.

Двери позади нас закрылись с тяжелым глухим стуком, словно запечатали вакуум. Я держала его за руку. Машина поехала. Вскоре я смотрела, как огни бульвара Беверли мелькали за окном. Одни люди покидали ночные рестораны, другие гуляли вдвоем или втроем по тротуарам. Когда-то и мы были парочкой, которая выходила, смеясь, из ресторана; когда-то мы катались на велосипедах через Арно в Италии. А сейчас держать его за руку было единственным, что имело значение. У него не было сил сказать что-нибудь. Даже одно слово. Когда мы пересекли авеню Вермонт, я поняла, что мы уже почти дома. Хоспис ждал нас. Зоэла спала наверху. Я везла Саро домой умирать.

Тот март в Силвер-Лейк был холодным и мокрым. И все же кусты бобов фава в нашем саду росли крепкими. Эти бобы священны на Сицилии. Их едят на Пасху. Бобы ассоциируются с обновлением, воскрешением, хлебом насущным. Саро рассказал мне, что бобы – единственные растения, которые дают что-то почве, а не истощают ее. Они обогащают ее азотом, распространяя благородство и целеустремленность с каждым ростком. Бобы фава в нашем саду той весной росли высокими – последняя связь с кулинарной жизнью Саро, его культурой, садом, который он создал. Годами ранее, когда он следовал рекомендациям своего врача отдыхать и восстанавливать свое тело после химиотерапии, чтобы его иммунитет достаточно окреп для следующей операции, он сделал проектирование нашего сада своей главной задачей. Он провел две недели, зарисовывая в скетчбуке его ландшафт – приподнятые клумбы в форме бриллианта вокруг центрального фонтана и дорожки, посыпанные гравием, чтобы ходить между этими клумбами. Меньше чем за месяц он трансформировал наш двор перед домом и посадил в центре бобы. И теперь они росли там, ярко-зеленые и качавшиеся на ветру, невосприимчивые к моему мужу, умирающему в соседней комнате.

Сам дом внутри распух от необходимых предметов и чужеродности хосписа. Мимо меня прошла медсестра, люди приходили и уходили. Я переступила через разложенный на полу твистер, разговаривая по телефону с Маргарет, социальным работником. Было позднее утро вторника.

Маргарет работала исключительно с детьми, которые потеряли родителей из-за рака, СПИДа, БАС и тому подобных заболеваний. После ряда вопросов о том, сколько лет нашей дочери, как долго болеет Саро и какие у нас планы насчет похорон, она перешла к сути своих консультаций.

– Дети, в особенности возраста твоей дочери, склонны к магическому мышлению. Ты должна будешь помочь ей понять, что происходит, потому что ее мозг будет хотеть это забыть. Ни ее разум, ни ее сердце не смогут выдержать такое.

До меня доносился ее голос, медленный и спокойный. Мне пришлось сесть на пол, отодвинув в сторону твистер.

Она продолжала:

– Ты обязана разрешить ей быть частью этого процесса. Когда ее отец умрет, приведи ее к нему. И не позволяй забрать тело до того, как она его увидит. Дай ей какое-то время побыть с ним. Дай ей прикоснуться к нему. Спроси, что она почувствовала. Это важно. Ей нужно будет запомнить, какая его кожа была на ощупь.

– Я не знаю, смогу ли я сделать это. – Мой голос эхом отражался в моей голове.

– Ты можешь, и ты сделаешь, – ответила она. Она поразила меня; она принадлежала к тому типу женщин, которые могут, не дрогнув, провести хирургическую операцию в полевых условиях под шквальным огнем во время войны в кромешной ночной тьме. – Есть кто-нибудь, кто сможет тебе помочь? Семья?

– Да, сестра, папа, мачеха… они здесь, – сказала я.

– Тогда ты справишься. – Но она не закончила, у нее еще было что сказать. – И я знаю, это прозвучит кошмарно. Но ты должна сфотографировать своего мужа после его смерти. Не вашу дочь и его вместе. А только его. Сфотографируй его. – Она повторяла это целенаправленно и упорно.

– Я не понимаю. – Я сгорбилась, неуверенная, остались ли еще кости в моем теле.

– Я хочу, чтобы ты потом спрятала эту фотографию. – Она произнесла это так, как будто это было то же самое, как вытащить пирог из духовки. – А вот и хорошие новости. Возможно, тебе никогда больше не придется снова на нее смотреть. Но однажды она может тебе понадобиться. И ты будешь рада, что она у тебя есть. Однажды твоей дочери исполнится шестнадцать, и вся ее скорбь будет свежей, заново запущенной всеми причинами отсутствия отца в ее жизни, она будет чувствовать злость, обиду и замешательство. И будет очень зла на тебя, на жизнь. Она может сказать: «Ты не разрешила мне попрощаться с моим папой» или «Я так и не побывала на его похоронах». И это не значит, что она выдумывает. Для нее это будет реальностью. Дети могут похоронить для себя то, что слишком тяжело выдержать. Для этого у тебя и будет та фотография.

Маргарет отправила меня в мое будущее без Саро, на десять лет вперед. К Зоэле, которая была подростком, злым и обиженным. Ко мне самой как к одинокому родителю. Она описывала мир, который я еще не смела даже представить.

Всего лишь за пару дней до этого, еще до того, как мы привезли домой Саро, я сказала Зоэле, что ее папа умирает. Мой друг поехал за ней в школу, пока я репетировала у себя в голове слова таким же образом, как обычно репетировала строки из диалогов для прослушиваний. Я пыталась сказать «Баббо умирает» тремя разными способами. С тремя разными интонациями. Тремя разными методами. Успокоить ее. Быть честной с ней. Сопереживать ей. Но это было не упражнение по актерскому мастерству. Всякий раз я давилась собственными словами, застревавшими у меня в горле. Никакое количество репетиций не смогло бы меня подготовить к этому.

Когда она пришла домой, я позвала ее к себе в комнату. Она играла на моей кровати, а я сказала, что сегодня ночью она может спать со мной. Я попросила ее рассказать о недавней школьной поездке в Калифорнийскую пустыню. Она рассказывала о койотах, пустынных белках и кактусах высотой со взрослого мужчину. Это все звучало будто слова с другой планеты. Планеты, населенной жизнью. Не тем миром, в котором я обитала в больничных коридорах. Я старалась сфокусироваться на ее глазах, пока она говорила. Я распустила ее волосы, завязанные в хвостики. Я хотела взять ее лицо в свои ладони, поцеловать ее. Потом я сказала:

– Милая, мне нужно кое-что тебе сообщить. Это про Баббо.

– Я знаю, – ответила она, в ее голосе не было ни удивления, ни огорчения. Только предвидение.

Семь лет от роду, а она сказала: «Я знаю».

– Я знаю, что он умирает, и это разбивает мне сердце, – продолжила она. Она не сводила с меня глаз, словно искала во мне возможность, что этого не случится. Возможность, в которой я могла притянуть ее к себе, обнять и сказать: «Нет, нет, малыш, я не о том». Но вместо этого я ответила:

– Мое сердце тоже разбивается.

– Когда?

– Я не знаю, но скоро.

Она посмотрела в сторону, потерянная в мыслях. В противоречивых мыслях. Она смотрела, не видя, на задернутую штору позади моей кровати. Выражение ее лица, ее самообладание вгрызались в мое сердце. Это было слишком для семилетнего ребенка.

– Твое сердце разбито, и мое тоже, – сказала я, потянувшись, чтобы взять ее. – Иди сюда, посиди со мной.

Она свернулась у меня на коленях и начала плакать. Я гладила ее по голове. Мы откинулись на кровать, обнимая друг друга, и лежали там в течение долгого священного момента, привязанные к тому, что у нас еще осталось. Друг к другу.

Меня всю трясло, когда я повесила трубку после разговора с социальным работником. Все, чего я хотела, это быть рядом с Саро. Я собрала себя с пола и пошла к нему. Потянула на себя раздвижные двери в комнату, которая несколько дней назад была нашей студией. Друзья, узнавшие последние новости, заходили к нам с цветами. Комнату заполнили цветущие и еще не раскрывшиеся бутоны букетов. На столе рядом с больничной койкой стояла свеча, рядом его любимая книга со стихами Руми, молитвенная карточка от Нонны из Сицилии и кусок хрусталя. Там, где раньше стоял мой письменный стол, теперь был кислородный аппарат, ровно и низко гудящий. Наша студия превратилась в больничную утробу.

Голова Саро была повернута в сторону. Он потерялся где-то в своих мыслях.

– Ciao, tesoro[33]33
  Привет, зайка (итал.).


[Закрыть], – сказала я, обойдя кровать, чтобы быть к нему лицом. Мягкие игрушки Зоэлы лежали на покрывале у него в ногах. Она выстроила их в линию, и они все смотрели на него. К перилам кровати был привязан воздушный шар из супермаркета с надписью «Добро пожаловать домой» – серебряное сердечко из фольги, выбранное Зоэлой, которое она украсила своим почерком первоклашки: «TI AMO»[34]34
  Я тебя люблю (итал.).


[Закрыть].

Когда я примостилась на краю его кровати, он встретился со мной глазами, немного задержал взгляд, а затем посмотрел мимо меня.

– Только я, – сказала я. – Медсестра Кэти снаружи.

Улыбка коснулась его лица.

– Яблочного сока? – Я предложила пластиковый стаканчик с радужной соломинкой, который Зоэла оставила у его кровати, прежде чем отправиться в школу сегодня утром. Мы единогласно решили, что обычный распорядок дня будет для нее лучше всего. Но она хотела позавтракать с папой. Яблочный сок был ее сюрпризом отцу.

Он кивнул, и я согнула соломинку и поднесла ее к его губам. Когда я это сделала, он подвинулся и жестом показал мне, чтобы я наклонилась ниже. Его кожа была теплой, я все еще чувствовала его фирменную землистую смесь из соли и специй, пробивавшуюся сквозь запах лекарств, йода и детских влажных салфеток. Я поцеловала его в лоб, долго и крепко.

– Где Зоэла? – спросил он. Он уже забыл.

– В школе. – Я поправила его покрывало, а потом направилась в противоположный угол комнаты, чтобы добавить громкости на его айподе. Затем я вернулась и снова присела к нему на кровать. За все эти годы я привыкла к мысли о таком развитии событий. Это было одним из моих упреждающих способов борьбы со скорбью. Я могла ехать по какой-нибудь дороге на прослушивание, застрять в пробке на эстакаде 405-го шоссе возле Центра Гетти, и вместо того, чтобы мысленно повторять сценарий, я начинала обдумывать, какую музыку я включу Саро, когда он будет умирать. Я знала, что звук – это первая сенсорная связь человека в период внутриутробного развития, а еще я смотрела документальный фильм о Тибетской книге мертвых, который пояснял, что звук также является последним, что воспринимают чувства, когда мы умираем. Саро сможет слышать меня, слышать, что происходит вокруг него, даже если не сможет есть, говорить или смотреть.

Основная музыкальная тема из «Cinema Paradiso» играла на фоне.

Я ощущала, как он медленно уплывает в сторону бесконечности.

– Sto passando una primavera critica, la piu critica della mia vita. Я проживаю самую важную весну в своей жизни, – сказал он мне, пока играла музыка.

На миг я ощутила запах эвкалиптов и весенней травы. Я увидела Зоэлу, бегающую по зарослям лавра, ее темно-медовая кожа сияла на весеннем сицилийском солнце. Он назвал этот момент своей «весной».