Текст книги "Комплекс Кассандры"

МЕРЦАНИЕ

По трудовому договору и по блеклой табличке снаружи обветшалого здания, рабочий день начинался не раньше девяти утра, однако я прибывал часа за два точно. Вставать приходилось рано, плестись на кухню, чтобы щелкнуть кнопкой чайника, и пока вода закипала, я чистил зубы и смотрел на отражение в зеркале. Замученное, невыспавшееся, постоянно вопрошающее отчего, зачем я так с ним поступаю?

Компанию растворимому кофе в надтреснутой чашке составлял бутерброд из нехитрых, но сытных ингредиентов. Яйца, сваренные так, чтобы не слишком всмятку, однако и не слишком вкрутую, я разминал вилкой в миске, смешивал с перцем и солью, добавлял майонез, намазывал получившуюся густую массу на слегка поджаренный хлеб. Этого вполне хватало, чтобы после девятичасового открытия чем-нибудь перекусить второпях и дотянуть уже до обеда.

После завтрака спешно одевался, хватал рюкзак с обедом, наушниками и прочими необходимыми штуками, вприпрыжку добирался до остановки, поджидал нужный транспорт. Запрыгивал в автобус, набитый до отказа хмурыми тенями, отдаленно напоминающими людей. Людьми они станут чуть позже, а пока досыпали, примостившись на плече у соседей, прислонившись к прохладному стеклу или откинув голову назад, посапывая, похрапывая. Кто-то мрачно листал новостную ленту в социальных сетях, кто-то слушал музыку или пытался читать. Я брал наушники так, на всякий случай, обычно просто таращился на смазанные пейзажи за окном.

По пути с остановки до рабочего места я успевал подцепить еще одну порцию кофе, на сей раз не растворимого. Добредал до здания, покосившегося, кажется, от обилия вывесок, глазами находил нашу, стоял ровно столько, чтобы выкурить две сигарет и выцедить кофе до дна. На исходе второй сигареты, из-за угла показывался Яков Филиппович Макабр.

– Доброе утро, юноша, – нараспев произносил он, ставил возле меня небольшой чемоданчик, лез в карман за портсигаром, извлекал сигарету, неизменно просил подсобить и поделиться огоньком. С Макабром я выкуривал третью сигарету, затем извлекал связку ключей, отпирал первую общую дверь, вторую. Мы поднимались по лестнице на второй этаж, где располагался салон красоты, кабинет мануальной терапии и наша дверь. Я проворачивал ключ в скважине, толкал вперед не без усилия, нашаривал левой рукой выключатели. Пока я бродил по коридорам, включая везде свет, Макабр, напевая себе под нос, снимал тяжелое пальто с соболиным воротником, снимал шляпу, со вздохом опускался на скамеечку, переобувался, накидывал поверх повседневной одежды шелковый халат.

– Как ваше ничего, голубчик? – бубнил Макабр, когда я возвращался в прихожую. Он крутился перед зеркалом, словно красна девица, поправлял волосы, подкручивал усы и оглаживал бороду. Выспался, наверное, реже стал оставаться дежурить по ночам.

Макабр носил в левом ухе массивную золотую серьгу, говоря, что это его неприкосновенный запас на случай, когда дела пойдут совсем дурно. Носил на левом мизинце крупное кольцо с голубым апатитом, утягивал поседевшие до белизны волосы в тугой хвост на затылке. Носил накрахмаленные рубашки и широкие твидовые брюки, не забывая ввернуть при разговоре, что я сам одеваюсь, будто пугало огородное. Оставалось только пожать плечами и ответить, мол, какая разница, вы вон, халат накидываете, я и вовсе переодеваюсь целиком. Посетителям нашим до лампочки кто, во что и как одет, а коллегам и подавно.

– Ничего, – глухо отзывался я, оглядываясь по сторонам и проверяя все ли готово в зоне ожидания.

– Ну-с, – потирал руки Яков Филиппович, добродушно улыбался, отправлялся в уборную, потом уходил в комнату для персонала посмолить еще сигаретку перед началом работы, снова уходил в уборную. Мне предстояло подготовить массажные кабинеты, Макабр приводил в порядок Пэ и Мун, которые, в отличие от нас, никогда не покидали стены здания. Они облюбовали большую комнату в конце коридора. Там Макабр их кормил, играл с ними в маджонг, соорудил небольшую библиотеку и приспособил крохотный телевизор, хотя Пэ и Мун не слишком интересовались происходящим на экране. Без надобности я туда не совался, только заходил прибраться, привести посетителей и побыть в комнате, пока не заканчивался сеанс.

– Ты бы на шее лучше носил, – разок посоветовал Яков Филиппович, заметив тонкий браслет из тугой красной нити с золотым треугольником. Он достал из-за пазухи такой же браслет, только приделанный к кожаному шнурку.

– Какая разница? – пробормотал я, намереваясь проверить список посетителей на сегодня.

– Так он будет спрятан под одеждой и не сорвется в случае чего, – наставительно произнес Макабр, наклонился, достал из чемоданчика стеклянные бутылки с козьим молоком и банку козьей крови, свежий белый хлеб, четыре фарфоровых чашки с витиеватыми узорами. Две чашки для молока и две для крови. Расставил на стойке, рядом с толстенной книгой учета, вернулся к чемоданчику, снова наклонился, достал бумажный кулек. В кульке лежали вываренные до мягкости кости цыплят. Еще я знал, что где-то у Якова Филипповича были припрятаны перченые конфеты из горького шоколада. Он угощал ими Пэ и Мун в том случае, когда посетителей оказывалось слишком много. Способ поднять настроение. Он и меня этими конфетами угостить пытался, правда, я только понюхал и сразу обжег носоглотку, потому вежливо отказался и зарекся брать какие угодно сладости из рук Макабра.

Яков Филлипович уходил в конец коридора, я отправлялся открывать окна для проветривания. Для начала завязывал вокруг пояса передник, натягивал резиновые перчатки, набирал воды в ведро, отправлялся протирать полки, столы и подоконники, следом мыл полы и наводил порядок на полках с маслами, упаковками чая, амулетами, бумажками с молитвами. Чиркал зажигалкой и салон тонул в пряной дымке благовоний. Тлели сычуаньские палочки туи, лаошаньский сандал, амбра, полынь, тибетский ладан – для каждого кабинета свой запах. В зоне ожидания обыкновенно расставлялись спиральные благовония, а к керамическому Будде, наблюдавшего за всем салоном из ниши в стене, я нес конусы для стелющегося дыма. Когда я только устроился на эту работенку, страдал от дикой головной боли, со временем попривык и стал покупать благовония для дома.

Дым от благовоний маскировал нужду помещения в капитальном ремонте, правда, посетителям как не было дела до нашего внешнего вида, так не было и дела до обстановки. Я же нежно любил поскрипывающие деревянные доски под ногами, старые резные двери, выкрашенные в красный, нанизанные на нити бусины, свисавшие в коридорном проеме. Под настенными панно прятались отходившие обои, занавески скрывали рассохшиеся оконные рамы. Приглушенное освещение бумажных фонариков и неровный свет свечей утаивали потертую мебель. На полках громоздились древние книги, уставшие фарфоровые тигры, грозные драконы, поблескивал цветок лотоса, отлитый из золота, в аптекарском шкафу ожидали своего часа сушеные травы, цветы и полудрагоценные камни.

После основной уборки, я собирался с духом, натягивал на лицо медицинскую маску и отправлялся с ведром и шваброй в конец коридора. Три коротких стука, разрешение Макабра войти. Игнорируя дрожь в коленях, я поворачивал дверную ручку.

Пэ и Мун на подиуме, на мягких подушках, потягивали молоко, пока Яков Филиппович расчесывал их волосы щеткой с натуральной щетиной, смазывал душистым бальзамом с женьшенем и имбирем. Я старался не смотреть на троицу, мыл пол, не поднимая головы. Появлялся тугой узел в области солнечного сплетения, в горле пересыхало. Пэ и Мун неотрывно наблюдали за мной, поворачивая головы. Каждый раз, когда они это делали, до ушей доносился мелодичный звон и перестукивание – украшения приходили в движение.

Наблюдатели молчали, чему я безмерно радовался. Если к благовониям привыкнуть получилось, то к основной золотой жиле владельца салона привыкнуть не вышло. Когда они говорили, по телу бежали мурашки. Голосов как таковых у Пэ и Мун не было. Шепоты, шорохи, переливы птичьего пения, повторение голосов тех, кто когда-либо встречался им на пути. Женщины, мужчины, дети, старики – все они вырывались из глоток.

Лиц их я никогда не видел и даже не знал есть ли у них лица. Вместо привычных человеческих черт я наблюдал две белых маски с прорезями для глаз и нарисованной полуулыбкой. Тела облегали просторные одежды из красного шелка, головы венчали широкие конические шляпы с лентами. Руки Пэ и Мун прятали в рукавах, скрещенные ноги, облаченные в легкие брюки с вышивкой, обвивали хвосты с кисточками на концах, а на ступнях красовались нарядные ботиночки с крупными перламутровыми бусинами.

Я знал про Пэ и Мун только то, что дозволено знать. Хозяин салона привез их из своего путешествия к Нефритовому озеру, называвшемуся раньше Яочи, теперь же именуемое Тяньчи, в котором, согласно легенде, совершала омовение Царица-мать Западного края, хранительница плодов бессмертия. У берегов Яочи росло персиковое дерево, которое лелеяли невиданные создания, и к нему как раз устремился хозяин. Конечно, не для того, чтобы отведать плодов для мгновенного исцеления от жутких головных болей, а для наслаждения видами горного региона, с остановкой в Урумчи, городе, славящимся термальными источниками, великолепными дынями, уйгурской кухней. До Урумчи хозяин не доехал, поскольку обнаружил у подножия гор оголодавших Пэ и Мун. Бедняжки бесцельно бродили, плача и стеная, оплакивая засохшее персиковое дерево. Хозяин благородно предложил им поехать вместе на его родину, в заснеженный городок в другой стране, Пэ и Мун обрадовались, принесли в дар спасителю золотой лотос, и заодно исцелили от непрекращающихся мигреней, охотно пообещали верой и правдой служить своему господину, лечить каждого посетителя.

– Привязались ко мне, – хохотал Константин Иванович, которого Макабр за глаза называл Косточкой. Худой и нескладный, с беспокойной, сбивчивой речью, выпученными глазами, не чета вальяжному Макабру, который говорил складно, неторопливо, внушая умиротворение и спокойствие. Пэ и Мун дозволялось выбираться из своей комнаты только в присутствии Константина, но они сами не торопились наружу, а если и выходили, то когда заблагорассудится, полностью игнорируя наказ хозяина.

К Пэ и Мун очередь всегда быларасписана на несколько месяцев вперед, однако иногда в плотный график приемов втискивались те, кто готов оплатить сеанс по двойной цене, который и так стоил бешеных денег. Им давалось буквально десять минут в перерывах между, и выходили они из комнаты если не до конца излечившимися, то с облегченными болями. Подобные посетители являлись главными кормильцами Константина Ивановича, ведь несмотря на наличие других специалистов среди персонала, большой прибыли с них не приходило. При этом Константин Иванович жадничал и не торопился обновлять интерьер салона. Впрочем, лично меня обстановка устраивала, плюс зарплата радовала – тут хозяин не скупился.

Иногда, лежа в кровати перед сном и таращась в потолок, я обдумывал происходившее. Мне не до конца верилось в россказни хозяина салона, потому что сделанные выводы указывали на заточение Пэ и Мун, вовсе не на добровольную помощь спасителю.

Во-первых, принимая на работу новеньких, Константин выдавал им красный браслет с золотым треугольником. Треугольники эти напоминали лепестки с лотоса, пылившегося на полке среди тигров и драконов. Снимать браслеты запрещалось до истечения срока договора, который заключался на год. Расторгнуть по инициативе работника, конечно, можно, но с подписанием бумаг о неразглашении увиденного.

Во-вторых, перед сеансами у Пэ и Мун такие же браслеты выдавались посетителям, затем возвращались в ящик стола. Кражи хозяин не боялся, шутил, что вещица к нему все равно вернется. Бумаги о неразглашении подписывали точно так же, как и бывшие сотрудники.

И первый, и второй пункт говорили, что существа могли причинить вред без данных оберегов. Но внешне Пэ и Мун выглядели миролюбиво, и ни разу не попытались напасть. Значит, браслеты нужны для иной цели. Я не интересовался, просто принял как должное.

В-третьих, комплект ключей выдавался на месяц только одному сотруднику и на данный момент таким сотрудником являлся я, затем избирался следующий ключник, связка переходила в другие руки. Иногда ключник менялся каждую неделю. При этом распределение обязанностей оставалось прежним, вместо Макабра никто не занимался кормлением и расчесыванием волос, а массажисты не забирали у меня ведро, швабру и телефон. Я был бы не против таскать бутылки с молоком и кровью, ведь Макабр получал больше денег. Пэ и Мун меня не пугали, только неуютно было находиться с ними в непосредственной близости. Хотя им самим я, кажется, нравился.

Однажды, когда я пролистывал книгу учета, выжидая момента отправиться на обед. Макабр отлучился буквально на десять минут, чтобы купить кофе для нас двоих и забрать заказ, сделанный заблаговременно. У меня уже живот сводило от голода и желудок пел китовые песни, в зоне ожидания томился массажист Федька, здоровенный детина на раз вправляющий позвонки огромными ручищами. Федька перебирал журналы, цедил чай, я поглядывал на часы. Взгляд метался от циферблата ко списку посетителей, как вдруг слух уловил тихий звон и постукивание бусин. Я поднял голову и увидел, что передо мной стоял то ли Пэ, то ли Мун – не различить, если честно, хотя Яков Филиппович уверял, что это проще простого. Федька моментально захлопнул журнал, нахмурился и выпрямился, стиснув кулаки.

Существо склонило голову набок, в прорезях маски почудился желтоватый отблеск глаз. Оно выпростало бледно-серые руки с когтями из рукавов, поставило перед моим носом початую бутылку молока, кусок хлеба, чуть поклонилось. Я опешил, ощутив как сердце провалилось вниз, затем быстро спохватился и склонил голову в знак благодарности. Существо бесшумно двинулось обратно в комнату, а Федька хмыкнул.

– Вот образина, – недовольно произнес массажист.– Их в клетках держать надо, не давать так разгуливать!

– Брось, – я взял в руки бутылку. – Он же не сделал ничего плохого, решил поделиться просто.

– Не пей, – брезгливо сморщился Федька. – Мало ли чего там.

– Обычное молоко, – вздохнул я, поднялся с кресла, добрел до комнатки, открыл дверь. Пэ и Мун повернули головы, застыли в ожидании. На ватных ногах я дошел до подиума, сел на колени, поставил бутылку перед существами.

– Спасибо большое, – пугливо забормотал я, – но не могу принять, это ваша еда, не хочу, чтобы вы голодали…

Один из них поднял ладонь, призывая к тишине, я умолк. Он приблизился, положил ладонь мне на голову и прикосновение было теплым, мягким. Послышался хлопок входной двери, донеслись обрывки короткого разговора, торопливые шаги и Макабр рухнул на колени рядом, заговорил на китайском. Судя по интонации, он просил прощения.

Существо убрало ладонь, взяло бутылку и снова вручило мне, несколько раз кивнуло, мол, бери, бери, не переживай. Макабр шепнул:

– Выйди, молоко оставь себе. Иди, поставь чайник, я скоро.

Я еще раз поклонился, пошел в соседнюю комнатушку, отведенную под отдых персонала. Яков Филиппович пришел спустя несколько минут. Не кричал, не злился.

– Пэ и Мун забеспокоились, что ты голоден, решили тебя угостить. Не отвергай, пожалуйста, их дары.

– Почему? – удивился я.

– Просто не нужно. Это величайшая честь, немногие удостаиваются такого отношения.

– Они рассердились?

– Нет, что ты. Посчитали тебя очень вежливым и учтивым. Выпей молоко, съешь хлеб, лучшая благодарность за заботу – ее принятие в полной мере.

– Точно, хлеб же еще.

Мы вернулись к стойке, чтобы увидеть, как Федька доедал хлеб, шумно прихлебывая из чашки. Яков Филиппович побледнел.

– О, не сожрали вас? – он чавкал, склонившись над книгой учета.– Много записей на сегодня после обеда чего-то.

– Ах ты! – прошипел Макабр, наливаясь пунцом.– Кто разрешал хлеб трогать?

– Спокойно, Филиппыч, – Федька облизал пальцы.

– Немедленно иди извиняться! – проклокотал Макабр. – Иди!

– Угомонись, папаша, – буркнул массажист. – Не обеднеют от одного куска.

Макабр побледнел.

– Хлеб не тебе предназначался.

Федька крепко выругался, четко давая понять, что в ножки кланяться не пойдет. Макабр поправил воротник рубашки, велел мне вернуться к чайнику, выпить молоко и не высовываться в ближайшие полчаса. Уж не знаю, что именно произошло за это время, но Федьку уволили в тот же день.

– Не припоминаю пункта в договоре о дарах Пэ и Мун, – я не слишком огорчился, узнав про увольнение коллеги.

– Не случалось раньше, – вздохнул Яков Филиппович.

Федьке довольно быстро нашли замену, больше ничего из ряда вон выходящего не случалось. Молоко я не выпил, отвез домой и убрал в холодильник.

Дни текли тягучей патокой, ночи – проносились стремительно. Мелькнули и забрезжил рассвет алой полоской на горизонте. Мир для меня давно замкнулся на помещении салона, благовониях и посетителях, домой я приезжал только ночевать. Наличные под подушкой скопились в увесистую пачку, цифры, отображавшие состояние банковского счета, дарили уверенность. В больницу я не заглядывал очень давно, изредка подумывал записаться на прием, но пока самочувствие позволяло работать – работал. Макабр иногда поднимал разговор, мол, стоило бы взять выходной и сделать передышку, я отмахивался, потому что время поджимало и заветная сумма уже не за горами.

Телефонные звонки, записи в книге учета. Раз в неделю обязательно звонил человек, решивший воспользоваться услугами интимного характера. Дурная слава подобных заведений бежала впереди них, попутно зацепляя нас. Голоса, томное придыхание и просьбы менялись, намерения оставались такими же. Меня эти звонки забавляли. Поначалу старался донести, разжевать, опровергнуть стереотипы, потом стал отвечать коротко и меланхолично, лениво перекатывая слова во рту, будто мятную жвачку.

Посетители сменяли один другого, все разные и все одинаковые. К массажистам приходили высокие, плечистые спортсмены, чтобы снять груз с уставших мышц, приходили красивые стройные женщины, чтобы сохранить молодость и упругость тела, приходили женщины пожилые, чтобы размять задеревенелые спины, приходили сморщенные старики, чтобы размять ступни. К Пэ и Мун редко прибывали на своих двоих. Трости, костыли, инвалидные коляски. Маленьких детей приносили на руках. Кто-то шел сам, пытаясь держаться за остатки независимости и самостоятельности, гордо приподнимая подбородок, не давая слабины. Кто-то смиренно опирался на мою руку, сжимая до боли и морщась от нее же, простреливавшей тело насквозь. Кто-то плакал, кто-то глядел перед собой, терпеливо дожидаясь на тахте приглашения в заветную комнату. Исход сеанса предсказать невозможно.

Выходили полностью излечившимися и рыдающими навзрыд от радости, легкости во вновь обретенном теле. Или не выходили, а точно так же выползали не без моей помощи или помощи родных. Боль отступала, для полного освобождения требовалась еще один визит. И дело было вовсе не в деньгах, которые хотел получить хозяин салона. Пэ и Мун сами выносили вердикт, передавая его посетителю через Макабра.

Случалось и такое, что существа отказывались лечить, поскольку ресурса тела больного могло не хватить на сеанс, человек попросту умер бы.

В один из пасмурных осенних дней привели безбровую девочку с платком, покрывавшим лысую голову. Она не жаловалась, не хныкала, поздоровалась, взяла меня за руку, предварительно черкнув на документе свое имя. Ее мама, прихрамывающая женщина с перекошенным от горя лицом, осталась в зоне ожидания заполнять остальные бумаги, нервно теребя носовой платок.

Едва мы с девочкой вошли в комнату, как существа подозвали Якова Филипповича подойти поближе, наклониться, зашептали. Макабр побледнел. Я лишь услышал обрывок.

– Туньши, туньши, – голоса двоились, переливались, перекатывались шорохом листьев, шелестом лент. Макабр улыбнулся девочке, а она отпустила мою ладонь, сделала робкий шажок по направлению к существам, села на колени, поклонилась.

– Здравствуйте, – слабо произнесла она, посмотрела на Якова Филипповича. Тот немного растерялся.

– Я знаю, что меня вылечить нельзя, но мама расстраивается и сильно переживает. Она потратила на мое лечение много денег, потратит много на похороны. Из-за этого мне стыдно, но раз я здесь, то, пожалуйста, исполните мое желание, – девочка говорила спокойно, размеренно. Макабр повторил ее слова на китайском. Существа снова зашептали.

– Чего же ты тогда хочешь, маленькая птичка? – перевел Макабр, а Пэ и Мун выжидающе склонили головы набок. Девочка достала из кармана журавлика, сложенного из розовой бумаги.

– Я принесла вам подарок.

Пэ или Мун протянул руку, жестом подманил девочку. Она отдала журавлика и существо залилось восторженным смехом, от которого я невольно заулыбался. Смех звучал музыкой, звоном хрусталя, пением соловья.

– Вылечите мою маму, пожалуйста. У нее больные ноги.

Существо спрятало журавлика в рукаве, охотно закивало, затем встало, погладило девочку по голове и та расплакалась. Второе создание быстро-быстро затараторило, Макабр едва поспевал:

– Не бойся, маленькая птичка, ты умрешь без боли и мучений. Там не страшно, там персиковые деревья. Сладкие плоды их будут падать к твоим ногам, а ты садись на берегу озера, ешь, отдыхай, дождись нас…

Тут Яков Филиппович запнулся, с непониманием уставился на меня, однако продолжил:

– Довольно страданий выпало на твою участь, но не сомневайся, мы отведем тебя к висячим садам. Только дождись. А сейчас приведи маму.

Девочка кротко кивнула, ушла и спустя несколько минут вернулась с заплаканной женщиной, которая сразу все поняла. Меня попросили забрать ребенка и покинуть комнату.

Девочка села на тахту, внимательно на меня посмотрела.

– Вы тоже болеете?

– Почему ты так решила?

– Руки ледяные и дышите тяжело, – просто ответила она, пожав плечами. – Еще от вас пахнет сигаретами и смертью.

Стало не по себе.

– А как пахнет смерть?

– Сложно объяснить, – протянула девочка. – Бабушка говорила, что умирая, человек дает возможность смерти посмотреть через свои глаза на окружающий мир. У вас сейчас такие же глаза, как у бабушки.

– Твоя бабушка еще жива?

Девочка мотнула головой, потом прикоснулась пальцами к своему правому боку.

– Она умерла от болезни печени, я тоже от нее умираю.

Я сглотнул, пытаясь избавиться от комка, подкатившего к горлу.

– Получается, что смерть глядит и твоими глазами тоже.

Девочка тепло заулыбалась.

– Получается, что так. Любопытная очень, наверное.

Улыбка потухла, юная посетительница опустила голову.

– Не очень-то верю в персиковые деревья и озеро, – голос опустился до шепота, девочка шмыгнула носом.

– Но если все взаправду, то я постучусь в ваше окно синей птичкой.

– В мое? – изумился я.

– Вы же тоже не верите.

– В послежизнь не верю, – согласился я.

– Вот и узнаем, – девочка вытерла выступившие слезы. Ее мама выпорхнула из полумрака длинного коридора, одновременно смеясь и плача, подхватила дочь на руки, расцеловала в обе щеки. Приоткрыла рот, видимо, чтобы сказать о потраченной впустую возможности излечения от болезни на какие-то там ноги, но промолчала, поблагодарила меня, попрощалась и они ушли. Девочка, ковыляя и дрожащими пальцами вцепившись в теплую ладонь. Мама, выпрямившись и больше не хромая.

– Что такое «туньши»? – спросил я, когда мы с Макабром гипнотизировали вращающуюся тарелку внутри микроволновки.

– Пожирать, – отозвался Яков Филиппович, сдвинув брови к переносице. – Ты про эту девочку?

– Угу.

Макабр тяжело вздохнул.

– Пэ и Мун говорили о болезни, пожирающей ее печень.

Воцарилась тишина, прерываемая только мерным гулом.

– Ее не вылечить, да?

Макабр не ответил.

– Она умерла бы либо на руках у Пэ и Мун, либо умрет на руках у своей матери. Совсем кроха, еще и измученная болезнью. Они предпочли второй вариант, дать дожить столько, сколько отпущено.

– Про персиковые деревья обманули?

– Не знаю, – Яков Филиппович потеребил серьгу в ухе. – Зато насчет смерти без боли не лукавили. Девочка отойдет легко, не придется туманить разум сильными обезболивающими. Отведенное время закончится в кругу семьи, в радости и любви.

Микроволновка заверещала, я достал тарелку, Яков Филиппович поставил туда свою, нажал на кнопку. Снова завращалось.

– Ты никогда не спрашивал о Пэ и Мун, – подал голос Макабр, усаживаясь на раскладной стульчик, который натужно заскрипел под весом тучного тела.– Вопросы обычно начинали сыпаться на второй рабочий день, а ты полгода оттарабанил в поломоечном аду и даже не заикнулся.

– А зачем спрашивать? И так понятно, что это духи какие-нибудь, или чудовища, работающие на Константина Ивановича в заточении.

Кустистые брови Яков Филипповича поползли вверх.

– В заточении?

– Иначе зачем нам браслеты? Белиберда с передачей ключей? – я скрестил руки на груди. Макабр сочувственно улыбнулся.

– Браслеты заговоренные, и нам нужны, чтобы Пэ и Мун могли нас видеть и различать. Вот ты смотришь на меня и видишь пузатого старика, который любит всласть поесть, налегает на кофе, не гнушается выпить коньячка вечером под хорошую закуску. Борода у меня, усы. А Пэ и Мун видят другое. У них перед взором – кромешная тьма, в которой бродим мы, мерцающие огни. Конечно, не только нас они видят, но человеческое мерцание отличается от мерцания прочих созданий.

Микроволновка зашлась в писке, Макабр вытащил тарелку, поставил на стол перед собой.

– У меня, допустим, мерцание оранжевое с вкраплениями красного. Пэ и Мун видят его и понимают, о, Яков Филиппович пожаловал, сейчас нам будет вещать про университетские годы, про бурлящий водоворот жизни в Сэчуани после, про нежно любимый Чэнду, про соленые побеги бамбука из Шанхая, про шумный Гонконг, где мое сердце покорили копченые яйца, желтки которых напоминали расплавленное золото. Клянусь, я бы душу продал за них!

Макабр скрипуче рассмеялся.

– Они не могут запомнить по голосу? – я насадил на вилку несколько макаронин.

– Могут и запоминают. Только вот браслет подсказывает, что перед ними не чужак, голос подделать не так уж и сложно.

– А, – только и сказал я, уставившись в тарелку.– Константин Иванович правда нашел Пэ и Мун у озера?

– Выкрал, – пробубнил Яков Филиппович набитым ртом. Я нервно усмехнулся.

– Поди из монастыря какого, где они жили себе припеваючи?

– Нет, не так, – пухлая рука потянулась за куском хлеба. – Косточка… Костя совсем измучился от головных болей, обратился к врачам. Они возьми да и скажи – помирать тебе скоро, Иванович, отправляйся-ка в путешествие, развлекайся, не так обидно потом в могилу ложиться будет. Ну, Костя и поехал в Китай, не стал тратиться на лечение. Махнул рукой и бросился исполнять давнюю мечту, пока обезболивающие помогать не перестали. Посмотрел, восхитился. Поставил себе цель увидеть каждое чудо Поднебесной. И в итоге добрался до Синьцзяна, где в древности пролегал Великий шелковый путь. Мы с ним на тот момент плохо знакомы были, так, встречались у общих знакомых на ужинах, но он поражался моим рассказам, жадно впитывал каждое слово. Я ему посоветовал исследовать Поднебесную не только через образы и достопримечательности, а еще через еду. Если ехать в Урумчи, то непременно за синьцзянскими дынями – лучшего десерта не сыскать. А там и рукой подать до горного озера Тяньчи. Добраться до него непросто, конечно, но это стоит каждой потраченной минуты.

Я слушал Макабра, открыв рот, начисто забыв про обед.

– Костя внял моим словам, отведал синьцзянских дынь, взял автомобиль в аренду, да и собрался в путь до озера.

– Красивое? – ввернул я и густо покраснел оттого, что осмелился перебить рассказчика.

– Голубчик, его называют жемчужиной Небесных гор, конечно, красивое. Однако лучше при возможности убедиться в этом собственными глазами, а не слушать болтливого старика. Дальше?

– Простите, – постыдился я, смущенно улыбнулся.

– Ехал, значит, да и заблудился, свернул не там. Нехитрое дело, особенно, когда дорогу совсем не знаешь, по картам ничего не понимаешь, языков не разумеешь. Решил проехать чуть глубже, наткнулся на крохотный домик, возле которого паслись козы.

Увешанный лентами, нитями с нанизанными бусинами, укрытый пожухлой листвой, обгаженный птичьим пометом.

Ленты трепыхались от каждого дуновения ветра, а колокольчик над входной дверью подрагивал и жалобно дребезжал. Окна наглухо заколочены досками, крыльцо просело и походило на кривую, уехавшую вбок, раззявленную челюсть столетней старухи. Гнилые ступеньки ощерились, едва нога Кости на них наступила, дверь протяжно заскрипела под натиском ритмичных ударов. Замок оказался хлипким и поддался, едва Костя попробовал покрутить ручку.

В комнате, сырой, душной, с густым чернильным полумраком, стоял низкий стол, на котором громоздились банки с прокисшим молоком, треснувшие чашки с бурыми подтеками. В углу, зарывшись в кучу подушек, ютились двое.

Костя сощурился, попытался разглядеть силуэты получше. Ужаснулся, приняв их за детей, содержавшихся в немыслимых условиях. Своих детей у Кости никогда не было, с первой женой не срослось – не хотела она, со второй женой срослось у соседа. На третью жену у Кости не хватило бы ни сил, ни желания, потому он ограничился двумя браками.

Насчет детей Костя колебался. Вроде бы и хочется, а вроде и не слишком сильно. Вроде бы и пора уже, никто не молодеет, а вроде бы и поздно, поезд ушел. В его случае поезд не просто ушел, сошел с рельсов на мосту и полетел в пропасть, ибо времени оставалось катастрофически мало даже на самого себя. Всю жизнь смотрел на мир сквозь замочную скважину, а распахнуть дверь хватило духа только на смертном одре. Сначала кропотливая учеба, работа, работа, женитьба, развод, женитьба, развод, работа, работа, работа. И мир показался ему таким ярким, вкусным, сочным, что умирать не просто не хотелось, а было страшно. В гроб, увы, положат только покойного, мир продолжит жить дальше, схлопнувшись до двух метров промерзлой земли над деревянной крышкой гроба.

В другом углу дома кто-то храпел, а двое, зарывшиеся в подушки, начали возиться, и тогда Костя подумал, что умер и попал куда угодно, только не остался среди плесени и сырости в чужом доме, в прекрасной, но чужой стране.

– Сподручнее умирать в родных стенах, тогда одиночество ощущается не так остро, – заметил Макабр, тщательно пережевывая тушеное мясо.

Костя услышал звуки, которые никак не могли раздаваться в пределах покосившегося домишки. И которые никак не могли служить голосом любому существу из ныне живущих. Звон хрусталя, птичье пение, треск костра, шум дождя. Звуки странным образом складывались в слова, правда, к сожалению, Костя ничего не мог понять. Тогда двое указали сначала на себя, а затем на входную дверь, потрясли перед носом у незваного гостя тоненькими цепочками, пристегнутыми к запястьям, махнули в направлении источника храпа. Костя попробовал порвать цепочки, да не тут-то было. Оказались прочными, или он ослабел из-за болезни.