Текст книги "Каверна"

– Ладно, дед, понял, – говорю я.

Не ожидал, что так воспримет, но дед огорчился.

– Хочется видеть молодняк дерзкий, бойкий, который нас превзойдёт. Порадует старшее поколение. Смелее будет, находчивее. – Начинает вспоминать старину, былых воров, фраеров, пацанок, как было тогда…

Его лицо просветляется. По щекам текут слёзы, а он говорит, не останавливается, машет рукой, говорит и плачет. Сентиментальный становился Пионер с годами.

Сидит как-то Пионер на шконке. Настроение хорошее, играет М. Круг, песня «…Па-да-ба-да-ба-да-ба-дам… мадам…»

Солнечный день бьётся из предзонника в зарешеченные окна.

Дед слушает музыку, дирижирует руками и подпевает:

– Мадам, мадам.

Молодёжь сидит в соседнем проходе, чифирят, курят. Пацанчик показывает глазами.

– Гля… гля на деда, – смеётся.

Все смотрят на Пионера. Дед видит, что привлекает общее внимание и ещё сильнее входит в образ – дирижирует и подпевает.

– Дед, а, дед… Круг тебе нравится? Круга уважаешь, Мишку? – спрашивает весело пацанчик.

Борисыч, не переставая дирижировать, отвечает:

– Я Ивана Кучина уважаю.

– А Круг что?.. – удивляется братва.

– А Круг – хулиган, – отвечает дед и продолжает кривляться.

– Как хулиган, дед, почему?.. – не поняли пацаны.

– А есть же у него песня: «Он нёс тебе розы, а я ему съездил от всей души с левой крюка!» – пропел Пионер и сделал характерный жест рукой.

Все захохотали.

– Ну-у дед! Красиво подвёл.

Шалман продолжился, проход затарахтел дальше, кто о чём.

Я подумал: «А ведь дед принципиальный какой. Это же просто песня, уличная песня, а нет… Врезать крюка в подъезде за цветы – хулиганский поступок, и прошляк это не приемлет. А песня действительно хорошая».

Когда Пионер слушал Круга, он часто плакал и не стеснялся слёз своих. Это была его жизнь: плохая, хорошая. Война, тюрьма, пятьдесят лет лагерей, Ростов, Москва, Воронеж, вся Россия.

По освобождению Пионера, в двухтысячном году, из Воронежа приехала братва встретить деда из лагеря. Повезли в город на дорогой иномарке, посадили на переднее сиденье пассажиром. Едут, всё хорошо, свобода! Дед на дорогу смотрит, на водителя, на спидометр, пытается скорость разглядеть… снова на дорогу, и спрашивает:

– Коля, ты куда меня везёшь?

– Что, дед? Не понял? – отвлекается от дороги Коля.

– Ты куда меня везёшь? Говорю. На кладбище, что ли?!.. Не гони сильно!

Вот такой был Пионер, Борис Борисыч. На самом деле, можно было бы роман написать про его жизнь, яркий был человек.

Как-то показывал Пионер фотку, где они с Олегом Плотником в 11-ой камере на тубкоридоре. По нынешним меркам плохого качества фотка, но дед ценил и берёг её.

В 2001 году, летом, по сарафанному радио сообщили – упокоился Пионер. Всем лагерем поминали старого прошляка, вёдрами чифир варили.

Мусора приходили.

– Что, Пионера поминаем, да? Когда дед преставился? А-а, понятно… – не мешали, уходили.

Пришёл в барак заместитель начальника по безопасности, подполковник Пастухов, на маршала Жукова похож, коренастый, властный мужик. Посмотрел на проход Пионера: тот же аквариум, тот же стол стоит, только шконку убрали, никто не лег в этот угол.

– Пионеров угол? Почему нару убрали, достойных нет? Сколько Пионер воровал? Больше пятидесяти лет, – ответил сам себе и пошёл на выход.

Прошли годы, свобода, другой мир.

Когда слышу песни М. Круга, ком к горлу подкатывает. Ноет в груди, больно бывает сердцу, пережившему это. Жалко молодость, время потерянное. Жаль Боцмана, Пашу Китайца, всех людей пострадавших в этой системе. Жаль самого Круга.

Виктор встал и пошёл курить на балкон. Он прослушал мой рассказ обречённо, как сказку из неизвестного ему мира. Зато Кала слушал внимательно, с интересом, ему-то была знакома атмосфера и у него горели глаза. Он не любил рассказывать про свои «командировки», но я знал, что прошёл Кала немало. Бывал на крытой (тюрьма особого режима) в Ельце. А это говорит о многом.

8

Тем временем я продолжал общаться с Гулей. Она приглашала меня вечерами на чай. Гуля носила траур по мужу и дочери, которые как-то внезапно покинули её. Понимая горе и уважая просьбу одного из Гулиных братьев, занимающего серьёзную должность в республике, её положили в 401 палату и никого не подселяли. Палата находилась в конце коридора и была чистой и тихой.

Я приходил обычно после отбоя. Гуля наливала чай, ставила передо мной сладости, которые постоянно пребывали на столе, и садилась за вязанье. В тишине постукивали спицы (из-за траура Гуля не держала ни телевизора, ни радио), и я рассказывал всякие истории. Гуля отматывала пряжу рукой, чуть склонив голову набок, продолжала постукивать спицами. Такая обстановка действовала успокаивающе, я отдыхал после дневной суеты.

Иногда к нам присоединялась Венера. Ей не спалось, и она приходила к Гуле поболтать, как приятельница по больнице.

Женщины бальзаковского возраста интересуются молодыми людьми, которые всё понимают и умеют слушать. Да и сами могут кое-что рассказать, а где надо держат язык за зубами.

– Кто ты по национальности? – улыбаясь, с предвкушением сюрприза спросила у меня Венера.

– Кабардинец.

Она посмотрела на Гулю вопросительно, та кивнула головой, подтверждая ответ.

– У меня муж кабардинец, он совсем не такой, – проговорила Венера разочарованно.

Глядя на неё, я припомнил один момент из юношества.

Когда в десятом классе школы, в мае месяце, на сборах по начальной военной подготовке, которые проходили в горах, я откосил от марш-броска. Меня поставили на высоком холме с двумя красными флажками, как матроса сигнальщика, чтобы я показывал дорогу пробегающим с небольшими интервалами отрядам разных школ. Выслали меня в дозор в шесть часов утра. Я стоял, любуясь контрастами утренней панорамы гор, с сырыми от росы ногами. Первые бегуны кросса не показывались, и я закурил заныканную сигарету «Прима». Я курил этот символ взрослой самостоятельной жизни и старался понять маршрут, по которому предстояло направлять бегущих: «Дорожка вдоль речки. Дальше по подошве холма. Потом, самое важное, что наказывал военрук, по ближней дуге огибать холм или по дальней?.. – вспоминал я. – Ничего, двадцать девятую школу можно прогнать по дальней дуге, случайно. Они и так все виды состязаний выигрывают».

Вдруг на холме появился старик с хворостиной в руке. Он выпасал нескольких козочек, которые важно прошли мимо меня. Я спрятал сигарету в ладони, уронил и затушил ногой. Старик поравнялся со мной, на нём была овчинная жилетка, на голове войлочная сванка. Остановившись неподалеку, он поприветствовал меня:

– Салам алейкум! – и заговорил по-балкарски.

– Уалейкум салам. Я не балкарец.

– На кабардинца ты не похож, – сказал он по-русски.

– У меня мать осетинка.

Глаза его округлились, брови поползли вверх, он, подбирая нужные слова, проговорил:

– Олае… Это самый хитрый смесь на Кавказе.

Я смотрел в голубые глаза Венеры. Она оказалась ещё той болтушкой и беспрерывно щебетала. Начинало казаться, что у неё дефицит общения и ей необходимо выговориться. Правда, рассказчица она была хорошая, и её живое моложавое лицо привлекало. Слушая, я расслаблялся и мысли, как мельканье огней в тоннеле метро, проносились на фоне лица Венеры. Как-то поймал себя на том, что Венера одна из причин, по которой я захожу к Гуле.

Позже сюда повадилась Ася. Приходила под предлогом поиграть в карты и жаловалась на бессонницу. Наши посиделки стали носить регулярный характер. И, как водится, начали появляться завистники. Поэтому я решил, что надо сделать паузу в посиделках.

В один из вечеров, зайдя к Гуле, я застал нелицеприятную картину. Несколько обитателей больницы, таких как Хус, Бату и Казбек, подпитые пребывали в компании Гули, Венеры и Аси. Обстановка показалась напряженной, но я присел за стол. «По моей тропе ходят», – подумал я и не подал вида, что меня раздражает их пьяная компания. Хус развалился на подушках, как падишах и распростер руку к Венере, как к своей наложнице, которая смущенно хлопала глазами. На правах смотрящего он попытался тупо пошутить – куснуть меня, но я оказался чёрствый… они засобирались по отделениям. Несколько дней, после этого, я не появлялся у Гули.

Тёплым мартовским днём, когда весенние краски начинают проступать через засохшие зимние, я встретил Венеру и Гулю, прогуливающихся по территории больницы.

– Куда ты пропал? – спросила с укором Гуля. – Мы уже подумали, что тебя выписали. Что с тобой случилось?

– Ничего, – отшутился я кое-как. – Пойдёмте, прогуляемся.

Неторопливым шагом мы пошли к сосновой роще.

Гуля сказала:

– Идите, я вас догоню.

Мы присели с Венерой на поваленное дерево и грелись на мартовском солнышке. Я нарвал букетик маленьких фиолетовых цветов, похожих на фиалки и подарил Венере. Она улыбалась, нюхая эти первые цветочки. И похвасталась перед Гулей, только та успела подойти.

– А у меня вот что! – покрутила Венера букетом перед носом Гули.

– А мне? – как ребёнок, проговорила Гуля.

Я нарвал такой же и для Гули. Они довольные сидели и нюхали аромат не пахнувших полевых цветов.

– Вот, какой у нас парень! – показывали цветы друг другу.

– А может быть, пиво попьём? – немного сомневаясь, предложила Венера.

– Пейте, мне нельзя, – вздохнула Гуля, как бы вспомнив о трауре.

– Если хочешь, пойдём, – ответил я Венере.

– Ты будешь? – спросила она заинтересованно.

– Нет.

– Почему?

– Не хочу.

– Почему не хочешь?

Я задал Венере встречный вопрос:

– Для чего ты хочешь выпить?

– Ну, расслабиться, раскрепоститься, что ли… Так веселее.

– Чтобы свободно общаться, пить не обязательно, – ответил я.

Венера странно посмотрела на меня.

– Я так не могу, мне нужно расслабиться.

– Сколько тебе лет? – спросил я её.

– Причем здесь это? – удивилась она. – И вообще, не принято спрашивать возраст у женщин.

– Можно… Что тут такого?

– Тридцать семь и что?

– Дети, наверное, есть?

– Да, трое.

– Ты хорошо выглядишь для мамы с тремя детьми.

Венера ничего не ответила, отвернулась и о чем-то задумалась.

Туберкулёз, как проявление глубокой проблемы, кризиса женщины. А муж вежливо брезгует и не подходит к жене, чем увеличивает её депрессию. И она либо ищет внимание на стороне, либо тихо чахнет. «Я никому не нужна, я заразная» – установка самобичевания – питательная среда для туберкулёза, который преломляет привычный поток бытия. Человек начинает воспринимать жизнь по-другому. То, в чём нуждается женщина, острее переживает больная. Ограничения отнимают последнюю надежду на выздоровление. И вообще, почему, как мне кажется, часты туберкулёзные романы и даже семьи? Потому что туберкулёз, если это не последняя стадия, не подавляет половую функцию, а лечение протекает долго: от шести – девяти месяцев до года и более, и получается естественным зарождение связей.

Венера была из тех женщин, для которых полнота жизни важнее, чем мифическая супружеская верность.

– Сколько тебе ещё лежать? Что врачи говорят? – спросил я.

– Скоро уже на выписку. В санаторий поеду.

– Вот видишь, как хорошо! Радоваться надо, а ты…

Она грустно покачала головой. Мы вернулись в корпус.

На неделе произошла небольшая провокация, которую я интуитивно предчувствовал.

В очередной раз зашёл к Гуле на чай. Они с Венерой были какие-то возбужденные, рассказывали о прошедшем дне, много смеялись.

– Представляешь, – говорила Венера весело. – Мы три часа гуляли, бродили туда-сюда. И никто к нам не пристал! Представляешь? Мы, можно сказать, сами снимались… и никто не подошёл! Что за мужики пошли?! – посматривала она на Гулю.

Гуля, неловко улыбаясь, поддержала Венеру.

– Да! В чём дело?! Что это такое?!

Они захохотали.

Слушая весёлый разговор, я наблюдал за Венерой. Она носила короткую стрижку и выглядела намного моложе своих лет. Со вкусом одевалась, подчеркивая фигуру, и была очень привлекательна. Многим мужчинам она нравилась и, проходя, собирала за собой похотливые взгляды. Но только лишь взгляды. Наши туберкулёзники на большее не способны, кроме как проводить глазами и пробубнить что-нибудь пошлое. На тот момент в отделении не было женщины, способной составить Венере конкуренцию.

Так вот, в пылу разговора Венера закрыла дверь палаты на замок. Вдруг направилась ко мне пританцовывая… Изображая приватный танец, она подошла и будто хотела одним движением сорвать с себя кофту и задрать майку, как заправская стриптизерша. Я спокойно наблюдал за этим спектаклем.

– Надо же, не испугался, – проговорила она и выбежала на балкон.

«Видимо, при таком манёвре все пугались, конфузились, а тут… осечка. Но чего пугаться? Это забавно, не более», – подумал я.

– Гуля, – спросил я. – Можешь оставить нас на часок?

– А она согласна? – Гуля неуверенно посмотрела на меня. – Я вас оставлю, конечно, только подожди минуточку.

Она вышла на балкон поговорить с Венерой.

– Мы такими вещами не занимаемся! – продекламировала Гуля и тихо добавила. – Не хочет… Ты не так понял.

– Тогда оставишь меня с Асей?

– Да, пожалуйста. Какой разговор? Пойду пока с девчатами посижу в четвёртой палате.

Я вышел на балкон и погрузился в таинственное пространство мартовской ночи. Меж одиноких облаков плыла луна, не добиравшая до полноты нескольких суток; с одного бока серебряный диск оплавился о черноту неба. Луна шептала… хотелось любоваться и любоваться ночным пейзажем, но было довольно прохладно.

Венера курила, присев на край стола. Казалось, настроение испортилось, она расстроилась своей выходке и выглядела немного жалко и подавлено. Как рыжая, оставшаяся с пером на носу, а хотелось петушка.

– Заходи, простынешь, – посоветовал я и вернулся в палату.

Эту ночь я провел с Асей, которая месяц крутилась возле меня, как кошка вокруг сметаны. И надо отдать должное, перестала выпивать, похорошела, помолодела что ли. И как было не заметить положительных перемен.

Я позвал Асю.

– Ничем не болеешь? Чистая? – спросил я неожиданно.

– Ну… да, – ответила она замявшись.

«Понятно. Надо предохраняться», – подумал я.

Пошёл к себе в палату, принёс постельное бельё. Положил матрас на пол. Ася удивлённо наблюдала за этими манипуляциями, будто бы ночлег устраивался на необитаемом острове, где мы внезапно очутились. Я закрыл дверь на замок и выключил свет.

Несколько дней спустя, на выходные, я вышел из палаты на шум подгулявшей компании. Было около полуночи. Второе терапевтическое отделение ходило ходуном. Гуляющие вывалили в коридор покурить и поразмять затёкшие конечности. Гомон слился с рваной магнитофонной музыкой и метался по отделению из конца в конец. Гуляли у электрика, без чьего согласования перегорали лампочки. Звали его Беслан. Он был прооперирован и остался жить при больнице. Проживал в той же палате, где и лечился.

Беслан рассказывал в минуты откровений благородную историю – как свою жилплощадь оставил жене и сыну при разводе, из каких-то высших побуждений. И так как он являлся практически сотрудником заведения, ему сходили с рук подобные кутежи. Тем более это были редкие случаи, и наутро он выходил на работу с серьёзным видом без тени похмелья.

Я поинтересовался причиной веселья. У каждого была своя версия. Мне больше понравилась про приход весны.

Беслан радушно пригласил меня к себе, где все присутствующие – непонятно почему – были мне рады. От выпивки я отказался и присел.

Компания была наэлектризована, наверное, потому что одни хорошо выпивали, другие не пили вовсе. Пьяные громко разговаривали и танцевали, трезвые глазели на них и нервно посмеивались до покраснения. Напряжение напоминало собачью свадьбу, когда кобели при малейшей провокации перелаиваются и кидаются друг на друга.

Венера была в этой компании, она подскочила ко мне.

– Где ты был? – подняла меня. – Давай потанцуем, – прилипла ко мне.

– Подожди, – я попытался посадить её. – Я не танцую… сегодня…

Венера еле держалась на ногах и чуть было не повалила меня на пол. Я сделал попытку вырваться из её объятий, но тщетно. Она, как при страстном танго, заплетала между моих ног свою. Кобели хохотали, глядя на нас. Я покачался в ритм музыки и, стараясь не привлекать внимание, склонившись к уху Венеры, тихо спросил:

– Хочешь?

Венера сильнее прижалась и дрожащим голосом, чуть слышно, проговорила, – Да-а…

– Тогда пойдём, – вывел её в коридор. – Где ключи от первой палаты?

– У Аси, – ответила она, шатаясь. – Гуля нам оставила.

– Возьми ключи и подожди там. Я сейчас…

– А как же Ася?

– Что Ася? – удивился я неожиданной солидарности.

– Ася… мне неудобно… она…

– Если не против, приведи её тоже.

Немного погодя я пришёл в первую палату.

Венера лежала на койке. Ася крутилась возле зеркала.

Я подготовил ложе на полу, как в прошлый раз.

– Выключите свет, – попросила Венера.

Ася погасила свет и начала шелестеть одеждой в темноте. Вдруг послышался странный звук.

– Что это? Ася, зажги свет, – попросил я.

Свет зажегся, Венера лежала на животе и тихо блевала. Рвота лилась с койки на пол, пачкая постель. У неё было алкогольное отравление. «Видела бы Гуля эту картину! – подумал я. – Что творится в её палате! Да уж!» Ася удивлённо смотрела на Венеру, прикрывая обнаженную грудь рукой.

– Венера, тебе плохо? – спросил я.

– Сейчас пройдёт, – вяло ответила она и утёрла лицо рукой.

– Ты явно перебрала.

– Сейчас… Надо полежать. Всё пройдёт, – начала приходить в себя Венера.

Захотелось прогнать её, послать подальше. Но я подумал: «Так поступил бы любой на моём месте – это не умно, не оригинально, по крайней мере. Тем более, Венера – свинья по восточному календарю. А что я хотел от свиньи?»

– Ася, принеси таз и поменяй бельё. Я скоро вернусь, – дал я указания, как придать ситуации пристойный вид.

Вернувшись, застал другую картину. Венера пришла в себя, как будто ничего не было. Её комплексы были так сильны, что нужно было залить их алкоголем. И заливая, она переборщила, не рассчитала возможности. Показалось даже, она испугалась, что чуть было всё не испортила. Но желание мужчины было сильнее алкогольного отравления.

Венера оказалась темпераментной и любвеобильной женщиной. Стеснялась из-за шрама от кесарева сечения и боялась обнажаться при свете. Однако, успокоив страхи, опыт получился яркий.

Я лежал между Венерой и Асей, и невольно сравнивал их. Венера была сочная, влажная, движения её были ленивыми, плавными. Ася же была сухой, порывистой, суетливой. При глубоком дыхании я слышал каверну, как старую деревянную дверь, поскрипывавшую на вдохе.

Утром присутствующие при вчерашней гулянке подходили с некорректными вопросами. Хотели узнать, зачем я увёл Венеру и что было дальше? Я объяснил, что увёл Венеру с той целью, о которой они подумали, но в самый интересный момент ей стало плохо. Я уложил её спать.

Слухи, распространяющиеся с небывалой скоростью, обрастающие фантастическими подробностями, заранее отбивают охоту и портят перспективу женщинам. И я не собирался подпитывать их, как молодой пацан, для которого похвастать перед другими доставляет большее удовольствие, чем сама близость женщины.

В понедельник Венеру выписали, и она исчезла из моей жизни.

9

В один из будних дней, после больничного обхода к нам в палату заглянул его преподобие, Альба. Порыскав, как серый волк, глазами, он присел за чай, предложенный мной и Калой. Мы пили чай и обменивались новостями. Меня заботила проблема жёсткой воды. Наливая кипяток из электрического чайника, я заметил, как быстро образуется накипь и вкус чая далёк от идеального. «Воду надо фильтровать или пить талую», – размышлял я, когда Альба поинтересовался:

– А где ты в России сидел?

– В Воронежской области, – ответил я.

– А-а, ты говорил, – припомнил он. – А попал где?

– В Москве.

– А в Москве ты что делал?

– Учился.

– Где учился? – спросил он удивлённо.

– В ветеринарной академии.

– Ветеринар, что ли?

– Нет, я на товароведа-технолога учился, – как бы брезгливо бросил я.

Кала пригубил горячий чай, достал из пачки сигарету. – Где только не побывал, – показывая на меня, сказал Альбе, смял пустую пачку, сигарету положил за ухо.

– И как тебя посадили? – перекинув ногу на ногу, продолжил разговор Альба, давая понять, что не торопится и хочет послушать.

– Одного семестра не доучился до диплома. В мае защита, а в январе меня приняли за разбой.

– Кто? – прищурил Альба взгляд.

– Петровка.

– И чем ты занимался?

– Учился, потом связался не с теми… Время тяжёлое было – лихие девяностые: страна распалась, два путча, зарождение демократии. Ваучеры, безработица, невыплаты стипендий, зарплат, пенсий; рэкет, разгул бандитизма. Надо было как-то выживать, эта волна меня и захлестнула.

И я рассказал им историю из моей бурной молодости.

Нас было пять молодых пацанов: Сука, Жир, Соловей, Брат и я. Нам было по двадцать лет с небольшим. Побарахтавшись в водовороте нового времени, нахлебавшись бульона свободы нас вынесло к твёрдому убеждению правоты Абдуллы: «Садись на коня и возьми сам, что хочешь, если ты храбрый и сильный».

Сука нашёл оптовую базу в Печатниках…

– Где? – не понял Кала.

– Печатники – район в Москве, – пояснил Альба.

…К базе подходила железнодорожная ветка, товар подвозили вагонами. Складировали в больших ангарах и отгружали фурами. Дневная выручка в среднем доходила до нескольких десятков тысяч долларов. Оплата происходила в офисе, который находился в административном здании на территории базы. Офис был на третьем этаже и представлял собой большой кабинет.

Попадая на этаж, надо было пройти по коридору два поворота и, не доходя до комнаты охраны, зайти в офис. Охрана была невооруженная и, если сработать красиво, это не помеха.

В углу офиса было самое интересное – касса с бронированной дверью и пуленепробиваемым стеклом. Трудность заключалась в том, как быстро проникнуть к сейфу и открыть его без лишнего шума. В помещении офиса работали четыре женщины, не считая бухгалтера и кассира.

Так вот, реакция женщин в таких ситуациях непредсказуема: от обморока, до геройского упрямства. И что делать, если кассир и бухгалтер, принеся в жертву остальных работниц офиса, не подчинятся и не откроют бронированную дверь? Хоть оружие у нас боевое, стрельба сразу исключалась. Нужно было доработать этот момент. Стали следить.

Сделали две закупки, чтобы досконально проработать всю цепочку от оплаты до получения товара. Результатом слежки, кроме прочих деталей, было установление инкассации.

Инкассаторы приезжали в пять часов вечера, плюс-минус пять минут, заезжали на территорию базы и парковались прямо у входа в административное здание. Из машины выходил один сотрудник и поднимался в офис. Экипировка была стандартная, личность инкассатора постоянно менялась. В офисе его пропускали внутрь кассы и открывали сейф. То, что нам и надо было. Мы решили, что инкассатор будет подставной, кто-то из нас. На эту роль хорошо подходил Сука. Его мордовское лицо настолько убедительно смотрелось в форменной одежде инкассатора, которую мы купили в магазине спецодежды, что даже самый дотошный режиссёр, похвалил бы костюмера за точное попадание. Экипировку: кобуру, специальную сумку, имитатор бронежилета, приобрели там же. Пришлось вложиться в предприятие, ничего не поделаешь. Короче говоря, экипировали Суку от головного убора и ботинок, до лычек «Росинкас».

В назначенный день, в назначенный час: Я, Сука и Брат, приехали на такси к воротам базы. Прошли через проходную и направились к административному зданию.

Стояла золотая осень. Тёплый октябрьский день. Солнце косыми лучами играло в опадавшей листве. Редкий ветерок крутил несколько листиков по асфальту. В такую погоду хорошо гулять по лесу, а не щекотать нервы по скокам.

Мы вошли в полумрак подъезда и спустились ниже в подсобное помещение. Эту подсобку нашёл Жир, когда делал последнюю закупку. В ней не было света, пахло сыростью и пылью, и было ясно, что ей здесь не пользуются.

Дверь оставили приоткрытой, чтобы был хоть какой-то источник света. Сука снял кашемировое пальто, под которым была вся амуниция, и передал мне. Я надел пальто поверх кожаной куртки. Из кобуры у него торчала чёрная ручка «ТТ», а из кармана имитатора бронежилета рация, настроенная на нерабочую волну. Рация шипением создавала фон, и не оставалось никаких сомнений, что перед вами настоящий инкассатор.

У Брата был «ПСМ» с глушителем, у меня «Беретта».

План был такой: без десяти минут пять в офис поднимается Брат. Он заводит разговор с сотрудниками и садится за стол изучать прайс-лист. Через полминуты поднимается инкассатор, в руке держит инкассаторскую сумку. Он проходит в помещение кассы и добивается открытия сейфа. Через полминуты за инкассатором, поднимаюсь я.

Мы стояли в темноте подсобки, тихо переговаривались, дожидаясь лихой минуты. Я контролировал время, посматривая на часы. Стрелки медленно шли, как будто нарочно, давали адреналину перекипеть в нас.

– Брат, пошёл.

Дверь подсобки открылась со скрипом, осветив набросанный хлам… и снова стало темно. Я подставил часы под полоску света, пробивавшуюся из щели, и продолжал наблюдать за секундной стрелкой.

– Сука, пошёл.

Прошло ещё тридцать секунд. Я вышел из подсобки и начал подниматься по лестнице. На пролёте второго этажа я разминулся с усатым мужиком, который посмотрел так, будто обо всём догадался. «Показалось», – прогнал я измену и дошёл до двери офиса. В конце коридора стоял охранник и разговаривал с напарником. Он замолчал, увидев меня, но спросить что-либо не решился.

Я зашёл в офис. За столом, в глубине помещения, сидел Брат и смотрел какие-то бумаги. Дверь в кассу была открыта (это был знак). Я закрыл офисную дверь на замок. При этом поднялся Брат, в руках у него появился пистолет. Я выхватил свой и объявил, что это ограбление.

Пока я обошёл помещение, обрывая телефоны и лазая по столам, работницы офиса, не веря глазам, удивлённо смотрели на нас. Особенно привело их в замешательство, что мы оказались вместе и заодно.

Когда я зашёл, закрыл дверь на замок и выхватил пистолет, они с открытыми ртами смотрели на меня. Но когда поднялся Брат с пистолетом, по залу прокатилось: «А-ах…» и женщины начали причитать. Брат говорил, чтобы сидели тихо, тогда ничего не будет.

Через минуту из кассы появился Сука с пузатой инкассаторской сумкой.

– Давай, – сказал он.

Я расстегнул спортивную сумку, он положил в неё инкассаторскую. Затем я скинул и передал ему пальто, он ловко накинул его и застегнулся – маскарад закончился. Работницы офиса были до последней степени напуганы этими манипуляциями. Мы быстро удалились.

Быстрым шагом мы спустились к выходу. Прошли вдоль стены по эстакаде, обогнули здание и побежали к забору базы в противоположной стороне от проходной. Там был лаз в воротах, куда подходила железнодорожная ветка (план отхода был продуман заранее). Мы пролезли в лаз, пробежали по шпалам метров триста и поднялись по лестнице, предусмотренной для сотрудников ремонтной бригады железной дороги, на Волгоградский проспект. Там нас поджидал Жир на «левой» шестёрке. Сука по ходу переключил рацию на рабочую волну и дал знать Жиру, что мы выходим. Жир ответил, что всё в порядке, он ждёт.

Фокус был в том, что база и подъезд к ней был в муниципальном округе Печатники. Следовательно, сигнал об ограблении приходил в местное отделение милиции, и первоначальный план-перехват начинался по этому муниципальному округу. А мы, поднявшись на Волгоградский проспект, оказывались в муниципальном округе Текстильщики.

Соловей стоял на перекрёстке в Печатниках, где была развилка дороги от базы. У него была третья рация, и он контролировал перекрёсток. Позднее Соловей рассказал, что спустя шесть минут, как услышал по рации команду: «выход», в сторону базы пронеслись два милицейских «форда» и «УАЗ».

Только спустя шесть минут, мы были далеко.

– И много вы подняли? – спросил Альба.

Читалось, что он не верит в мой рассказ.

– Что подняли, того уже нет.

– А восстановиться в академии не хочешь? – спросил Кала.

– Не знаю, посмотрим, – призадумался я. – Вряд ли меня восстановят.

– Почему?

– Большой срок прошёл, двенадцать лет почти. Да и потом репутацию я сильно подпортил.

– Тем, что тебя посадили?

– Да, и не только… был ещё первый звоночек в девяносто четвертом году.

Меня отчисляли тогда… Мы проживали в общежитии при академии втроём, со мной ещё Лёха Хапов с Богданки (район Нальчика, ул. им. Богдана Хмельницкого) и пятигорский пацан, Ланц погоняло.

Собрались на Новогодние каникулы домой. Лёха оставил в комнате своего приятеля, Кота. Кот, в свою очередь, оставил в комнате двух земляков-кабардинцев и сам тоже уехал. Кто знал, что так получится?

После праздника я получил телеграмму из деканата, что должен срочно вернуться в Москву. Вернувшись, я застал в комнате общежития Ланца, который так же прибыл по вызову, и Кота.

Ланц рассказал, что по приезду нашёл опечатанной дверь нашей комнаты. В тот же день его забрали в отделение милиции, где он провел три дня. Там его били толстенным уголовным кодексом по голове и вешали соучастие в умышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами. Ланц похихикивал и не воспринимал всерьёз эту процедуру, из-за абсурдности ситуации.

Ему предъявили фотоматериалы с изображением головы и расчленённого тела. Это произвело сильное впечатление, и он, поняв всю серьёзность, взбунтовался. Дознаватели, поразмыслив, что так играть не сможет студент театральной академии, не то, что ветеринарной и, припомнив, что у парня алиби, выгнали Ланца из изолятора временного содержания (ИВС).

Далее рассказ продолжил Кот. Он поведал, что, оставив ключи от комнаты знакомому по Нальчику и его компаньону, удалился праздновать Новый год к любовнице на квартиру.

Тех приятелей объединяло тайное предприятие. Как потом оказалось, они приехали в столицу продать краденый антиквариат. Дав им инструкции – вести себя тихо и не ругаться с комендантшей, Кот отлучился на несколько дней.

Вернувшись после праздников, Кот застал знакомого в комнате, пьющего пиво. На вопрос – где компаньон, тот ответил – уехал. И спокойно предложил Коту пиво.

Вечером этого же дня в дверь постучали. Кот открыл. Комната наполнилась милицией и сотрудниками в гражданке. Комендантша показала на обоих и Кот повторил судьбу Ланца, с которым они и повстречались при выдворении из ИВС.

Дальше восстановили полную картину происшествия: Знакомый Кота, предварительно напоив или что-то подсыпав, задушил во сне компаньона подушкой. Затем решил скрыть преступление и расчленил труп охотничьим ножом. Не зная хорошо местности (поблизости со студенческим городком лесопарк «Кузьминки» с большим прудом), побросал останки в мусорный контейнер недалеко от общежития.

Мусорщики утром перегружали контейнеры в машину и нашли окровавленный шар, завёрнутый в наволочку. Позвонили куда следует и приехали кто следует. Перебрали все контейнеры и извлекли грудную клетку, руки, ноги и другие фрагменты тела. На наволочке нашли штемпель общежития МВА (Московская Ветеринарная Академия). Прошерстили все общаги и вышли на предполагаемого убийцу, пьющего пиво в нашей комнате.