Текст книги "Самозванец (сборник)"

– У мужа ужасный характер, – вздыхая, сказала графиня Аглая. – Он – раб своего темперамента. Из-за каждого пустяка он готов поднять целый скандал…

В этот момент дверь резко растворилась и с треском захлопнулась за вернувшимся в столовую Левенвальдом. Он тяжело дышал, и все его лицо было совершенно красным от бешенства. На вопрос жены он что-то сердито буркнул и тяжело опустился на стул.

– Однако ты довольно-таки странно развлекаешь нашего гостя, – иронически сказала графиня.

Левенвальд тяжело перевел дух, залпом выпил большой бокал вина, провел рукой по лбу, словно отгоняя от себя какую-то навязчивую досадную мысль, и сказал, обращаясь к Лахнеру:

– Ты уж прости меня, пожалуйста, милый Артур, но у меня совершенно несносный характер: я не в состоянии сдержаться, когда меня бесят так, как сегодня… У меня в полку черт знает что происходит. Мне только что пришлось отдать приказание довольно неприятного свойства.

– Именно? – полюбопытствовала Аглая.

– Я приказал отправить одного из подпоручиков к профосу, а одного из нижних чинов – на «кобылу»[29]29
  «Кобыла» – станок, к которому привязывают провинившегося во время экзекуции; обычно толстая широкая доска с вырезом для шеи и рук, установленная вертикально.


[Закрыть].

– Да что случилось?

– Не стоит говорить, а то я опять начну беситься. Выпьем-ка еще по стаканчику, милый Артур.

Лахнер внутренне облегченно перевел дух. Теперь надолго была устранена одна из самых страшных опасностей. Судьба Талера заставит всех и каждого воздержаться от опасных разоблачений, и даже те, которые не усомнятся в тождестве их товарища с этим бароном Кауницем, поостерегутся высказывать вслух какие-либо предположения.

Тем не менее на сегодня было совершенно довольно испытаний и пора было отправляться подобру-поздорову восвояси: того гляди, вернется его ротный командир, и тогда ему, самозванцу, пожалуй, несдобровать.

Обед подошел к концу. Лахнер достал часы и испуганно сказал:

– Однако уже три часа, а я должен был быть в это время у очень высокопоставленной особы.

– Не беспокойся, милый Артур, твои часы идут вперед – теперь только без десяти три, так что ты успеешь. Тебе далеко ехать?

– В город.

– Ну, так в десять минут ты доедешь. Сегодня вечером мы увидимся?

– К сожалению, нет, мое время все до минуточки распределено.

– Но в таком случае завтра?

– И опять-таки здесь, надеюсь? – договорила графиня Аглая.

– Я высоко ценю честь, которую вы делаете мне вашим приглашением, – с изысканным поклоном ответил Лахнер, – но, к сожалению, мое время все еще не принадлежит мне всецело. Ведь я еще состою в министерстве иностранных дел и должен помочь распутать некоторые дипломатические нити. Поэтому меня могут задержать на службе. Впрочем, я своевременно извещу вас.

Лахнер сердечно простился с любезными хозяевами и вышел, провожаемый Левенвальдом. Здесь они нежно обнялись, и наш самозванец двинулся дальше.

Через двор он прошел совершенно благополучно. У самых ворот стояла группа солдат, в числе которых были Ниммерфоль, Гаусвальд и Биндер, почтительно взявшие вместе с остальными под козырек. Лахнер небрежно махнул рукой и вошел в ворота.

Но велик же был его ужас, когда он увидел, что с другой стороны в ворота входит его ротный командир с одним из офицеров. Он поспешил втянуть шею в воротник и опустить уголки губ, что довольно значительно изменило выражение его лица. Впрочем, ротный, увлеченный беседой, даже не взглянул на Лахнера и рассеянно отдал ему честь.

Еще минута – и Лахнер был уже за пределами казарм. Когда же он сел в свою карету, то кучер так быстро погнал лошадей, словно понимал желание своего господина как можно скорее удалиться от этого опасного места.

В первый момент Лахнер в полном изнеможении откинулся на спинку и чувствовал такую страшную слабость, что не был даже в состоянии расстегнуть стеснявший его воротник шинели.

Так прошло несколько минут. Мало-помалу его скованность проходила, а застывший мозг снова начал лихорадочно работать.

«Господи, Господи, – внутренне молил несчастный, – вот так положение! Что только пришлось мне перенести! Если мои волосы не поседели под париком, то, значит, все россказни о моментальном поседении под влиянием сильных волнений и испуга – пустые басни. Было от чего с ума сойти! И как глупо я вел себя!.. Боже мой, боже мой! – Он расстегнул шинель, уселся поудобнее и продолжал думать. – Если бы я сразу догадался сказать Левенвальду, что мне назначена аудиенция при дворе, то мне не пришлось бы заглядывать в эту проклятую казарму. Только беда в том, что хорошие мысли всегда приходят в голову слишком поздно. Я уверен, что князь не похвалит меня за бравирование положением. Правда, мне удалось вывернуться из этой каши… Впрочем, торжествовать рано, и я ни минуты не могу быть уверен в невозможности ареста».

Наконец карета подъехала к гостинице. Лахнер сейчас же поручил Зигмунду разузнать, где живет баронесса Витхан, и обещал ему целый дукат, если только адрес будет сообщен не позже как через час.

V. Неудачный замысел

Часто бывает, что люди, особенно много грешившие в молодости и в зрелые лета, к старости впадают в ханжество. В молодости они обыкновенно смеются над всем тем, что свято для остальных, и им кажется лестным и почтенным играть роль свободомыслящих скептиков, но, когда грозное дыхание неумолимой смерти начинает касаться их тела, куда только девается тогда все их неверие. Неразгаданная тайна загробного существования терзает и томит душу, страшно становится за близкое будущее, и былой скептик начинает метаться от одной святыни к другой, пригоршнями разбрасывает деньги, чтобы молились за спасение его души, делает все, чтобы примириться с тем самым Небом, которое он горделиво отвергал прежде.

То же самое было и с бароном фон Витхан. Прожив добрых три четверти своей жизни в грехах и разврате, он к старости впал в чрезмерное благочестие. Невдалеке от его дома была церковь, славившаяся своим чудотворным образом и мощами святого Ксаверия, хранимыми в раке, устроенной на вершине небольшого холма, к которой вел ряд пологих ступенек. И вот старый грешник стал ежедневно подниматься по склону Ксавериева холма, бичуя себя на каждой ступеньке и шепча положенные молитвы.

Почувствовав приближение кончины, он упросил Эмилию, чтобы она после его смерти продолжала ежедневно эти паломничества, причем потребовал, чтобы она дала ему клятву в точности блюсти его обет.

Хотя Эмилия по многим причинам могла бы только проклинать память старика, а уж никак не молиться за него, она была настолько добра и кротка, что не пожелала огорчать умиравшего и дала требуемую клятву, хотя и с некоторой оговоркой: она обещала отправляться к раке святого Ксаверия каждый раз, когда ей это будет возможно.

Смерть мужа принесла Эмилии несколько неприятных неожиданностей. Из какого-то странного желания вечно и всегда вредить он завещал ее собственное имущество одному монастырю в Сирии, что повлекло за собой долгий процесс, обрушившийся на ни в чем не повинную вдову. Кроме того, он лишил ее возможности оправдаться в том, что было делом ее чести и женского достоинства.

Казалось, при таком положении вещей ни одна женщина не согласилась бы молиться за покойного, но Эмилия, наоборот, стала делать это с удвоенным жаром. Она ужаснулась лицемерной набожности мужа, набожности, так не вязавшейся с делами его последних минут, и со страхом думала, что этого Господь не простит ему, но тут же признала, что в таком случае требуются двойные молитвы, чтобы спасти его душу от ужасов адских мук.

И вот она каждый вечер в сопровождении камеристки совершала паломничества к мощам святого Ксаверия, где молилась пламенно и подолгу. Ведь у нее, затравленной и гонимой, только и оставалось утешения что молитва…

И она молилась не только за себя и за покойного; нет, ее скорбные уста зачастую шептали еще одно имя – Иосиф, и очень часто прямо от сердца вырывался возглас:

– Господи, помилуй и сохрани его величество!..

Однажды – это было на следующий день после скандала на вечере у графини Зонненберг – Эмилия, по обыкновению, направлялась к церкви и вдруг, несмотря на царивший мрак, увидела вдали своего бывшего жениха, барона Люцельштейна: его было легко узнать по своеобразной подпрыгивающей походке.

Эмилия отвернулась и прошла мимо него не глядя. Но тот решительно бросился перед ней прямо в снег на колени и стал молить о прощении. Когда же баронесса не обратила внимания и на это, продолжая спокойно идти далее, он вскочил, побежал вслед за нею и в пламенных словах стал говорить о своей любви и о том, что их брак был заветной мечтой престарелого дедушки Эмилии.

Витхан смерила его с ног до головы презрительным взглядом и негодующе сказала:

– Когда дедушка узнает из моего письма, что вы за человек, он только порадуется моему освобождению…

– Боже мой, боже мой, – вздохнул барон Люцельштейн, – конечно, я понимаю, что вчера проявил слишком мало энергии, но это произошло далеко не из-за недостатка уважения или любви к вам, а только из…

– Трусости!

– Нет, только из-за рассеянности. Я так был охвачен счастьем сидеть рядом с вами, что невольно пропустил мимо ушей все, что говорилось вокруг меня. Но теперь, когда я узнал, в чем дело, я схожу с ума от жажды расправиться с этим негодяем так, как он этого заслуживает. И если Кауниц не прикончит нахала, тогда я сделаю это.

– Оставьте меня в покое.

– О, испытайте меня сначала.

– Еще раз прошу вас оставить меня в покое. Наши пути разошлись.

– Эмилия!

– Раз и навсегда запрещаю вам обращаться ко мне в столь интимном тоне.

– Жестокая! Вы толкаете меня на самоубийство.

– Для этого вы слишком трусливы.

– Эмилия! Вспомни…

– Если вы не оставите меня сейчас же в покое, то я кликну слуг.

Поникнув головой, барон Люцельштейн скрылся в ночной мгле.

Эмилия облегченно перевела дух.

«Наконец-то, – подумала она. – Ведь я никогда не любила его и согласилась на брак с ним, только уступая желаниям любимого дедушки… Да и как могла бы любить его я, так близко подошедшая к прекрасной душе незабвенного Иосифа?.. Ах, Иосиф, Иосиф, ты отверг меня, и как пустынно стало моему сердцу в этом мире! Правда, прошлое умерло и никогда не воскреснет более в моей душе та нежная, чистая страсть, которую питала я к тебе, неблагодарный государь мой… особенно теперь, когда мне пришлось убедиться, что ты такой же, как и все… Но одно умерло, а другое не пришло ему на смену. Да и кому нужна я, затравленная, забрызганная грязью, гонимая… Так пусть же умрет весь мир для меня, и пусть я умру для мира! На этих днях черный клобук придавит все мои страсти, надежды, мечты, и черная строгая мантия облечет мое тело, еще не жившее, еще не изведавшее полноты желаний. Камни монастырских стен поставят между мною и миром непроницаемую преграду, и прощай тогда все, что влекло и манило меня. Да, так будет лучше: мне остается только монастырь…

Долго молилась она в этот вечер, дольше, чем всегда. Но молитва не могла на этот раз успокоить ее волнение: какое-то новое чувство, какая-то искорка света заставляла сожалеть о предпринимаемом шаге. Откуда сверкал этот свет? Эмилия сама боялась сознаться себе, что эту искорку заронил в ее сердце облик ее смелого заступника, благородного и мужественного барона Кауница.

Царила полная, беспросветная мгла, когда баронесса кончила молиться и направилась домой. Свет фонаря, который несла в руках сопровождавшая ее камеристка, не был в состоянии рассеять густой мрак пустынной тропинки, по которой они шли, и баронессу невольно охватывала легкая жуть. Но кругом не было видно ни души, и обе женщины спокойно дошли до мостика через ручей, где росла купа старых ветел. Вдруг камеристка остановилась тут и испуганно указала своей госпоже в сторону деревьев.

– Ну, что с тобой, Анхен? – недовольно спросила баронесса.

– Там… там… кто-то прячется… – еле могла выговорить перетрусившая девушка.

– Ну и что же? Ты боишься разбойников, может быть?

– Разве вы, госпожа, не слыхали, что несколько лет тому назад в этом самом месте ограбили и убили девушку?

– Слышала, но это было давно, и в нашей местности теперь не случалось убийств и грабежей. Полно тебе. Ну, кто польстится на нас? Мы одеты так скромно и просто…

– Уж вы простите, госпожа, но я не могу справиться с собой. Мне так жутко, так жутко…

– Ну, так давай сюда фонарь и иди сзади. Я пойду вперед.

Эмилия взяла из рук перепуганной камеристки фонарь и твердо пошла вперед. Но не успели они поравняться с ветлами, как из-за деревьев выскочили трое оборванцев; они направили на перепуганных женщин пистолеты и грозили убить их, если те не будут молчать. Желая испугать их еще более, негодяи принялись помахивать перед лицами женщин обнаженными клинками.

Но Эмилия выпустила накидку, за которую схватили ее грабители, и с громким криком бросилась вперед. Разумеется, ее догнали в несколько прыжков. Один из грабителей выбил из рук баронессы фонарь; тот упал в снег, но, по счастливой случайности, не потух. Затем они окружили обеих женщин и принялись теребить их, требуя денег.

Вдруг откуда ни возьмись появился «прекрасный барон». Он крикнул разбойникам, чтобы те оставили в покое женщин, а когда негодяи ответили ему презрительным смехом, обнажил шпагу и храбро ринулся на них.

– Прочь! – крикнули ему те. – Нас трое, а ты один! Борьба неравна!

– Вот я вам покажу, что истинный мужчина стоит больше, чем три таких негодяя, как вы! – храбро ответил барон.

Камеристка с пронзительным визгом вырвалась в этот момент из державших ее рук и бросилась бежать. Баронесса хотела последовать ее примеру, но один из грабителей крепко уцепился за ее руку, не выпуская из правой сабли, которой он помогал товарищам отражать атаку «прекрасного барона».

А тот держал себя великолепно – ну, совсем словно на уроке фехтования. Он делал финты, парады, наносил удары в терцию и кварту, вертел шпагу мельницей, перекидывал ее из правой руки в левую. Несмотря на то что три сабли противников представляли собою почти непреоборимую стену, Люцельштейн так пылко и отважно наступал на разбойников, что те начали вскоре отступать шаг за шагом.

Тем не менее в первое время не было пролито ни капельки крови. Первая кровь, которая пролилась, принадлежала баронессе. Желая во что бы то ни стало вырваться из руки державшего ее разбойника, она неудачно оттолкнула его в сторону в тот самый момент, когда Люцельштейн сделал выпад, и таким образом его шпага вонзилась в ее предплечье. Но в этот же момент поединку настал неожиданный конец.

Как мы помним, Лахнер во что бы то ни стало хотел в этот же вечер навестить баронессу Витхан. Как только это оказалось возможным, он направился по доставленному ему Зигмундом адресу. Однако, когда он позвонил у ворот ее дома, вышедший к нему слуга сообщил, что его госпожи нет дома. Лахнер спросил, можно ли рассчитывать на ее быстрое возвращение, и тогда старик с ворчливой сердечностью стал жаловаться, что его госпожа понапрасну убивает здоровье, отправляясь чуть не ежедневно в паломничество к раке святого Ксаверия. Лже-Кауниц сейчас же расспросил, как пройти туда, и направился по указанной ему дороге.

Он сделал каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, и вдруг до него донесся пронзительный вопль, призывавший на помощь. Обнажив шпагу, Лахнер бросился бежать на этот крик. Он уже видел вдали фонарь, брошенный на снег, и темную группу сражавшихся людей; в это же время ему повстречалась перепуганная насмерть камеристка, закричавшая ему:

– Бегите скорее, там убивают нашу баронессу!

Этих слов было достаточно, чтобы удвоить силы нашего героя. Он стремглав бросился на свет фонаря и, подбежав поближе, увидел, что баронесса лежит на земле, а от нее к фонарю тянется струйка крови. Тогда Лахнер орлом налетел на разбойников, и сейчас же один из последних рухнул на землю, пораженный ударом шпаги в грудь навылет. Еще удар – и второй разбойник выпустил из рук оружие. Третий, буркнув какое-то ругательство по адресу непрошеного заступника, бросился очертя голову прочь.

Мощным ударом кулака Лахнер поверг обезоруженного разбойника на землю и сорвал с него маску, но, взглянув ему в лицо, даже вскрикнул от неожиданности: перед ним предстал перепуганный, бледный, дрожащий отец Гаусвальда…

– Господи боже! – простонал он. – Не делайте мне зла, я не виноват.

– Не виноват? – рявкнул гренадер. – Негодяй, ты пойман с поличным во время разбоя!

– Да какой тут разбой, – плаксиво простонал тот, – я просто мирный портной. Ведь это была просто шутка, на которую нас подбил Люцельштейн.

Люцельштейн, склонившийся в это время к пронзенному шпагой Лахнера соучастнику, воскликнул:

– Какой ужас! Он мертв!

– Час от часу не легче, – произнес старый Гаусвальд. – Бедный Карлштейн.

– Карлштейн? – спросила баронесса, быстро пришедшая в себя. – Неужели это племянник графа Перкса?

Ее вопрос остался без ответа, так как Люцельштейн, пробормотав: «Надо сбегать за медицинской помощью», – поспешил скрыться.

– О, теперь я все понимаю, – презрительно сказала баронесса.

– Да и понимать здесь нечего, – ворчливо отозвался Гаусвальд-отец. – Барон Люцельштейн должен мне семьсот гульденов, и если он не отдаст мне этих денег, то я – нищий… До сих пор вся надежда была только на богатую партию, и я совершенно успокоился, когда узнал, что вы обручились с ним. И вдруг он заявил мне, что вы отказали ему из-за его трусости. Вот и было решено дать ему возможность доказать на деле свою храбрость, авось тогда вы, баронесса, смените гнев на милость и мои денежки будут спасены. Думали, что дело обойдется тихо-мирно, а тут черт принес вас, господин офицер. Что-то будет теперь! Ведь старого Перкса хватит кондрашка, когда он узнает о смерти любимого племянника. А все из-за простой шутки…

– Шутки! – с негодованием произнес Лахнер. – Хороша шутка, в которой не только пытаются силой овладеть баронессой, но даже причиняют ей серьезную рану. Что за дурацкая идея!

– Ну, уж ладно, только пустите меня. Я живу в предместье Ротгассель, Люцельштейн знает мой адрес.

Во время этого разговора Лахнер занялся перевязыванием руки раненой баронессы, чтобы остановить ослаблявшую ее потерю крови.

– Займитесь лучше несчастным Карлштейном, – со слабой улыбкой благодарности сказала ему Эмилия. – О, боже мой, боже мой! Хоть бы этот несчастный остался жив.

Перевязав руку баронессе, Лахнер подошел к неподвижному телу Карлштейна. Но последнему уже нельзя было помочь: клинок Лахнера пронзил ему сердце, и земные дни несчастного повесы были кончены.

Узнав об этом, Эмилия от ужаса упала в обморок. Портной поспешил убежать, Лахнер остался один с бесчувственной баронессой. Тут уже не приходилось долго раздумывать. Он взял ее на руки и понес домой.

В нескольких шагах от дома навстречу ему показалась целая процессия: впереди выступала камеристка с кухонным ножом в одной и фонарем в другой руке, за ней старый лакей баронессы, седовласый Георг, с заряженным ружьем и кучер Лахнера с топором. Когда камеристка увидела неподвижную баронессу на руках у Лахнера, она подумала, что ее барыня мертва, и испустила дикий вопль отчаяния. Этот крик привел баронессу в чувство, но она была в таком смятении, что приняла Лахнера за одного из своих похитителей и принялась звать на помощь. Георг тоже подумал, что это – один из разбойников, и совсем было собрался всадить гренадеру пулю в голову, но нескольких слов было достаточно, чтобы рассеять заблуждение.

Раненую осторожно внесли в дом и положили на кушетку. Она открыла глаза, но видно было, что сознание еще не вернулось к ней: раненая стала бредить что-то совершенно несуразное. Тогда Лахнер отправил Георга за доктором, а сам распорядился, чтобы Анхен и кухарка клали холодные компрессы на раненую руку.

Врач жил неподалеку и вскоре явился. Он осмотрел рану и заявил, что она не представляет никакой опасности для жизни, но добавил, что, конечно, возможно повышение температуры и лихорадочное состояние, так что, быть может, баронессе придется пролежать несколько дней в постели, но тем дело и кончится, в данный же момент ей нужнее всего покой, покой и покой.

Доктор ушел, Лахнер остался в тревоге и беспокойстве. Из соседней комнаты, куда он ушел, чтобы не стеснять осмотра больной, он слышал, как она беспокойно металась и выкрикивала что-то в бреду. Уж не ошибся ли доктор? А вдруг в руке начнется какой-нибудь воспалительный процесс?

Но мало-помалу больная затихла, и вскоре в соседней комнате наступила полная тишина: Эмилия, видимо, забылась. Лахнер продолжал сидеть, погруженный в глубокую задумчивость, пока бой часов не напомнил ему, что еще предстоит свидание с Фрейбергером.

Да и что было ему дольше делать в доме баронессы? Сегодня она была не в состоянии выслушать его, да если бы и была, разве мог он после случившегося пуститься сейчас же в объяснения?

Не раздумывая долее, он направился в переднюю, оделся и вышел из дома.

На лестнице ему встретился Георг. Старый слуга поклонился Лахнеру так, словно это был сам император: он был всей душой предан своей госпоже, а ведь офицер спас ее жизнь.

– Милый друг, – сказал ему гренадер, – если вашей госпоже будет завтра лучше, то передайте ей мою нижайшую просьбу не уезжать, не увидевшись со мной.

Сказав это, он прошел к своей карете. Увидав его, Зигмунд кинулся отворять дверцы.

– Слушай-ка, ты, – обратился к нему лжебарон, – почему же ты не бросился на помощь баронессе вместе с кучером?

– Господи боже ты мой! Да разве можно бросать без присмотра лошадей, когда в окрестностях бродят разбойники?

– Скажи-ка лучше, что ты не из храбрых будешь!

– Каждый человек настолько храбр, насколько это дано ему Господом. На что была бы годна мне такая храбрость, которую не могло бы вместить мое маленькое сердце? – не без рассудительности ответил тот.

Лахнер улыбнулся и сел в карету, быстро покатившую к городу.

VI. Маскарад продолжается

Всю ночь Лахнер не мог сомкнуть глаз. Вернувшись домой, он с некоторой тоской думал о предстоявшем свидании с Фрейбергером: ему чрезвычайно хотелось спать, а тут предстояли еще деловые переговоры, может быть, даже какое-нибудь новое дело, требующее затраты сил и энергии. Поэтому он крайне обрадовался, когда вместо самого Фрейбергера пришла записка:

«Высокородный господин барон! Я хотел переговорить с Вашей милостью о делах, но ввиду того, что курс бумаг на фондовой бирже не изменился, и Ваши бумаги стоят по-прежнему высоко, и я не получил никаких указаний от нашего делового уполномоченного, пока все может оставаться по-старому. Завтра днем я буду иметь честь явиться к Вашей милости. Да ниспошлет Вам Бог Авраама и Иакова спокойный сон!

Ваш преданный слуга Ф.».

Лахнер поспешил раздеться и лечь в постель. Ему казалось, что он сейчас же заснет мертвым сном, и он даже боялся, как бы ему не заснуть во время раздевания, – так велика была его нравственная и физическая разбитость. Действительно, едва его голова коснулась подушки, как он сейчас же провалился в черную бездну.

Внезапно сквозь сон он почувствовал на себе взгляд чьих-то остекленевших, безжизненных глаз. Ему не хотелось просыпаться, но этот взгляд настойчиво требовал пробуждения. «Кто это?» – думал сонный, усталый мозг. «Карлштейн… убитый Карлштейн!» – глухо произнес чей-то голос в самом мозгу Лахнера, и от этого возгласа он сразу проснулся и вскочил. Но в комнате было пусто и спокойно; только от колеблющегося света ночника на стене дрожали неясные тени.

Лахнер взглянул на часы, лежавшие около его изголовья на ночном столике. Как? Да может ли это быть? Неужели он проспал только пять минут?

Спать хотелось безумно, неудержимо, но сон бежал его глаз. Стоило Лахнеру сомкнуть усталые глаза, и из тьмы на него глядели мертвые очи Карлштейна. Лахнер открывал глаза, устремлял взор к стене, но дрожащие тени сами собой складывались в силуэт убитого, и казалось, что этот силуэт извивается в предсмертных конвульсиях.

«Барон Кауниц» затушил ночник и снова лег. Но наступившая тьма казалась еще кошмарнее – со всех сторон на него надвигались десятки, сотни мертвецов и каждый из них смотрел с укором, каждый требовал возмездия…

– Разве я хотел твоей смерти? – страстно заговорил Лахнер, обращаясь к призраку Карлштейна. – Разве я знал, кого убиваю? Да и знал ли я вообще, что убиваю? Только Люцельштейн виноват в этом. Ну, так ступай к нему! Я только жертва неумолимого рока…

Но призраки не внимали. Их костлявые, залитые свежей кровью пальцы, скрючившись, тянулись к Лахнеру.

– Прочь! – дико взвизгнул он, вскакивая на постель и замахиваясь на пустоту.

Призраки рассеялись. Но Лахнер не решался лечь; он высоко подложил подушки и устроился полусидя на кровати.

Он стал смотреть в окно. Сквозь спущенные тяжелые гардины в случайную щелку пробивался слабый огонек. Лахнер уставился воспаленными глазами на этот огонек. Он ни о чем не думал, почти ничего не сознавал. Только в лихорадочном мозгу проносились отдельные картины, лишенные связи, проносились, словно обрывки туч в бурную осеннюю ночь…

Огонек… Но ведь это вовсе не огонек, это – фонарь, и стоит он на снегу, тускло отбрасывая вокруг себя ломаный кружок света. Что-то виднеется в полосе света, какое-то серое, бесформенное тело. Красный ручеек бежит к фонарю… Что это?

«Это Карлштейн, убитый Карлштейн!» – насмешливо произнес чей-то голос в мозгу Лахнера.

Не будучи в силах терпеть далее эту муку, он вскочил, зажег ночник, а затем и все имевшиеся свечи и снова улегся.

Теперь было легче – призраки отступили. Правда, в темных складках гардин, в сероватой мгле углов еще роилось что-то, но это было далеко, – к постели «они» не могли бы подступить…

«Тик-так. Тик-так. Тик-так», – отбивали часы.

Лахнер прислушался. И перед ним вдруг ясно обрисовалась маленькая ранка, из которой, вот так же пульсируя, «тик-так», била свежая кровь…

Он встал, отнес часы в соседнюю комнату, принес оттуда еще лампу, зажег ее, закурил трубку и, накинув халат, уселся в кресле. Так и просидел он весь остаток ночи.

В десять часов к нему явился Зигмунд и доложил, что явился парикмахер.

Разумеется, как и всегда, болтливый куафер явился с целым запасом свежих новостей.

– Теперь я могу доложить вашей светлости, – сказал он, приступая к своим обязанностям, – что значило странное поведение французского посла. Или, быть может, это уже известно?

– Нет.

– Так вот, Бретейль был жестоко обижен князем Кауницем. У нашего министра имеется манера держать знатных господ часами в передней. Когда недавно посланник явился к нему, ему пришлось прождать более часа. Наконец, обидевшись, он ушел и хотел немедленно уезжать. Но старая лиса Кауниц спохватился, что зашел слишком далеко, и прислал извинительное письмо: все дело, дескать, в недоразумении, ему не доложили и тому подобное. Таким образом, все было улажено.

– Верно ли это?

– Ну еще бы! Об этом говорит весь город, а потом – смею вас уверить, – я поставляю только самые свежие, самые первосортные новости.

– Ну, что еще нового в Вене?

– О, сенсаций так много, что не знаю, с чего начать. У шевалье Катальди отняли его исконную привилегию держать денежную лотерею, посредством которой он грабил простой народ. Этим мы всецело обязаны нашему благословенному императору. Ведь Иосиф Второй – это наш государь. Он вечно вращается среди простого народа и, чуть заметит, что что-нибудь не так, сейчас же вступается за обиженного. Сколько у него бывало стычек с полицией из-за этого! Не узнают его и начинают тащить на расправу. Впрочем, иногда из-за этого бывали довольно пикантные историйки совсем на другой почве. Мне только вчера рассказали приключение, происшедшее с императором не далее как третьего дня. Рассказывал человек вполне надежный, но я должен был дать ему самую страшную клятву, что не пророню об этом никому ни полслова. Дело, видите ли, в следующем. У нас имеется полицейский комиссар, который переведен в Вену из провинции всего месяца два тому назад. Это человек немолодой, очень некрасивый, но крайне слабый до женского пола. В его участке проживала некая Лизетта, очень хорошенькая девушка, портниха. Наш комиссар стал приударять за ней, домогаться ее взаимности, но Лизетта, как говорится у простонародья, попросту «отшила» влюбленного полицейского. Тот пригрозил ей, что это дело ей так не пройдет. А для угроз он имел маленькое основание: Лизетта особенной строгостью нравов не отличается, и если ей понравится какой-нибудь молодчик, так она готова отдать ему все, что имеет. Конечно, Лизетта – девушка бедная. Но недаром французы говорят, что «самая красивая девушка не может отдать больше того, что имеет». Да и то сказать, никто с Лизетты больше того, что имеется в ее распоряжении, никогда не требовал… И вот случилось так, что Лизетта привлекла внимание самого императора, и между ними завязался хотя и короткий, но нешуточный роман…

– Ну, что ты говоришь, милейший! Это уж совсем неправдоподобно. Ведь известно, что наш Иосиф ведет на редкость чистую жизнь.

– Ваша светлость, наверное, долго не изволили быть в Вене, а то вы знали бы кое-что, о чем известно всем и каждому. Смею уверить, что необычайная нравственность нашего императора – просто легенда. Народ обожает его и готов наделить всеми добродетелями, в особенности такими, какими не обладает сам. Ну, да эта легенда для потомства. А теперь все знают, что наш Иосиф отнюдь не похож на своего библейского тезку. Да и с чего бы ему быть им? Мужчина в цвете лет, вдовец…

– Ну-с, так что же произошло?

– Однажды Лизетту в глухом переулочке схватили за руки два дюжих солдата и хотели непременно расцеловать. Вдруг откуда ни возьмись какой-то бюргер в сером плаще кинулся на солдат и давай бить их палкой. Те хотели было проучить непрошеного заступника, но как взглянули ему в лицо, так и кинулись бежать сломя голову. Слово за слово, Лизетта и ее заступник разговорились между собой, понравились друг другу, и Лизетта попросила, чтобы бюргер проводил ее домой. С тех пор заступник стал довольно частенько навещать Лизетту. Комиссар подметил это и решил застать их на месте преступления: ведь вам известно, какая беда грозит девушке, если полиция заметит, что она водит к себе кавалеров. И вот комиссар однажды вломился к Лизетте в комнату в довольно пикантный момент. Разумеется, как только императора – это был он – узнали, так и всей истории конец, но беда никогда не приходит одна. В той же квартире, где Лизетта имеет комнату, проживает бедная старушка, а эту бедную старушку навещает баронесса Витхан. Последняя вообще много помогает бедным и, кроме того, имеет к этой старушке какое-то отношение. И вся эта история разыгралась при ней. А вы сами можете понять, что для императора нож острый – выдать свою тайну именно баронессе. Зато, говорят, просто комедия была глядеть, какой взор бросила прекрасная Эмилия на бедного Иосифа. Вообще баронессе Витхан везет на всякие истории – сколько их постоянно происходит с нею! Не изволили слышать про убийство, случившееся в прошлую ночь?