Текст книги "Берлиоз"

Февраль

Наш влюбленный романтик закончил свои «Восемь сцен» и на последней странице внизу смело поставил свою твердую подпись, в которой чувствовалась вся его непоколебимая вера в высокое назначение этого сочинения.

Надежда на близкую славу придает ему смелость, и вот он пишет Офелии. Но Офелия не отвечает. На очень короткое время Гектора охватывают смущение и грусть, затем возрождается вера.

«Она будет моей женой… вопреки всему», – вновь невозмутимо повторяет он.

Вдруг – тревога: по Парижу прошел слух, что Офелия скоро уедет в Амстердам.

Что же вы медлите, издатель Шлезингер? Спешите, спешите! «Восемь сцен» должны появиться немедленно!

Шли дни… «Тысяча чертей!» – то и дело выкрикивал наш Гектор, сгорая от нетерпения. Но увы! 3 марта, до того, как «Восемь сцен» были отпечатаны, Офелия уехала из Парижа.

Накануне ее отъезда эмиссары Гектора будто бы «потребовали» от знаменитой артистки прямо ответить на единственный вопрос:

– Желаете ли вы выйти замуж за господина Гектора Берлиоза?

«Если им верить, то королева театра, носившая драгоценности, преподнесенные ей от имени Карла X и его двора, ответила полусогласием на матримониальные предложения молодого Гектора. „Если он действительно меня любит, – якобы сказала трагедийная актриса, – то несколько месяцев ожидания не смогут поколебать его постоянства“. Почему бы Гэрриет не сказать этого? Она ничего не обещала. Ей предстояло уехать, и женщина, появляющаяся перед публикой и зависящая от прессы, вполне могла с осторожностью обойтись с пылким молодым человеком, о причудах которого ей рассказывали, еще и приукрашивая их»[32]32
  Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.


[Закрыть].

Однако многие биографы утверждают, что ее ответ был куда менее обнадеживающим. «Нет ничего более невозможного!» – твердо сказала она, подчеркнув сказанное улыбкой.

Но узнал ли об этом Гектор? Друзья тщательно просеивали правду, прежде чем ее высказать. Они приукрашивали ее, подправляли, досочиняли.

Вот, наконец, и завершены «Восемь сцен» – искры, брызнувшие в часы благодати, когда человек больше и лучше, чем он есть, когда возвеличивается его «я». Гектор ликует. Гектор намерен покорить мир, как скромно заявляет он своим поклонникам. И прежде всего он хочет потрясти Офелию.

«Моя любовь к Офелии, – писал он Эмберу Феррану, – удесятерила мои силы… Я собираюсь послать ей в Амстердам мою партитуру. Я подпишу ее лишь инициалами… Мое сердце переполнено»[33]33
  Постскриптум этого письма так верно отражает кипучий темперамент Гектора, что небезынтересно его привести. «Читали ли вы „Восточные мотивы“ Виктора Гюго? В них тысячи взлетов поэтического гения. Я сотворил „Песню пиратов“ с аккомпанементом бури… Пришлю вам ее с „Фаустом“. Это напев морского разбойника, песня корсара, грабителя, флибустьера с хриплым и диким голосом, однако нет нужды объяснять вам, вы понимаете поэзию музыки столь же хорошо, как и я».


[Закрыть].

Затем он написал великому Гете.

«Монсеньер!

Вот уже несколько лет как «Фауст» стал моей настольной книгой. Я постепенно постигал его (хотя и мог видеть его лишь сквозь туман перевода), пока, наконец, это удивительное произведение не околдовало меня; музыкальные образы теснились в моей голове вокруг ваших поэтических образов, и, хотя я твердо решил не пытаться соединять свои слабые аккорды с возвышенными звучаниями вашего творения, понемногу соблазн стал настолько большим, а очарование настолько властным, что музыка нескольких сцен получилась почти помимо моей воли.

Я только что опубликовал партитуру, и как ни недостойна она быть вам представленной, я все же позволю себе вольность преподнести ее вам сегодня. Я уверен, что вы получили уже очень большое число всякого рода сочинений, вдохновленных чудесной поэмой, и потому имею основание опасаться, что, посылая ее после стольких других, буду лишь докучать вам. Но если в той атмосфере славы, где вы живете, вас не сможет тронуть голос безвестной похвалы, то, я надеюсь по крайней мере, что вы простите молодого композитора с сердцем и воображением, разожженным вашим гением, за то, что он не смог сдержать крика восторга.

Имею честь, монсеньер, выразить глубочайшее почтение и быть вашим покорнейшим и преданнейшим слугой.

Гектор Берлиоз

Улица Ришелье, 98, Париж».

Гете почти подошел к концу своего долгого и трудного жизненного пути. Облаченный в величие, благородство и славу, маяк, чьи лучи ослепляли вселенную, он удостаивал людей своим существованием, подобно некоему богу, спустившемуся на землю.

Со всех концов света ежедневно стекались в Веймар, на его Олимп, музыкальные, поэтические, научные и философские труды. Жадный до знаний, он хотел все изучить, все постигнуть, обо всем иметь суждение. Можно было подумать, что он собирался унести с собой в могилу все человеческие проблемы.

Но не успевал охватить все. Разнообразные произведения, шедшие к нему лавиной, он отсылал на отзывы друзьям, с которыми состоял в переписке (каждому в зависимости от его знаний), и музыкальные – своему другу Цельтеру, в Берлин.

Но Гете, этот совершенный гений, умел читать музыкальный почерк. Черные значки приобретали в его глазах особый смысл и отдавались звучаниями. Листки с нотами Берлиоза, казалось, гипнотизировали его.

«Берлиоз? Берлиоз? – повторял он, пытаясь припомнить это имя. – Нет, я не знаю его», – заключил он. Но он написал Цельтеру 28 апреля:

«Утоли любопытство, внушаемое мне видом этих нотных символов, они кажутся мне совершенно необычными, столь странными, столь чудесными».

И Цельтер с чувством самого тяжеловесного юмора, в котором грубость состязалась с несправедливостью, непристойно осмеял далекого Гектора. Этот наглец (дозволено ли сойти столь резкому слову с моего пера?) осмелился, да и то лишь 5 июля, так ответить прославленному поэту и мыслителю:

«Некоторые люди при всех случаях отмечают свое присутствие и сопричастность чему-либо лишь громким харканьем, чиханием, откашливанием и рвотой. Похоже, что г. Гектор Берлиоз относится к подобным людям. Запах серы вокруг Мефисто привлекает его, заставляет чихать и пыхтеть таким образом, что все инструменты в оркестре мечутся и безумствуют. Однако „Фаусту“ это безразлично. Впрочем, благодарю за присылку. Наверняка рано или поздно представится случай использовать на каком-нибудь уроке это жалкое напоминание о выкидыше».

Это жестоко и вовсе неостроумно.

Это непристойно и несправедливо.

И однако, Цельтер, руководитель музыкальной жизни Берлина, не какой-то невежда, а «Восемь сцен» – подлинный шедевр. Искусство многогранно, его форм множество. Отменить, заклеймить очень часто означает предать. Композитор из далекой Франции имел намерение лишь принести дань поклонения Гете. Ведь ему всего двадцать шесть лет, и он мужественно и неутомимо борется с злопыхателями и скептиками, чтобы мог расцвести его врожденный гений. Но неужели, играя его бесподобное произведение, Цельтер не ощутил дуновения величия, освобожденного от догм, которые сковывают и порабощают? Неужели полет гения не увлек его на своих благородных крыльях?

«Харканье», «рвота», «выкидыш» – слова, оскорбляющие критику искусства. Грубость унижает лишь того, от кого она исходит.

Гете, разумеется, не ответил Гектору, но не стоит беспокоиться: ни молчание веймарского Юпитера, ни своеобразный анализ музыкального советника Цельтера ничуть не обескуражили нашего бесстрашного Гектора. Последний не удостоил Цельтера своим возмущением. Он, должно быть, насмешливо воскликнул:

«Бедняжка Цельтер! Там, где нужен Бетховен, служит некий Цельтер – несмышленый музыкант. Гете ничего не смог узнать, Цельтер ничего не смог понять. Тем хуже, тем хуже… разумеется, для них».

В буйстве природы приходит июль. Кровь стучит в жилах Гектора. Приближается день, когда будет оспариваться Большая Римская премия. Неужели Гектор снова вступит в борьбу?

Вовсе не дерзать подняться на высокую гору или остановиться на полпути – и то и другое означает поражение. Победа в одном: завоевать вершину.

Гектор и не думал вступать в сделку со своим честолюбием. Ему нужна Большая премия – нужна несмотря ни на что, нужна вопреки всему. Поэтому, упрятав в тайники души гнев и отвращение, он решает в четвертый раз бросить вызов строгому жюри, которое, он знает, враждебно к нему самому, не приемлет его манеры сочинять.

Папаша Пенгар, всегда такой сдержанный и молчаливый, открывая дверь одиночной камеры, ставшей теперь для Гектора знакомой, не удержался и заметил:

– Видимо, для вас она и предназначена, господин Берлиоз.

– Предназначена?! – вздрогнул Гектор. – Что за слово?

Тот уклончиво ответил:

– При вашем мужестве никогда не оставляют надежды… Ваша настойчивость должна быть вознаграждена.

– О да, папаша Пенгар, на этом свете или на том. Честное слово, – добавил он затем более весело, – будь я властен в выборе, я предпочел бы на этом. Так-то оно вернее.

При этих словах папаша Пенгар перекрестился, и дверь камеры захлопнулась.

Тема новой кантаты: смерть Клеопатры. Волнующая тема для трепетного романтика.

Легендарная царица, чья история более удивительна, чем самая феерическая сказка, правительница страны роскоши и чудес – Египта. Цезарь, пришедший поработить Клеопатру, опьянен ее красотой и вздыхает у ее ног на берегу Нила – великой зачарованной реки…

Непобедимый завоеватель возвращается в Рим ради триумфа. Он велит приехать туда и правительнице, зажегшей в нем пожар сладострастья, и в храме богини красоты Венеры ставят статую этой пленительной женщины. Неслыханная честь…

Цезарь, всемогущий властелин Рима, владычествующего над миром, вероломно убит в здании сената.

Теперь правление Востоком возложено на Антония. И Клеопатра тотчас решает обольстить его.

Галера с серебряными веслами рассекает изумруд волн; ласковый ветер раздувает золотые и пурпурные паруса. И на борту царица, томно возлежащая среди редкостных тканей, дорогих ковров и тысячи амфор, усыпанных драгоценными камнями. Кто же она, прекрасная, словно Венера, – создание неба или земли? Женщины – в одеждах нимф, юноши – амуров. Какая красочная картина! И Антоний не может устоять против чар, подобных самому сладостному, самому пьянящему вину.

Пиршество следует за пиршеством. Дождь из роз с блестящими лепестками и пьянящим ароматом. Клеопатра, жадная до неизведанных наслаждений, велит растворить в своем бокале с уксусом самые прекрасные жемчужины Востока и одним глотком выпивает этот напиток.

Опьяненный Антоний, весь во власти чар, забыл в конце концов, что он всего лишь простой посланец своей далекой родины. А Рим никогда не терпел слабостей, он ковал собственную мощь в непримиримости.

Рим посылает Октавиана, чтобы дать бой бунтовщику, победить и привезти его. Начинается война, и вскоре Антоний терпит жестокое поражение в битве при Акциуме.

Что же делает тогда Клеопатра? Трепеща при мысли о возвращении в Рим – на сей раз не для того, чтобы служить моделью статуи в храме Венеры, а чтобы прошествовать, как того требовал обычай, прикованной к триумфальной колеснице Октавиана, – она велит принести себе аспида, скрытого в корзине с винными ягодами. Укус змеи – и Клеопатра, сполна уплатив за роскошь и оргии, умирает в неописуемых страданиях. Ее погребли с Антонием, ее страстным возлюбленным, который еще раньше покончил с собой при ложной вести, что Клеопатра мертва.

Темой кантаты была смерть царицы. Наш Гектор ликовал. Патетический сюжет – здесь не может быть ласкающих слух, напомаженных слащавостей, – сюжет который он предпочитал какому-нибудь ритурнелю, походящему для дудочки.

Закончив сочинение, Гектор спокойно ожидает.

Объявляют результаты, и, увы, – катастрофа!

Гектор не продвинулся вперед, он не получил ничего. Он даже не был назван. Однако уточним: жюри, сочтя все представленные сочинения недостойными, совсем не присудило премии. И Гектор вновь начал исторгать проклятия на головы своих экзаменаторов, пораженных глухотой и тупоумием.

«Ах, горе-судьи, окостенелые умы, старые подагрики!

Все это вновь выкрикивал в мелодраматической манере неисправимый хулитель.

Берлиоз-отец, с которым сын посоветовался просто от хитрости, разрешил ему эту четвертую попытку. «Гектор, – полагал он, – может лишь идти вперед. Теперь он вернется к нам увенчанный лаврами». И убежденный в этом, он – такой скромный – решился публично предсказать это великое событие.

Какое разочарование!..

Госпожа Берлиоз немедленно возобновила нападки сына, требуя, чтобы доктор снова лишил его поддержки

– Но Гектор был настолько деликатен, – возразил отец, – что обратился ко мне за советом, и я позволил ему еще раз попытать счастье.

– Пойми же, он советовался с тобой, только чтобы впутать тебя в возможный провал.

– Но не могу же я… – попытался возражать доктор, однако госпожа Берлиоз резко оборвала его и, обращаясь на «вы», как делала всегда в торжественные минуты, и угрожающе тыча в него указательным пальцем, раздельно произнесла:

– Доктор Берлиоз, вы будете подлинным виновником, если ваш сын станет разбойником, достойным на этом свете тюрьмы, а на том – ада!

И что же?

Несчастный отец страдает, он в растерянности. В его мыслях смятение.

В конце концов ему приходится капитулировать.

На другой день после провала Гектор встретил на бульваре Буальдье, не испытывавшего ни малейших угрызений совести.

– Боже мой, дитя мое, что вы натворили? – воскликнул преуспевающий композитор, протянув руку провалившемуся кандидату. – Премия была в ваших руках, а вы швырнули ее наземь[34]34
  Рассказ Гектора Берлиоза в «Мемуарах».


[Закрыть].

– Но я сделал лучшее, на что способен, уверяю вас.

– В этом-то как раз мы и усмотрели вашу вину. Вовсе и не надо было делать лучшее по-вашему. Ваше лучшее – враг действительно хорошего. Ну как я мог одобрить подобное, когда я превыше всего люблю музыку, которая услаждает слух?

– Однако довольно трудно, сударь, творить музыку, услаждающую слух, если египетская царица, терзаемая угрызениями совести и ужаленная змеей, умирает в неописуемых страданиях души и тела.

– О, вы умеете защищаться, я не сомневаюсь, но все это ровно ничего не доказывает. Можно всегда оставаться изящным.

– Да, античные гладиаторы умели умирать с изяществом. Но Клеопатра не была столь искусной, в ее положении этого не требовалось. А кроме того, она умирала не перед публикой.

– Вы преувеличиваете, мы вовсе не требовали от вас заставить ее напевать контрданс. И потом, что за нужда применять в вашей мольбе к фараонам такие необычные гармонии? Я, правда, не силен в гармонии и, признаться, в ваших загробных аккордах ровно ничего не понял… Да и к чему в вашем аккомпанементе ритм, которого никогда и нигде не слыхали?

– Я не думаю, сударь, что в композиции надо избегать новых форм, коль имеешь счастье их найти и если они на месте.

– Но, мой дорогой, госпожа Дабади, которая пела вашу кантату, – прекрасная певица, и тем не менее, видно было, что ей приходится, дабы не ошибиться, вкладывать в исполнение весь свой талант и напрягать все внимание.

– Признаться, – ответил Берлиоз, – я не знал, что назначение музыки в том, чтобы ее исполняли без таланта и без внимания.

– Хватит, хватит! Я знаю: вас не переговоришь. Прощайте и воспользуйтесь этим уроком для будущего года. А пока что заходите ко мне, поговорим. И я сражусь с вами, но как французский рыцарь. Кстати, – спросил он, прощаясь с Гектором, – что вы теперь собираетесь делать? Так или иначе, а жить надо.

– Провалившийся кандидат, которого, стало быть, сочли неспособным, будет обучать других.

И действительно, ему пришлось немедленно начать давать уроки игры на гитаре молодым девицам из Ортопедического института Добре (он писал д'Обре, чтобы выглядеть более респектабельным).

Величие и ничтожество! Автор уже почти знаменитого шедевра – и «музыкальный наставник» в пансионе.

Ничто не могло выбить Гектора из колеи. Когда он впервые оспаривал Римскую премию, разве не был он простым хористом, или, как говорили, «горлодером»?

«Чтобы добиться цели, – повторял он про себя, – главное – не сдаваться, держаться вопреки всему».

После нового пребывания в Коте в сентябре и октябре он возвратился в Париж, исполненный твердой решимости взять реванш за свое четвертое поражение в тяжелом конкурсе на Большую Римскую премию, Он горит как в лихорадке.

«Мое сердце, – писал он Феррану, – очаг громадного пожара, девственный лес, воспламененный молнией». И чтобы затушить огонь, чтобы унять жажду славы и борьбы, он организует второй концерт, который принес ему полный успех. На этот раз обошлось без убытков, – напротив, он получил 150 франков дохода, а к тому же награду от правительства 100 франков. Пресса откликается положительно, более того – хвалебно.

«Фигаро» отозвалась так: «Поговорим о г. Берлиозе. Он хочет преуспеть и преуспеет. Отсрочки, отказы, несправедливость, препятствия всякого рода, повсюду разбросанные на пути молодых талантов, – ничто не может остановить г. Берлиоза. Он должен либо добиться своего, либо свернуть себе шею. Ну что ж, посмотрим».

«Корсар»[35]35
  Номер от 7 ноября. Напомним ради справедливости, что эта газета находилась под влиянием Гектора Берлиоза.


[Закрыть] заявила: «Видимо, настало время, когда власти должны сделать что-нибудь для артиста, которого влечет далеко в сторону от проторенных дорог. В наш век новаторский талант – большая редкость. Некоторые полагают, что со временем сок молодого дерева станет менее горьким. Да, если оно сможет развиваться свободно, и нет, если его росту будут мешать».

Но чего стоит победа, раз нет Офелии? К чему стараться тенору хорошо петь, когда театр уже пуст?

В самом деле, где же сейчас она, Офелия? В Лондоне.

Гектор посылает туда сочиненные для нее «Восемь ирландских мелодий» – музыкальные жемчужины, которые, как он надеется, должны ее растрогать, очаровать и в конце концов покорить.

Но Офелия, до сих пор не ответившая ни на одно его письмо, молчит.

Впрочем, неизвестно, дошли ли когда-нибудь эти мелодии до их вдохновительницы.

Вопреки всему и вся его мысли прикованы к нежной Офелии подобно тому, как мысли верующего устремлены к алтарю.

Он неустанно говорит с ней, говорит в мыслях – мыслях-мечтах:

«О суровая! С дрожью я пишу, что люблю тебя!.. Но поймешь ли ты когда-нибудь поэзию моей любви к тебе?

Ради тебя я хочу стать колоссом музыки».

«Колосс» – обиходное, излюбленное слово Гектора.

Ради нее он жаждет излить в звучных ритмах свою измученную душу – необыкновенную душу, в которую он жадно вслушивается, чтобы ее понять и уловить. Он хочет, чтобы струящиеся звуки, подобно чистому зеркалу, отразили все стороны его души, которая мыслит, борется, страдает и стремится к победе.

Его любовь, томление, мечты прозвучат в музыке, в ней прогремит и буря – буря против «непогрешимых богов» музыкального искусства, против тирании писаных правил. Гектор Берлиоз, весь Гектор Берлиоз выразит себя в музыке. И, слушая это совершенное сочинение, публика узнает его самого, и тогда по залу пройдет трепет и наступит полное признание.

«И так как эта симфония будет чужда установленным канонам и будет подчинена единственно капризам моего буйного нрава, я назову ее „фантастической“, – решает Гектор. Именно так он ее и окрестил.

16 апреля

«Фантастическая симфония», в которую Гектор внес ослепительное пламя своего необузданного гения, была задумана, начата и закончена за три месяца.

16 апреля (1830 года) он писал Эмберу Феррану: «Мой дорогой друг! После моего последнего письма я испытал ужасные невзгоды, мой корабль получил страшную пробоину, но теперь, наконец, поднят со дна. Я только что закончил произведение, которое меня полностью удовлетворяет. Вот его содержание, оно будет изложено в программах, раздаваемых в зале в день концерта.

«Эпизод из жизни артиста (большая фантастическая симфония в пяти частях).

Первая часть двойная, состоит из короткого адажио, непосредственно за которым следует аллегро (смятение страстей, бесцельные мечтания, исступление со всеми оттенками нежности, ревности, ярости, страха и т. д. и т. п.).

Вторая часть: «Сцена в полях» (адажио, мысли любви и надежды, прерываемые мрачными предчувствиями).

Третья часть: «Бал» (блестящая и призывная музыка).

Четвертая часть: «Шествие на казнь» (суровая, скорбная музыка).

Пятая часть: «Сон в ночь шабаша».

…А теперь, мой друг, послушайте, как я соткал мой роман, или, скорее, сказку. Ее героя вам нетрудно узнать. Я повествую о том, как художник, наделенный живым воображением и пребывающий в том душевном состоянии, какое Шатобриан так искусно нарисовал в «Рене», впервые видит женщину, в ком воплощен его идеал красоты и обаяния, женщину, которую уже давно призывает его сердце. Он влюбляется в нее без памяти. По странности образ любимой всегда предстает перед ним в сопровождении музыкальной мысли, исполненной того изящества и благородства, какое он приписывает предмету своей страсти. Эта двойная навязчивая идея преследует его непрестанно – ив этом причина постоянного появления во всех частях симфонии основной мелодии из первого аллегро (Э1).

После тысячи треволнений в нем утверждается надежда – он верит, что любим. Оказавшись однажды в деревне, он слышит вдали диалог двух пастухов – пастушескую мелодию, и этот пасторальный дуэт погружает его в дивные мечты (Э2). Мелодия вновь появляется на мгновение, проходя сквозь мотивы адажио.

Он присутствует на балу, но веселье праздника не в силах его рассеять, навязчивая идея снова тревожит, и милая его душе мелодия сверкающего вальса заставляет сильно стучать сердце (Э3).

В приступе отчаяния он принимает опиум, но наркотик, вместо того чтобы убить, вызывает страшное видение: ему чудится, будто он убил свою возлюбленную, приговорен к смерти и присутствует на собственной казни. Шествие на казнь: нескончаемый кортеж палачей, солдат, черни. В конце «мелодия» возникает еще раз – последняя мысль о любви, обрываемая смертельным ударом (Э4).

Он видит себя в окружении отвратительной толпы колдунов и чертей, собравшихся отпраздновать ночь шабаща. Они взывают к кому-то. И наконец, возникает мелодия, которая была все время изящной, но теперь превратилась в пошлый, отвратительный напев – то явился на шабаш предмет его любви, чтобы следовать в шествии на погребение своей жертвы. И она уже не более чем куртизанка, достойная участвовать в такой оргии. Начинается обряд. Звонят колокола. Вся нечисть преисподней падает ниц. Хор исполняет заупокойное песнопение (Dies irae), два других хора повторяют его, Пародируя на шутовской манер, и, наконец, шабаш кружится в вихре хоровода. В самый разгар в него вливается мелодия Dies irae, и видение заканчивается (Э 5).

Вот, мой дорогой, осуществленный план этой огромной симфонии. Я только что написал в ней последнюю ноту».