Текст книги "Граф Мирабо"

Другая же парижская дама не могла долее сдерживать своего гнева, возбужденного уже в самом начале этой сцены, и с решительностью, не взирая на опасность, стала на плохом английском языке бранить лорда-трубача, бросая в лицо толпе самые обидные для национального самолюбия англичан выражения, гневно сверкая при этом своими огромными черными глазами. Ей почти удалось возбудить и гнев своего спутника-ирландца, принявшего угрожающую позу боксера, тогда как граф Мирабо спокойно и хладнокровно стоял со сложенными крест-накрест руками и, с невозмутимым равнодушием озираясь вокруг себя, несколько озабоченно обдумывал, каким путем найти выход из этого неприятного приключения.

Национальный юмор почтенного лорда-трубача не был еще исчерпан, однако. После маленькой сатирической пьески на трубе он затянул английскую народную песнь, обращаясь при этом опять к обеим дамам. Глупое содержание песни с грязными и нахальными намеками вызвало шумное одобрение толпы не только комизмом исполнителя, но и тем, что пение сопровождалось странной и бесстыдной жестикуляцией, почти касавшейся дам. Эта сцена начала возбуждать такое внимание, что экипажи и всадники останавливались среди улицы для наблюдения. Некоторые из последних, как видно, знатные англичане, сходили с коней и, смешиваясь с толпой, раздавали направо и налево удары хлыстом самым пьяным крикунам, а затем, обращаясь преимущественно к Мирабо, давали советы, как лучше всего избавиться от этих людей. К несчастью, Мирабо не понимал их и начинал уже терять спокойствие, не будучи в состоянии смотреть на наглость лорда-трубача, обращавшегося теперь в особенности к госпоже Нэра. Мирабо схватил его за грудь и одним лишь движением своей сильной руки потряс его с такой силой, что человек этот в ужасе и с громким криком упал на колени и, казалось, потерял сознание.

Это могло бы послужить сигналом к опасному вмешательству, если бы в эту минуту не обратил на себя внимание высокий стройный мужчина, сумевший пробиться сквозь толпу. Одет он был в черный костюм бюргера, и Мирабо, обладавший верным взглядом на личность, принял его в первую минуту за реформаторское духовное лицо из Женевы, которых вместе с другими политическими беглецами этой республики было с некоторых пор много в Лондоне.

Вновь прибывший, еще довольно молодой человек решительного и сильного вида, успел обращенною к разъяренной толпе речью тотчас же занять ее, отвлекая на себя ее внимание. Он говорил свободно по-английски, употребляя сильные народные выражения. Лестными намеками на благородный и великодушный дух британцев он предлагал толпе разойтись и позволить почтенным чужестранцам, гостившим на прекрасном, гостеприимном острове Альбиона, беспрепятственно продолжать свой путь.

Хотя его иностранный выговор выдавал в нем швейцарца, однако речь его была вполне понятна и убедительна, чему немало содействовал как голос, свойственный проповеднику, так и весь его внушительный вид.

Увидав, что своей сильной речью с некоторым религиозным оттенком он уже начинал оказывать действие, он стал поддерживать его, раздавая деньги, что сразу изменило настроение самых буйных зачинщиков. Сам лорд-трубач, оправившийся от львиного кулака Мирабо, почувствовал, к своему немалому удивлению, несколько шестипенсовых монет в руке, которыми он давно уже не обладал. Вслед за этим незнакомец, наградив его сильным толчком в спину, строго и с укором приказал ему немедленно отправиться на место стоянки наемных экипажей и привести для иностранцев, перед которыми он так сильно провинился, два фиакра.

После того как лорд-трубач отправился бегом без возражения, удалось и остальных коноводов прогнать с помощью нескольких монет. Теперь незнакомец любезно обратился к графу Мирабо с просьбой войти со всем своим обществом в ожидании экипажей в ближайшее cafe, куда и предложил проводить их. Это, конечно, было принято Мирабо с живейшей благодарностью.

В cafe пришлось ждать довольно долго. Тем временем незнакомец, желавший непременно сам усадить их в безопасный фиакр, занимал их разговором. Он с большою откровенностью рассказал им о себе лично. Звали его Дюваль. Он был из Женевы, где занимал место проповедника, оставленное им лишь полтора года назад, после того как он вследствие женевской революции 1782 года, в которой был на стороне побежденной народной партии, был отрешен и изгнан из отечества.

Мирабо, заинтересованный личностью незнакомца, медлил еще, однако, назвать ему себя, находя время и место неудобными. Проницательный незнакомец, догадываясь об этом, предупредил его, сказав:

– Знаю, что теперь я имею честь познакомиться с графом Мирабо. Я так много про вас слышал, а в кругу моих друзей и единомышленников, питающихся здесь горьким хлебом изгнания, мы уже радовались пребыванию Мирабо в Лондоне. Мы, женевские демократы, сердечно желали бы обрести дружбу и участие графа Мирабо. Несколько дней тому назад, когда мы сидели в cafe de Paris на Геймаркте, вы вошли, граф, и были названы одним из присутствовавших. Много говорилось о вашей великолепной книге «О деспотизме», распространенной и в наших швейцарских долинах, и мы признали, что для нас и нашего дела была бы большая польза, если бы нам удалось как-нибудь с вами встретиться. Как бы нам хотелось обсудить вместе с Мирабо положение нашего отечества и надежды демократии в Европе! И вот сегодня я смею, быть может, надеяться на исполнение этого желания благодаря случайной встрече, при которой юмористическое тупоумие английской черни доставило мне возможность быть вами замеченным.

Мирабо с благодарностью пожал его руку и дал ему карточку с указанием своего жилища, прося назначить время посещения и потребовать от него какой угодно благодарности за оказанную сегодня услугу.

В эту минуту на улице появился лорд-трубач, возвращение которого было приветствуемо громким «ура» не рассеявшейся еще вполне толпы. Дюваль поспешно вышел, чтобы посмотреть, готовы ли фиакры, и скоро возвратился с известием, что этот глупец, которого теперь он прогнал прочь, привел всего один двухместный фиакр, не найдя будто бы другого на месте стоянки экипажей.

Мирабо, обращаясь к даме из Парижа, заявил, что без малейшего сомнения, этим фиакром должна воспользоваться она как более пострадавшая от испуга при этом приключении.

– Я же, – прибавил он, – подожду здесь с графиней Нэра другого экипажа, который при покровительстве нашего нового друга Дюваля не заставит себя долго ждать.

Это было принято без возражений, и Мирабо вместе с ирландцем стали усаживать в экипаж даму, находившуюся в состоянии, близком к обмороку.

В то время как он оказывал эту помощь своему спутнику-ирландцу, Мирабо не заметил, что посреди улицы остановилась великолепная карета, и сидевший в ней господин, приветствуемый всеми окружающими с величайшим почтением, расспрашивал своих напудренных и одетых в богатую ливрею слуг о подробностях всего случившегося.

Вслед за этим к Мирабо подошел слуга и просил его от имени своего господина, первого лорда-канцлера, министра Вильяма Питта, воспользоваться экипажем его светлости и занять в нем место вместе со своей дамой. Мирабо с удивлением взглянул на карету, откуда министр дружески кланялся ему. Только вчера познакомился он с Вильямом Питтом, посетив его для передачи ему сочинения графа д’Антрэг, привезенного им из Парижа.

Мирабо немедленно принял предложение и, поспешно возвратясь в кофейную за госпожой Нэра, направился с нею к экипажу министра. Последний, со свойственной ему в частной жизни любезностью, настоял на том, чтобы приглашенные им гости заняли почетные места в карете, напротив него.

Вильям Питт, стоявший с недавних пор во главе английского министерства, несмотря на то что ему было всего двадцать пять лет, только на своем государственном посту и в делах был стар и вполне зрел, обладая тем величественным и проницательным хладнокровием, которое не раз уже в борьбе побеждало его противников. В обыденном же обхождении проступала вся свежесть и живость юности, причем на тонко очерченных, выдающих талант красноречия губах его играла пленительная улыбка, побеждавшая отчасти строгие, неумолимые, полные мысли морщины на челе.

Заметив это, Мирабо был очарован, так как при вчерашнем посещении, на которое он возлагал некоторые надежды, он встретил лишь холодного, взвешивавшего каждое слово и с математической точностью отнесшегося к нему государственного человека. Теперь Питт с трогательной предупредительностью ухаживал за госпожой Нэра, и хотя прелестная, веселая Генриетта ни на минуту не теряла своего хорошего расположения духа, он все-таки считал своим долгом утешать и успокаивать ее.

Экипаж направился к жилищу Мирабо по настоянию министра, желавшего доставить своих гостей домой.

– Это была одна лишь чернь, – сказал Вильям Питт, – которая провинилась своею грубостью против достойных уважения иностранцев. Судить по этому об английском народе вы не должны, граф. Народ наш добр, честен, полон уважения, с крепкой уздой, наложенной сильным парламентским режимом и великой национальной королевской властью; он полон достоинства и послушен. Резвящаяся же чернь есть и у вас, в Париже, и сегодняшняя сцена, без сомнения, обесчестившая лондонские улицы, могла бы, я думаю, произойти и в вашей столице.

– Конечно, чернь всюду одна и та же, равно как и аристократия всюду одна и та же, – возразил Мирабо. – Отсюда можно заключить, что эти две крайние общественные сферы, чернь и аристократия, стоят по отношению к нации в одинаковом положении и во многом представляют одно и то же.

При этих словах Питт судорожно закусил себе нижнюю губу, но тотчас же возвратил своему лицу прежнее дружеское и даже робкое выражение.

– У нас аристократия от черни сильно отличается, – ответил он с кроткой улыбкой, но вместе с тем бросив в сторону острый взгляд своих больших, блестящих удивительным спокойствием глаз. – В других соседних странах аристократия может уже работать над уничтожением чернью государства и народа; мы же, к счастью, этого не можем делать. Мы здесь старомодны, имеем законы, удовлетворяющие всех, и обладаем аристократией так же, как обладаем королевской властью и народом.

– Во Франции не так прекрасно, – возразил Мирабо, причем его оживленно пылавшее лицо подернулось грустью. – Во Франции все готово обратиться в чернь, если только нам не удастся вовремя выработать из этой общей грязи новое, здоровое народное тело. Вот тогда народ будет вновь открыт, как та мраморная статуя древнего бога, погибшая при землетрясении города. Однако, рискуя вызвать возражение вашей светлости, я позволю себе заметить, что никогда парижская чернь не допустила бы подобной злобной выходки против почтенных иностранцев. Наша чернь слишком легкомысленна и слишком дитя, но вместе с тем и слишком светский человек, чтобы дойти до понятия национальной ненависти. Мы же испытали сегодня на себе национальную ненависть английской черти против французов. Я не думал, лорд-канцлер, что уже на улицах Лондона можно будет видеть приведение в действие завещания вашего знаменитого отца, графа Чатама, бывшего величайшим ненавистником Франции.

– Эта ненависть не была завещанием, но государственным принципом, – заметил Вильям Питт с полным достоинства спокойствием. – Вообще же, мой отец не был настолько варваром, чтобы в лице каждого француза не воздавать должного столь богато одаренной нации, как ваша. И я буду счастлив всегда считать себя другом Франции и французов. Не вступая в неосторожный союз с вами, который мог бы вовлечь Англию в пропасть, мы будем всегда учиться у вас и стараться возвыситься вашим величием!

Мирабо почтительно поклонился, ясно выразив при этом, насколько этим заявлением министра он обязан дипломатии его. Затем значительно произнес:

– Я сам вовсе не такой друг Франции, чтобы не видеть всех ее ошибок и недостатков. Но вместе с тем я люблю ее так сильно и беспощадно, что позволил бы отхлестать ее крапивой и розгами, лишь бы мог увидеть ее вновь сильной и здоровой душой и телом. Если бы эта цель могла быть достигнута унижением Франции Англиею, то политике с таким направлением я охотно предложил бы мои услуги и силы, мою голову и руки. Я отлично знаю, что ваш великий отец, граф Чатам, питавший не только политическую, но и физическую ненависть к Франции и содрогавшийся всеми своими членами при одном имени француза, основывал свою политику на господстве в Европе одной из двух: Англии или Франции. Мне всегда казалось, что он смотрел как на естественный закон на то, что если Англия должна быть велика и могущественна, то Франция должна быть попрана и уничтожена. Но теперь мы приближаемся к новой эпохе, когда все свободные, честные и полные жизни государства будут существовать рядом, на одной ступени и в искреннем братстве между собой. Придет день, когда мы должны будем силой заставить Францию быть свободной и счастливой, и тот, кто употребит против нее эту силу каким бы то ни было образом, будет ее благодетелем. Да, ваша светлость, Англия имеет назначение по отношению к Франции более прекрасное, чем ненависть к ней. Мы хотим бороться с Францией до крайних пределов, и Англия представляется самым благоприятным пунктом, откуда борьба может начаться. Она должна заставить королевскую власть во Франции одуматься и принудить ее, во избежание внешних опасностей, искать опоры в освобождении внутренней силы народа или, вернее, в самой свободе его. С этими мыслями, как я уже вчера заявил вашей светлости, я прибыл в Лондон и был бы счастлив, если бы министерство Питта нашло согласным со своею политикою воспользоваться услугами Мирабо.

Тонкая улыбка блуждала на губах министра. Опустив глаза, он, молча, с некоторой иронией, казалось, взвешивал все слышанное им, но в то же время, однако, умел придать своему лицу выражение дружеского расположения. Его резкие черты, так легко принимавшие жесткий, даже отталкивающий характер, подернулись теперь какою-то духовной прелестью, сменившею кротостью и вниманием то холодное превосходство силы, с которым он выслушивал объяснения Мирабо.

В эту минуту карета проезжала мимо Сент-Джеймского дворца. Питт поднял на него свой пронизывающий взгляд, как бы желая узреть что-то в окнах королевской резиденции. Затем, вновь обратясь к Мирабо, с величайшим нетерпением ожидавшему его слова, он быстро проговорил:

– Политика министерства Питта, мой дорогой граф, будет всегда готова воспользоваться замечательными умами в качестве своего орудия, но ее направление будет везде и всегда консервативным. В Англии мы будем защищать дело престола, во что бы то ни стало. Народ – это лишь отвлеченное понятие или призрак, о существовании которого имеются самые различные представления. Ищут всегда народ там, где его нет, а находят там, где не ищут. Как ужасно было бы строить политику государства на таком колеблющемся и ускользающем понятии! Хотя Англия у себя охраняет и соблюдает вольности народа, однако в ее интересах – не допускать народной политики во Франции, потому что это создаст такое головокружение, которое опрокинет всю Европу! Мы здесь будем продолжать жить привольно и спокойно. Мы не идеалисты, граф, мы англичане, и свобода должна наполнять не только наши головы, но и карманы. Мы должны непременно быть богаты. Вот наше решение, а от него уже зависит все прочее. Не один только ум делает нацию цветущею. Богатство – вот другая и более прочная сторона народной силы. Политика Питта воздвигнет на этом зеленом острове алтари богатству, и тогда наша борьба с другими народами будет простым состязанием.

Мирабо, почувствовавший себя отстраненным, с минуту молчал, обдумывая, дать ему или нет волю своему негодованию. Затем порывисто сказал:

– Ваша светлость должны прежде всего простить мне, что я восторженный поклонник свободы английской конституции, целебную силу которой желал бы обратить и на страдания Франции! Я завидую каждому англичанину, ибо он, несомненно, самое свободное существо на земле. Эта конституция ваша, образец всех доныне известных конституций, не заключает ли она в себе удивительную жизненную силу, если народ, от природы далеко не самый даровитый и не самый благородный, единственно благодаря своей конституции занял первое место? Сам по себе английский народ не многого стоит: он глуп, невежествен, суеверен, полон предрассудков и причуд, ненадежен в делах и наделен материальною алчностью гораздо более, чем французы. И такой-то испорченный народ охраняется и защищает от своей собственной испорченности единственно потому, что гражданскую свободу нашли удобною для него, и что ему дали отечество, распростертое над его жизнью, как ясный и верный небесный свод. И чем бы еще стала Англия, если бы прекрасные основные законы ее конституции были распространены и на правительство, и если бы все недостатки и пороки вашей английской администрации прониклись живительным дыханием свободы вашей конституции? Каким бастионом английская конституция служит против всяких случайностей и слабостей правящих лиц, это всего лучше доказывается настоящим положением вещей в Англии. Конституция есть здоровье Англии, хотя бы при этом глава ее был болен душою и телом. О вашем короле, Георге ІII, рассказывают, что его ум часто помрачается, и что, быть может, ночь безумия покроет вскоре совсем трон Англии. Но какой же вред может это нанести стране, народу и общему благополучию? Ваша конституция живет и работает отлично сама собой; она ясна и разумна, хотя бы на троне все было темно и безумно; она есть и будет благословенная сила, хотя бы во главе государства царствовало бессилие. Это – счастливое положение. И если верно, как гласит молва, что Георг III при чтении газет теряет внимание и засыпает, то это настоящая государственная идиллия, характеризующая ваш политический рай. Счастлив тот народ, король которого может спокойно заснуть, читая газеты, и которому безразлично, спит или бодрствует его монарх перед лицом политических событий.

При этих словах Мирабо лицо английского министра заметно омрачилось. Неприятное выражение, столь типично выступавшее на лице и в манерах Питта, обнаружилось легким подергиванием, но тотчас же вновь исчезло под дипломатическим оборотом, скрывшим неудовольствие от только что выслушанного.

– Его величество король Георг III здоров, – сказал Питт настойчиво и строго. – Давно уже здоровье его величества не было так утешительно, и, благодарение богу, мы можем считать благороднейшего и великодушнейшего монарха навсегда избавленным от демона болезни. Иначе это было бы невосполнимым несчастием для Англии, потому что без живого и вполне личного содействия короля благополучию Англии, без его силы и искусства управлять, нация была бы лишена своего настоящего учредителя счастья. Такую самодвижущуюся машину, одним верчением своих колес распространяющую благоденствие и свободу, английская конституция из себя не представляет. Это вам, французам, наговорил ваш Монтескье, видевший в нашей конституции универсальное средство, так сказать, всемирный пластырь, который следует лишь наклеить любому народу, и он натянет пузыри всевозможного политического счастья. Нет, граф Мирабо, английская конституция – вовсе не политическая машина. Она не может и не должна быть ею, и если бы живительное дыхание мудрого короля не чувствовалось в ее колесах, она перестала бы работать. Берегите себя во Франции от страсти отыскивать универсальные средства для политической свободы. Ваш Монтескье потащил за собою уже целый философский хвост спасителей человечества, выдумывающих там у вас, как бы в одной схеме заключить и удержать политическую свободу и социальное счастье. Мне было бы жаль, если бы и ваши прекрасные силы ушли на исчерпывание бочки Данаид. В политике важны одни живые люди, а не система. Как бы я мог справиться с окружающими меня здесь партиями, если бы я не видел в них личностей, чувствующих и действующих по-человечески, и к которым поэтому и подходить следует по-человечески? Даже такие мои опаснейшие противники, как Фокс, Бурке и другие, гремящие против меня в парламенте, вовсе еще для меня не потеряны; я изыскиваю пункт, на котором они могли бы сойтись со мною во имя общего блага. Важно – укрепить здание, а где взять для этого камни – это безразлично.

– Как? И Фокс, внесший билль об Индии, и великий демократ Бурке, утвердивший народный принцип в американской войне? – спросил, качая головой, Мирабо.

Однако Питт, казалось, не хотел более вдаваться в такие подробности и, как бы не слыхав вопроса Мирабо, обратился к госпоже Нэра, извиняясь перед ней за то, что разговор в карете принял так неожиданно и так неуместно строго политический характер, и тут же указал на большой модный магазин, мимо которого они проезжали и в окнах которого было выставлено множество элегантнейших дамских шляпок.

– Не позволите ли вы мне выбрать вам здесь шляпку по английской моде? – спросил он, улыбаясь и делая уже знак, чтобы остановить экипаж. – Полагаю вполне правильным, чтобы первый министр Англии загладил дерзость, оскорбившую и напугавшую на лондонских улицах милейших иностранцев. И для меня самого это было бы величайшим в мире удовлетворением, потому что я мог бы вам доказать, что я не только скучный и одетый в броню политик, но и понимаю немного в вещах. А так как более всего, конечно, большая французская шляпка графини озадачила и возбудила наш глупый, суеверный, невежественный и испорченный народ, как граф Мирабо определил англичан, то позвольте Вильяму Питту заменить вашу шляпку маленькою английскою, какими теперь украшаются здесь самые прелестные головки. Каждая страна имеет всегда свой головной убор, который не только заслуживает уважения, но и должен быть принят, пока находишься в стране.

Генриетта смутилась и бросила из-под своих длинных ресниц быстрый взгляд на Мирабо, все еще, по-видимому, погруженного в последние знаменательные слова Питта.

Получив от него знак согласия, она с милою непринужденностью обратилась к министру, выражая ему свою благодарность и готовность принять его предложение.

Экипаж остановился, и Вильям Питт, желая теперь быть только любезным кавалером, подал госпоже Нэра руку и с утонченною вежливостью ввел ее в магазин.

За несколько минут шляпка была выбрана при выразившихся и здесь уверенности и такте Питта, и Генриетта не могла скрыть своего удовольствия, заменив свою большую парижскую шляпку модной, элегантной английской, так удивительно шедшей ее личику.

Мирабо, с которым министр, видимо, избегал говорить, поспешил уплатить в кассе счет за выбранную и еще рассматриваемую Питтом шляпку. Когда же госпожа Нэра окончательно выразила свое удовольствие, министр обратился с приказанием прислать счет в его отель, но был неприятно задет сообщением, что счет уже уплачен. Несколько смущенный, он предложил вернуться к экипажу.

Мирабо попросил, однако, позволить им взять один из близ стоявших фиакров, чтобы не злоупотреблять долее любезностью министра, так как их квартира находилась хотя и недалеко, но в совершенно противоположной стороне от его отеля.

Питт бросил на него холодный испытующий взгляд и с легким поклоном согласился. Они расстались с видимым обоюдным неудовольствием.

Возвратясь домой, Мирабо бросился на диван и разразился жалобами и проклятиями против всюду преследующей его неудачи. Генриетта подошла к нему и, успокаивая, положила свою руку на его горячий лоб.

– Чем ты так недоволен? – спросила она своим кротким, нежным голосом.

– Самим собою, – отвечал он, вздыхая. – Благоприятнейший случай дает мне возможность вступить в дружескую беседу с первым государственным человеком Англии. А я вместо того, чтобы воспользоваться этим к своей выгоде, как мог и должен был сделать, теряю всякий дипломатический такт и говорю ему все напрямик. Всегда меня называли страстным и необдуманным, но что я буду фигурировать болваном правды там, где ум требовал быть скрытным и расчетливым, этого я не могу себе простить. Я разговаривал с Вильямом Питтом так, как болтал бы дома с Шамфором или Кондорсэ. Быть может, это и было достойно меня, но было крайне глупо для того, кто, как я, мечтал извлечь в Лондоне некоторую дипломатическую пользу и быть облеченным тайными поручениями министерства Питта. Я не думал, что моя откровенность сыграет со мной такую глупую штуку. Вместо того, чтобы говорить этому Питту, как я думаю и чего хочу, мне надо было разыграть с ним комедию, в которой полуискренно, полуковарно сделать вид, что я постиг его самые сокровенные мысли, и все свои силы направить к полной мелодиями вариации на его же тему. Между тем, я дую свою собственную песню на своем собственном инструменте прямо ему в нос, а когда он этого не может вынести, то бью его еще по пальцам моим же инструментом. Ну, теперь во избежание нищеты здесь в Лондоне, мне остается только составлять китайскую грамматику и географические учебники.

– Не сердись так, Мирабо, – заметила Генриетта, ласково гладя его рукой. – Ты не хуже этого английского министра. Я так люблю, когда мужчины смело спорят о своих мнениях. Если он не возложит на тебя никаких поручений, то мы обойдемся и без него. Мы ведь не глупы, и великая, великая будущность принадлежит тебе, Мирабо! Будем спокойны и веселы сегодня. У меня так хорошо стало на душе. Я опять чувствую себя здоровой. Прогулка с тобой совершила чудо, и силы мои вновь ожили. К тому же из сегодняшнего приключения на мою долю досталась прелестная новая английская шляпка, такая нежная и легкая, что сама Титания, царица сильфид, могла бы носить ее; выбрал же мне ее его светлость министр Вильям Питт, а мое сокровище честно за нее расплатилось. Ну, Мирабо, хочешь я опять буду твоим старым шутом?

С этими словами она отбежала от него, повелительно кликнула к себе мисс Сару, неохотно спрыгнувшую с дивана, где она сидела у ног своего господина. Генриетта принесла свою старую парижскую шляпку и надела ее на голову собаки, подвязав ей на шее и лапах развевавшиеся ленты. Боязливо и с трудом двигаясь в этом головном уборе, животное забилось в угол комнаты, а Генриетта, мгновенно приняв самый смешной и вместе с тем ужасный вид, встала перед собакой и невероятными ужимками начала изображать лорда-трубача, готового напасть на прекрасную парижанку при виде ее громадной шляпки. Она не могла, конечно, изобразить его ужасную фигуру и манеры, но обращалась к мисс Саре с такими же жестами и остротами и, приложив пальцы ко рту, подражала его трубе. Затем резким голосом в нос затянула английскую народную песню, удержав в памяти некоторые слова и напев, что совсем уже напомнило лорда-трубача.

Мирабо не мог устоять против ее веселья и наградил свою подругу искренним смехом, прервавшим его унылое настроение. Она радостно бросилась к нему, чтобы поблагодарить его за это долгим поцелуем.