Текст книги "Самозванец (сборник)"

Теодор Мундт
Самозванец
(Сборник)

© ООО «Издательство «Вече», 2012

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2014

* * *

Об авторе

Теодор Мундт, немецкий писатель и журналист, родился в Потсдаме 19 сентября 1808 года. Окончив гимназию, поступил в университет, где изучал философию и филологию. Молодой человек отличался весьма прогрессивными взглядами на устройство общества, а это закрывало перед ним возможность успешной академической карьеры в прусском государстве. Тогда Теодор решил посвятить себя журналистике и литературе. Он стал сначала редактором, а потом и издателем газет литературного направления.

В своей журналистской деятельности Теодор Мундт постоянно конфликтовал с монархической прусской цензурой. Вскоре он стал одним из ведущих авторов демократического движения «Молодая Германия». Мундт поочередно издавал такие журналы, как «Литературный Зодиак» (1835), «Диоскуры» (1836–1837) и прочие. Одновременно он начинает писать романы, преимущественно исторические, и бытовые повести. Первыми романами, получившими популярность, были «Дуэт» (1831) и «Мадонна» (1835). В 1841 году вышел лучший, как полагают, его исторический роман «Томас Мюнцер».

В 1839 году в жизни Теодора Мундта произошло важное событие: он женился на писательнице Кларе Мюллер, которая впоследствии также стала широко известна своими историческими романами, которые она публиковала под псевдонимом Луиза Мюльбах.

С 1842 года Мундт преподает историю и литературу в Берлинском университете, но после революционных событий 1848 года вынужден оставить университет. Он возвращается в это престижное учебное заведение в 1850 году, но уже в должности библиотекаря. Правда, и на этом посту Теодор Мундт остается недолго: из-за разногласий с профессором Георгом Пертцом ему пришлось преждевременно выйти на пенсию. Кое-какие средства на жизнь, таким образом, у Теодора были, и он смог спокойно заниматься литературной деятельностью.

Писал Мундт в основном критические статьи, а также работы по эстетике и истории литературы. К основным произведениям этого жанра относятся: «История современной литературы от 1789 года до новейших времен» (2-е издание – 1853 г.), «Драматургия, или Теория и история драматического искусства» (1847–1848 гг., в 2 т.), «Эстетика» (1845). К этому надо добавить книгу путевых очерков «Итальянские порядки» (1859–1860). К обстоятельным штудиям, с внимательной проработкой исторических материалов, стоит добавить и ряд романов, преимущественно на российскую тематику: «Царь Павел I», «Неразгаданный монарх», «Тихий ангел (Из жизни Натальи Алексеевны, супруги великого князя Павла Петровича)».

Исторические романы Т. Мундта характеризует прежде всего великолепное знание исторической канвы изображаемой эпохи, фактической стороны сюжета. Разумеется, надо делать скидку на открывшиеся уже в прошлом столетии обстоятельства. Среди других произведений на историческую тематику можно особо выделить (из переведенных на русский язык) трилогию о прусском короле Иосифе II – «Самозванец», «Около плахи», «Гренадеры императрицы» и роман из эпохи французской революции – «Граф Мирабо».

В России Мундт был известен на рубеже XIX–XX веков. К этому времени относится большинство первых изданий переводов его романов. Историко-литературные и критические работы писателя, насколько известно, на русский язык не переводились. Умер Теодор Мундт в Берлине 30 ноября 1861 года.

Анатолий Москвин

Самозванец

Пролог, из которого читатель ничего не понимает

I

– Божество мое, почему ты так грустен?

– Я вовсе не грустен, Эмилия, я просто смотрю на тебя и любуюсь…

– О, зачем ты скрываешь от меня свои сокровенные заботы. Я понимаю, ты опять задумался о нашем будущем или, вернее, о том, что у нас вовсе нет его…

– Но у нас имеется настоящее, Эмилия, наше светлое, чистое, безгрешное настоящее.

– Что такое настоящее? Это – метеор, скользнувший и померкнувший. Это – миг, который, не родившись, спешит исчезнуть во мраке. Это – просто слово, которое теряет свое значение в ту самую минуту, когда оно произнесено. Не прошло и минуты, как ты нежно подал мне руку, а ведь это пожатие уже отошло в область прошедшего. Настоящее мгновенно и кратко, будущее велико и бесконечно…

– Ты сама грустишь и беспокоишься, а упрекаешь меня, будто это делаю я.

– Наши души сроднились, божество мое, и твои мысли невольно передаются мне. Да и потом… Боже мой, какое это страшное слово – «никогда». Знать, что счастье никогда не наступит, что никогда не добьешься полноты блаженства, никогда, никогда, никогда!..

– Ты несправедлива, дорогая Эмилия, к этому бедному «никогда». Вот, например, я говорю тебе: «Никогда не забуду я тебя, моя светлая Эмилия! Никогда другая женщина не заслонит твоего образа в моем сердце».

– Прости, я должна перебить тебя. О, как ты ошибаешься, у меня существует грозная, опасная соперница, которая вытеснит меня из твоего сердца.

– Кто же это, глупенькая?

– Ее зовут «империя», и эта империя может заставить тебя снова жениться…

– Только не это! Бессердечная, как ты можешь терзать и себя, и меня такими детскими страхами? Пусть Господь не благословил нас на полное счастье – будем терпеливо нести возложенный на нас крест. Но до тех пор, пока ты будешь верна мне, никакая другая женщина не отвратит от тебя ни единой улыбки, ни единого ласкового слова – ничего из того, что всецело отдано мною тебе.

– О, значит, это будет всегда, мой Иосиф!

– Всегда, моя Эмилия, всегда!

II

– Итак, князь?

– Я, право, затрудняюсь, что мне ответить вам, графиня. Я не совсем понимаю, для чего все это нужно вам, и мне, право же, немного жалко эту бедную баронессу…

– С каких это пор ваше сиятельство стали сентиментальным?

– Я никогда не был бесцельно жестоким. Что же делать? Жизнь сурова, и когда приходится выплывать самому, то не рассуждая топишь другого…

– Иначе говоря, вы не видите для себя выгоды из предлагаемого дела? Так говорите проще и прямее: сколько?

– Графиня, я не еврей-ростовщик, чтобы…

– Бросьте, милый мой. Если это намек на мое происхождение, то он довольно плосок. Будем деловыми людьми, так мы скорее договоримся до чего-нибудь. В данный момент я именно нахожусь в таком положении, когда приходится выплывать самой, а вы уже давно боретесь, чтобы окончательно не пойти ко дну. Так поплывем вместе.

– Говорите, графиня.

– Милый мой, дело в том, что я сделала очень плохой гешефт[1]1
  Гешефт (от нем. Geschaft – дело) – торговая сделка, коммерческое предприятие, спекуляция.


[Закрыть], когда вышла замуж за покойного графа. Отец проклял меня и лишил наследства, но я сказала себе: «Э, твои жалкие сотни тысяч, когда у графа – миллионы». И вот я стала графиней. Но – увы! – оказалось, что у графа далеко не было таких больших средств, как говорили. После его смерти большая часть недвижимости как родовое достояние перешла в семью младшего брата покойного, а меньшую расхитили кредиторы. Мне остались только этот дом да немножко денег, которых не хватает на содержание комнат в порядке… Да, граф безбожно обманул меня!

– Ну, вы не можете так уж жаловаться на него. Покойный сделал то, что не мог бы сделать никто другой: надо было быть настолько влиятельным, чтобы создать своей жене, урожденной Финкельштейн, дочери еврея-менялы, такое блестящее положение при дворе. Это тоже капитал.

– Который необходимо реализовать. В этом-то все дело, князь, ради этого-то я вас и привлекаю в соучастники. Вы вот жалеете «эту бедную баронессу», а подумайте: она молода, богата, свободна, любима; я же бедна, на краю разорения, отвергнута. У нее все, а она завладела тем, что должно быть моим. Вероломный поляк изменил мне, влюбившись в нее. Его величество, довольно благосклонно поглядывавший прежде в мою сторону, теперь не обращает на меня ни малейшего внимания. Почему же ей все, а мне ничего?

– Допустим, что это справедливо. Но я вижу здесь только месть, а никак не выгоду.

– Выслушайте меня до конца. Предав поляка и запутав баронессу, я не только мщу им, но и заслуживаю признательность. Его величество, разочаровавшись в златокудрой баронессе, кинет и на меня приветливый взор. О, я не поведу с ним такой тактики, как эта кисло-сладкая лицемерка. Я не буду вздыхать и ныть… на моей груди император выпьет полную чашу блаженства. Я достаточно красива, достаточно соблазнительна, чтобы увлечь его хоть на мгновение. А там моя игра будет сделана. Женщине, оказавшей такую услугу государству и подарившей сладкие часы любви государю, не откажут ни в чем. Откуп свободен, государь собирается оставить его за собой, я же заставлю отдать его мне.

– Фи, графиня. Но как посмотрит свет на то, что вы возьметесь за такое дело?

– Э, милый мой князь, какое мне дело до света! Да знаете ли вы хоть приблизительно, сколько дохода дает в год откуп? Вот в том-то и суть… Мне надоело придворное общество, где сквозь наружную любезность и вежливость сквозят явное пренебрежение и презрение к моему происхождению. Нет, дальше от них!.. С деньгами я создам себе такое общество, такой круг, какой захочу.

– Допустим. Но что же я буду иметь от всего этого?

– Я назначу вас пожизненно моим главным интендантом. Дела у вас не будет никакого – только четверть часа в день на подпись бумажонок, а жалованье королевское.

– Что же. Если вы не откажетесь оформить это…

– Друг мой, я выросла в такой среде, где без документа не делают ни шага… Перейдемте в кабинет, князь, и там обсудим формальную сторону нашего договора. Да ну же, будьте спокойны, князь! Предложите же руку своей новой союзнице!

III

– Однако это вино обладает удивительной способностью к быстрому высыханию! Смотрите, братцы, а ведь оно опять все высохло и в бутылках, и в стаканах, и в нашей утробе! Мне пришла в голову гениальная мысль: а что, братцы, если потребовать еще вина?

– Ура, капрал Ниммерфоль! Дельное предложение!

– Тише, Плацль! Ну и глотка у тебя! Должно быть, сразу спугнул всех ворон с крыши.

– А ты, может быть, собирался закусить одной из них?

– Не остри, Цвельфзейдель, это здесь совсем ни к чему. Во-первых, тебя здесь не оценят; во-вторых, только даром тратится дорогое время, в течение которого можно пропустить добрый стаканчик. Эй, вахмистр Зибнер! На минуточку! Да куда же он запропастился? Эй, Зибнер! Вахмистр!

– Да иду, иду! Экие горланы! Вы, братцы, забываете, что вы здесь не на товарищеской пирушке, а в дозоре. Разве мыслимое дело – поднимать такой шум?

– Ну-ну, старый служака, за порядок и все прочее отвечаю я. А вот ты отвечай за себя. Взялся ты или нет доставлять нам все, что нам нужно для поддержания наших слабых сил? А как ты думаешь – на что нам пустые бутылки?

– Как? Вы уже все выпили?

– Нет, вино само высохло. Поэтому тащи еще вина, да поскорее.

– Нет, братцы, так не годится. Вы еще сгорите, пожалуй, от такой массы вина, а в помещении пороховой башни строго запрещено держать все огнеопасное.

– Да полно вам уговаривать его. Пусть ломается… Не достанем мы вина без него, что ли? Здесь в деревушке целых два кабака. Гони монету, Ниммерфоль, я живо сбегаю. Только вот не заперли ли кабак? Посмотри-ка, капрал, на часы… Двенадцати еще нет?

– Нет, без четверти… Батюшки! Ребята, вспомните-ка, какой сегодня день.

– Пятница!

– Да, пятница, а через четверть часа будет двенадцать.

– Ба! Ты думаешь, что черная карета снова промчится здесь?

– А почему бы нет? До сих пор она аккуратно проезжала каждую пятницу. Знаете что, братцы? Отложим на время истребление винных запасов старого Зибнера и пойдем на улицу; надо же выяснить, в чем тут дело.

– Да как же вы это выясните? Карета никогда не сбивается с дороги, а остановить ее так себе, ни с того ни с сего, вы не имеете права.

– Полно, Зибнер. Какое там право? Мы хотим знать, в чем тут дело.

– Смотрите, любопытство может дорого вам обойтись: сатана не любит, когда ему становятся поперек дороги. Ну да смейтесь себе, смейтесь! Старый Зибнер достаточно прожил на свете и видал кое-что… У нас в Праге тоже одно время ездила в полночь черная карета, запряженная черными, искромечущими конями. Девица Фохтс захотела подстеречь эту карету и выглянула из окна, когда заслышала стук и грохот. И что же! Она старалась как можно дальше высунуть голову, чтобы лучше разглядеть; карета уже давно проехала, а голова Фохтс все продолжала вытягиваться, вытягиваться, вытягиваться, пока шея не вытянулась на добрых два метра. Потом ее голова стала крутиться, и шея свернулась в спираль. А когда перепуганная Фохтс хотела втянуть голову обратно, то окно вдруг съежилось, и голова уже не могла пройти в него. Дом пришлось ломать!

– Какие глупости! Как не стыдно повторять бабьи сказки! Пусть-ка мне попадется такое привидение. Я угощу его раза два саблей, так будет знать.

– Нельзя ли узнать, как вас зовут, господин герой?

– Меня зовут Плацль, вахмистр Зибнер.

– А позвольте поинтересоваться, какой город осчастливлен честью именоваться родиной столь доблестного воина?

– Я – венец!

– Ах, так! Ну что ж, поговорка гласит, что у венцев львиная пасть и заячье сердце…

– Господин Зибнер! Вы ответите мне за такие слова!

– Я слишком стар, да и не для того меня произвели в вахмистры, чтобы я стал отвечать рядовому солдату! Вообще я нахожу, что у капрала Ниммерфоля подчиненные имеют слишком слабое понятие о дисциплине, субординации и служебном долге.

– Правда, вы – вахмистр, но это не дает вам права оскорблять…

– Да чем же я оскорбил рядового Плацля? Я только повторил то, что говорят все. Не я же сложил эту пословицу. Пусть лучше Плацль докажет, что эта поговорка к нему не относится!

– Ну, так идем, братцы, все на улицу. Я докажу этому господину, заячье ли у меня сердце. Я не я буду, если не разузнаю, что это за карета.

– Молодец, Плацль! Вот это дело!

– Идем, ребята.

– Ух, как сегодня прохладно!.. Бррр…

– А звезды-то, звезды! Вон их сколько высыпало!

– Ну, братцы, вы постойте здесь, а я пойду туда, за вал, и спрячусь в тени придорожного дерева. До скорого свидания, товарищи! – произнес Плацль.

– Молодец!.. Ребята. Слышите грохот колес?

– Господи Иисусе Христе! А ведь правда!

– Гляди, гляди, вот и она показывается.

– Где?

– Да куда ты смотришь? Вот там, справа внизу… Ведь здесь крутой поворот и крутой подъем…

– А, вижу, вижу. Господи, вот мчится-то!

– Господи боже! Неладное это дело! Смотрите, смотрите: карета вся черная, лошади черные, кучер в черном… Спаси и помилуй! Неладное, братцы, дело затеяли!

– Эй, Плацль, вернись лучше!

– А как кучер лошадей настегивает!

– Смотрите, смотрите! Карета выезжает из-за поворота!

– Эх, зря Плацль похвастался. Что он может сделать, когда карета мчится с такой дьявольской быстротой?

– Вот именно с дьявольской! Ба-тюш-ки! Братцы, да что же это?

– Что за сумасшествие! Вскочил на запятки!

– Глядите, глядите, фуражкой машет!

– Братцы, да ведь проклятая карета увезла нашего Плацля!

– Ну, пропал Плацль ни за грош!

– Ну что за глупости, вернется. Проедет милю на запятках, да и соскочит, сюда же вернется.

– Держи карман шире – выпустит его теперь сатана!

– Ну, уж и сатана.

– Капрал Ниммерфоль, вам придется отвечать за такое попустительство.

– Полно вам, Зибнер. Кто вас за язык дергает? Точно ваша это забота. Да и кто вы такой здесь? Смотритель пороховой башни? Ну и смотрите, чтобы черт не унес ее, а уж за своими людьми я и сам усмотрю.

– Вот и недосмотрели. Башню-то черт не унес, а Плацля…

– Не ваше дело. Велика беда – на запятках проехаться. Не бойтесь, не позже утра вернется.

Увы! Рядовой Плацль не вернулся ни на другой день, ни позже.

IV

– Боже мой, боже мой! С таким невинным лицом, с такими ясными глазами – и такая бездна черного предательства… Ты молчишь? Эмилия! Отвечай! Я требую, чтобы ты ответила мне что-нибудь!

– Что же мне ответить вам, ваше величество? Ответить, что я невинна? Но разве это важно для меня? Важно только одно, что ваше величество не побоялись кинуть мне в лицо тысячу оскорблений, грязных подозрений… О, боже мой, боже мой, я не перенесу этого! И вы могли, вы решились… Я… не…

– Слезы? А знаете, баронесса, женщина всегда плачет, если не находит веских доказательств и оправданий!

– Ваше величество!

– Может быть, вы хотите оправдаться? Но я уже добрых полчаса только и предлагаю вам сделать это!

– Мне не в чем оправдываться перед вами, ваше величество.

– Так вы признаете себя виновной?

– Нет, но я не унижусь до оправданий перед вашим величеством. Мне кажется, что человек, так близко подошедший к моей душе, как вы, ваше величество, мог быть уверен, что я не способна на это.

– Слова, баронесса, слова, а когда бесспорные факты противопоставляются бездоказательным словам, то…

– То? Договаривайте, ваше величество! Прикажите судить меня – что же, все равно: как бы ни были велики мои страдания, они не превысят того, что мне уже пришлось испытать теперь. Боже мой!.. И я верила в вас как в Бога!

– Эмилия, жизнь моя, заклинаю тебя нашей любовью – оправдайся, стряхни с себя эти ужасные подозрения… Пойми, то, в чем тебя обвиняют, было бы смертным грехом не только против твоего государя, но и против человека, который любил тебя больше всего на свете! Эмилия, я страстно любил тебя! Ведь ты была для меня символом всего чистого, всего светлого.

– И достаточно было слова хитрой интриганки, чтобы все ваше доверие ко мне разлетелось прахом?

– Эмилия, оставь упреки. Умоляю тебя, оправдайся!

– Ваше величество, у меня, к сожалению, нет фактических оправданий, а слова… но что такое слова лживой женщины!

– Я вижу, что все это – правда. Я презираю тебя! Твоя душа черна так же, как бело твое лицо, и твое сердце так же грязно, как блещут золотом твои волосы.

– Добивайте, ваше величество, добивайте слабую женщину. Добивайте за то, что она имела глупость полюбить вас.

– Не смей говорить мне о своей любви! Ты не любила и не любишь меня!

– Да, ваше величество, вы правы: я вас не люблю больше. Прежде я любила вас больше Бога, но теперь… И вообще, прекратите эту тяжелую сцену, ваше величество. Позвольте мне уйти.

– Так, значит, это правда?.. Но довольно слов. Можете уйти, баронесса. Во имя того счастья, которое я пережил с вами в прошлом, я реабилитирую вас в глазах общества. Я сдержу свое бешенство, подавлю кипящую во мне обиду и затушу этот скандал… Ступайте.

– Имею честь кланяться вашему величеству.

– Могу я узнать, как вы предполагаете устроить свою судьбу?

– Я выхожу замуж, ваше величество.

– Вот как? А еще вчера…

– Да, еще вчера, когда дедушка предложил мне жениха, я не знала, как опасно для молодой женщины быть при дворе вашего величества, не имея покровителя и защитника.

– Змея, где же твоя любовь?

– Об этом надо спросить вас, ваше величество. Я сама смотрю себе в сердце и удивляюсь, куда она девалась… Ведь еще вчера… вчера…

– Ступайте, баронесса. Приберегите свои слезы для будущего мужа… На тот случай, когда вы обманете его так же подло, как обманули меня. Ступайте, я сдержу свое слово. Вы будете реабилитированы. Пусть один только я знаю, сколько низости и гнусной измены может таиться под такой ангельской внешностью, как ваша. Да уходите же! Ведь и у меня тоже есть предел терпению!..

Часть первая, в которой объясняется если не все, то многое

I. Неприятное приключение

Пятеро закутанных в темные плащи мужчин бесшумно перебрались через стену парка и осторожно направились по аллее, которая вела ко дворцу.

Хотя светил месяц, но в тени густых деревьев парка было так темно, что дорожка совершенно тонула во мраке. Это заставило шествовавшего впереди предупредить:

– Cavete, commilitones, ne in fossam cadeatis![2]2
  Берегитесь, товарищи, как бы не сверзиться в ров! (лат.)


[Закрыть]

– Траппель, – отозвался на это чей-то молодой, звучный голос, – внеси-ка себе в книжку Биндера. Ведь мы уговорились под угрозой штрафа общаться только на родном языке, а этот asinus[3]3
  Осел (лат.).


[Закрыть] разражается целыми латинскими фразами. Запиши-ка ему три бутылки пива.

– Траппель, – сказал второй, занеси-ка в проскрипционный список и Вестмайера за то, что он ругается по-латински, а не на нашем добром венском диалекте.

Хохот заглушил эти слова; но не успел он смолкнуть, как послышался третий голос:

– Траппель, прибавь к первым двум еще и Гаусвальда, пусть поплатится парой бутылочек пивца за то, что употребляет иностранные слова вроде «проскрипционный».

Это замечание довело веселость молодых людей до апогея.

– Ну уж этот Лахнер, – смеясь, воскликнул Траппель. – Всегда-то наш Фома подцепит кого угодно, а сам сухим из воды вылезет. Истинный венский бурш, что и говорить.

Последние слова должны убедить читателя, что пятеро таинственных молодых людей, проникших таким воровским путем в парк замка всесильного Кауница[4]4
  Князь Венцель фон Кауниц граф Ритберг (1711–1794) до 1753 г. нес дипломатическую службу при правительстве Марии-Терезии, в 1753 г. назначен государственным канцлером и с этого момента пользовался исключительным влиянием на политику Австрии.


[Закрыть], не принадлежали к числу каких-нибудь темных злодеев. Действительно, это были просто студенты Венского университета, чистокровные бурши, люди предприимчивые, охотники до всяких приключений.

Последнее обстоятельство и послужило причиной их пребывания в парке.

Дело в том, что во дворце жила прехорошенькая девушка, в честь которой предстояло исполнить серенаду. Устроитель последней, юрист-второкурсник Теодор Гаусвальд, племянник старшего истопника князя Кауница, был большим любителем-виртуозом игры на флейте. Если перечислять остальных студентов в порядке их прилежания и солидности, то мы должны поставить на первый план философа Вилибальда Биндера, собиравшегося всецело посвятить себя богословию. Будучи страстным любителем игры на скрипке, он с радостью принял участие в этом приключении. Если же в порядке перечисления следовать талантливости, то на первый план придется поставить Фому Лахнера – самого веселого и легкомысленного члена этой компании. Он играл на скрипке гораздо лучше Биндера, но, зная честолюбие последнего, охотно уступил ему почетное место первой скрипки, удовольствовавшись предстоящим ему подыгрыванием.

Самым добродушным студентом из всех них следовало признать Тибурция Вестмайера. Он не обладал ни малейшими музыкальными талантами и наклонностями, но, склонясь на настойчивые просьбы Гаусвальда, научился играть на фаготе, чтобы иметь возможность издавать несколько хриплых звуков в унисон с остальными товарищами. Он значительно больше преклонялся перед пивным королем Гамбринусом[5]5
  Гамбринус – сказочный фламандский король, изобретатель пива.


[Закрыть], чем перед Александром Великим, и с большой неохотой изучал комментарии к походам этого известного героя античного мира, которого проклинал на каждом шагу…

Но к чему же в таком случае он продолжал заниматься затверживанием наизусть этих комментариев? О, только из добродушия! Его дядя, придворный садовник, желал этого, и, как по настоянию Гаусвальда Вестмайер взялся за фагот, так же по настоянию родственника он продолжал долбить ненавистный комментарий.

Остается упомянуть еще о Густаве Траппеле, самом изящном и красивом из всех этих студентов. Траппель – сын брюннского купца и вполне приличный виолончелист.

Но в честь кого же именно устраивалась эта серенада?

В честь второй камер-юнгферы[6]6
  Камер-юнгфера – девушка для услуг при дворе степенью выше горничной (нем.).


[Закрыть] княгини Кауниц, очаровательно свежей, грациозной брюнетки Неттхен, праздновавшей сегодня день своего рождения.

Сколько уже раз пришлось ей встречать этот высокоторжественный день, оставалось неизвестным ее пламенному поклоннику Теодору. Но он и не старался узнать это; ведь он видел, что молодость находится в самом ярком, в самом пышном расцвете, и этого было для него вполне достаточно.

Итак, пятеро молодых людей осторожно пробирались по темной аллее парка, направляясь ко дворцу.

– Только бы сам князь не оказался дома, – заметил Биндер.

– Ну вот еще, – ответил Гаусвальд. – Ведь он уехал со своим семейством.

– А графиня фон Ридберг тоже уехала? – спросил Лахнер.

– Само собой разумеется, – ответил Гаусвальд, – ведь в качестве кузины государственного канцлера она принадлежит к его семейству.

– Но почему же окна освещены?

– Надо полагать, что огонь виден в комнатах дворцовой прислуги, – заметил Вестмайер.

– С каких это пор прислугу помещают в бельэтаже? – фыркнул Траппель. – Готов биться об заклад, что это – помещение самого Кауница.

– Траппель прав! – воскликнул Гаусвальд. – Освещенное окно с зелеными гардинами находится в рабочем кабинете самого канцлера.

– Но в таком случае, значит, князь не уехал?

– Ну вот еще. Кому же лучше, как не моему дяде, знать, уехал ли князь или нет.

– Но тогда как же объяснить этот свет?

– Очень просто: пользуются отсутствием князя, чтобы произвести генеральную чистку и уборку его апартаментов.

– Может быть, это и так, – сказал Вестмайер, – но только поторопимся, потому что иначе закроют все пивные.

– Да, да, поторопимся, – сказал Биндер. – Я непременно должен проштудировать сегодня еще две страницы.

– А где именно живет твоя милочка, Гаусвальд? – спросил его Лахнер.

– На самом верхнем этаже, в том окне, из которого струится слабый отблеск света. О, как счастлив этот свет!.. Ведь он озаряет мою Неттхен! Неужели она спит и не ведает, какая честь готова выпасть на ее долю?

– Да услышит ли она нас? Ведь ее окно довольно высоконько. Впрочем, давайте грянем изо всех сил. Я даже отложу трубку, чтобы дуть как можно сильнее в фагот, – сказал Вестмайер.

Настроили смычковые инструменты, притащили садовую скамейку; на нее уселся виолончелист, остальные обступили его, и по знаку Гаусвальда концерт начался.

Музыканты сыграли очень мелодичную вещицу, которая сошла довольно недурно – настолько, что Вестмайер счел долгом выразить удовольствие.

– А ведь неплохо все сошло, – сказал он, с наслаждением раскуривая трубку. – Ну, чем мы не Орфеи?

– А окно Неттхен все не открывается, – вздохнул Гаусвальд. – Она не слышит нас.

– Да, мы допустили большую ошибку, не взяв с собой турецкого барабана. Для таких целей совершенно не годятся драматические пьески; необходимо что-нибудь звонкое, бравурное. Знаете что? Давайте сыграем гренадерский марш.

– Без ударных инструментов не получится никакого эффекта.

– А зачем Господь Бог даровал нам зычные глотки? Попытаемся изобразить барабан и литавры губами, если у нас нет самих инструментов.

Это предложение находчивого Лахнера имело успех: студенты снова взялись за свои инструменты и лихо сыграли трескучий марш.

Результатом этого было нечто совершенно неожиданное. Многие из темных доселе окон внезапно осветились, а из дома выбежали два лакея и бросились прямо на музыкантов. Один из них с силой ухватил Биндера за ухо, другой больно ударил фаготиста палкой по спине, крикнув:

– Вот тебе, бездельник!

Биндер даже присел от боли и не пытался оказать сопротивления. Но Вестмайер спокойно вооружился фаготом и разбил его о голову своего обидчика, сказав:

– Это тебе за «бездельника».

Лакеи кинулись в драку, но на стороне студентов был слишком большой численный перевес. В одно мгновение обидчики были повергнуты на землю и получили хорошую трепку. Затем студенты приступили к допросу, на основании чего по отношению к ним было проявлено такое грубое обхождение, и сконфуженные, избитые лакеи сознались, что нападение было произведено по приказанию дворецкого. Узнав это, студенты дали побежденным по легкому тумаку на дорогу и отпустили их с миром.

– Что же это за негодяй-дворецкий! – воскликнул Лахнер.

– Дело объясняется очень просто, если сказать, что этот дворецкий сам точит зубы на Неттхен, – ответил Гаусвальд. – Она уже жаловалась мне, что Ример не дает ей проходу.

– В таком случае прокричим ему троекратное pereat[7]7
  Да погибнет (лат.).


[Закрыть].

– Да, да, прокричим! – подхватили остальные, и это было сейчас же исполнено.

– Ну а теперь надо навострить лыжи отсюда, – сказал осторожный Траппель.

– Вот еще! – в один голос подхватили Гаусвальд и Лахнер. – Бежать от этого негодяя? Никогда!

– В таком случае сыграем еще что-нибудь.

– Хотите «Месяц плывет по ночным небесам»?

– «Друг твой проводит рукой по струнам»? Идет. Лахнер, начинай теперь ты.

Студенты с большим подъемом сыграли и эту вещицу.

Тогда в одном из окон второго этажа показалась одетая в белое женская фигура; она бросила что-то студентам и сейчас же скрылась. Брошенный предмет прокатился как раз мимо ног Лахнера, и последний успел подхватить его.

– Что это? – спросил Гаусвальд.

– Апельсин.

– Апельсин? Нечего сказать, знатное угощение для пятерых студентов. Славно нас здесь принимают.

– Тише, братец, постой… к апельсину приколота записка.

– Ура! Это, наверное, от Неттхен. Она благодарит нас за доставленное ей наслаждение. Ну-ка, Лахнер, прав я или нет?

– А черт разберет что-нибудь в такой темноте. Вот что, Вестмайер, положи-ка в свою трубку кусочек трута и раскури ее посильнее.

Вестмайер так и сделал, и при вспыхнувшем пламени Лахнер вслух прочел:

– «Бегите, бессовестные, или вы погибнете!»

– Однако! Это не особенно-то вежливо.

– Давай мне сюда апельсин, я брошу его обратно.

– Нет, нет, это ни к чему – можешь разбить окно, и неприятностей не оберешься!

– Но серенаду придется прервать?

– Ну разумеется. Почтим неприветливых обитателей этого дворца кошачьим концертом – и восвояси.

Студенты принялись мяукать изо всех сил. Вдруг Лахнер испуганно посмотрел в сторону главного входа и крикнул товарищам:

– Ребята, берите ноги в руки и бежим! Патруль идет!

– Но куда бежать-то?

– Туда же, откуда мы влезли сюда.

Студенты припустились изо всех сил к главной аллее, чтобы оттуда пробраться к удобному для перелезания через стену месту. Впереди всех бежал поджарый Траппель, сзади всех – Биндер, жалобно моливший, чтобы его не оставляли одного.

До аллеи добрались благополучно, но когда они выбежали на главную аллею, то солдаты заметили их, и поднялась отчаянная погоня с криками: «Держи их! Лови! Держи!»

Первым в руки патруля попал тяжелый на ходу Биндер. Определив по отчаянным воплям, что Биндера поймали, Траппель и Вестмайер решили бежать напрямки и постараться перелезть через стену в первом попавшемся месте. Но это удалось только Траппелю: он подставил вместо лестницы свою виолончель, легко взобрался по ней на стену и, не заботясь о судьбе товарищей, спрыгнул и убежал. Вестмайер хотел последовать его примеру, но виолончель не выдержала его веса и сломалась. Он упал на спину и сейчас же был схвачен подоспевшим патрулем.

Лахнер и Гаусвальд свернули в сторону и благополучно избежали опасности, кинувшись в чащу. Но, заметив, что солдаты ведут Биндера и Вестмайера, Гаусвальд сказал:

– Было бы очень нечестно, с моей стороны, бросить товарищей на произвол судьбы, раз уж по моей вине они попали в это неприятное положение. Я иду к ним.

– Что же, – ответил Лахнер, – в таком случае я присоединяюсь к тебе; проведем вместе эту ночь в кордегардии.

– Нам ничего не посмеют сделать, милый мой. Серенада не представляет собою какого-нибудь преступления, за которое станут карать. Я объясню все начальнику патруля, и нас не только отпустят с миром, но еще дадут хорошую взбучку лакеишкам, осмелившимся потревожить патруль без всякого повода.

– Ты рассуждаешь очень логично, милейший Теодор, – смеясь, ответил ему Лахнер, – но тем не менее твоя логика приведет нас в кордегардию, где мы принуждены будем провести ночь на нарах.