Текст книги "Хозяин"

Глава третья
Хозяин

Они проснулись в комнате, похожей на больничную палату, только без окон. Стены, пол и даже потолок устилал такой же белый глазурированный кафель, что и в коридоре. Кровати были черные, металлические. Кроме их кроватей тут стояло еще четыре пустых, аккуратно застеленных серыми одеялами. Имелась также тележка с термометрами, бинтами и сияющими ножницами. Ширмы. Это и в самом деле была больничная палата и даже с центральным отоплением.

Близнецы ощущали себя какими-то одурманенными.

– Никки?

– Что?

– Ты проснулся?

– Нет.

– Пожалуйста, проснись.

Он недовольно повернулся на другой бок, по-дельфиньи всхрапнул и затем сказал совершенно нормальным голосом:

– Ты как?

– Есть хочется.

– А у меня подбородок снизу ободран, – сказал Никки.

Это стоило обдумать.

– Я, наверное, вошел в воду ногами, вот она и ударила по всему, что смотрит вниз, – в подмышки, под подбородок, под нос, под веки, под…

Он умолк, чтобы пошевелить пальцами ног и выяснить, как обстоит дело с подошвами, которые защищала обувь.

– Но зачем все это?

– Что зачем?

– Зачем они нас спихнули?

– Наверное, мы им мешали.

– А зачем они нас тогда захватили?

– Не знаю.

– Ведь они же нас захватили, так, Никки?

– Так.

– Кто они такие?

– Не знаю.

Через некоторое время он спросил:

– На тебе что-нибудь надето?

Она заглянула под одеяло.

– Да, что-то вроде ночной сорочки.

И с довольным удивлением добавила:

– С пояском.

– А моя с карманами.

– Моя тоже.

– Что ж, и на том спасибо.

Еще немного погодя Никки позвал:

– Джуди?

– Что?

– Наверное, эти люди живут здесь?

– Да.

– Я думаю, они тут прячутся.

– Да.

– И они не хотели, чтобы мы про это узнали.

– Не хотели.

– Вот они и столкнули нас вниз, когда услыхали, как ты говоришь, что надо позвать папу.

– Ох, Никки!

– Да нет, ты была совершенно права. Конечно, надо было его позвать. Это я виноват, Джу, а не ты.

– Ник!

Он удостаивал ее похвалы примерно два раза в год, так что эта минута была для нее сладостной, даже несмотря на все свалившиеся на них напасти.

– Китаец сквозь дверь услышал твои слова. Они, должно быть, подслушивали.

– Тогда почему же негр нас спас?

– Возможно…

– И чем они в нас кидались?

– Китаец стрелял в нас.

– В нас?!

– Ох, Джуди, все-таки ты дурында.

Никки выпрыгнул из своей постели и присел на ее, – ему захотелось обнять сестру, на близнецов порой такое находит.

– Ты была такая смешная, все время ныряла.

– Ничего смешного во мне нет.

– Есть-есть.

– А я говорю, нет.

Приятно, конечно, когда разговор идет исключительно о тебе, что бы там ни болтал Никки, однако не все же сидеть в обнимку, были дела и посерьезней. Следовало разобраться в том, что с ними случилось

– А Голос ты слышала?

– Да.

– Я думаю, он у них главный.

– Почему это?

– Потому что когда он сказал то, что сказал, Китаец тут же перестал делать то, что он собирался сделать.

– А что он собирался сделать?

– Голову тебе прострелить собирался.

Тоненьким, дрожащим голосом Джуди сказала:

– Вообще-то, я об этом знала.

Дети примолкли, чувствуя себя очень несчастными.

– Ну ладно, во всяком случае, он этого не сделал.

– Нет.

– А почему он сказал: «Не потратишься, не спохватишься»?

– Это он про твою голову.

Никки осенило вдруг истинное вдохновение, и он пояснил:

– Голос имел в виду, что мы можем на что-то сгодиться.

– На что?

– Откуда я знаю? Он хотел сказать, что живые люди полезнее мертвых.

– Но для чего полезнее-то?

– Ну, я думаю, для всего.

Помолчали.

– Ник?

– Да?

– Китаец у них второй по старшинству, и когда оказалось, что их тайну вот-вот раскроют, он спихнул нас с обрыва, надеясь, что мы погибнем, а мы не погибли, вот он и пытался застрелить нас в воде, а когда папа увидел бы, что мы исчезли, он бы решил, что мы сорвались, а когда негр нас вытащил, он, наверное, сделал это сам, без приказа, и Китаец пришел нас прикончить, и тогда Голос остановил его, и поэтому мы здесь.

– Похоже что так.

– Но что же папа про нас подумает? – простонала она. – Где он? Когда он за нами придет?

Никки чувствовал себя еще паршивее, чем сестра, но он обнял ее рукой за плечи и сказал:

– Придет, не бойся.

Джуди вдруг подскочила в постели:

– А Шутька где?

В палате Шутьки не было.

Лицо у Джуди стало совсем потерянное, она зарылась в подушку и зарыдала.

– Дверь заперта, Джуди.

Рыдание.

– Нас заперли здесь.

Еще одно.

– Они держат Шутьку где-нибудь внизу. Может, у них тут и животные есть.

– Шутька погибла.

Никки вдруг побелел, как белеют костяшки стиснутых кулаков, и сказал:

– Если Шутьку убили, я их всех тут прикончу.

Он подскочил к двери и ударил по ней.

И в бешенстве произнес самое страшное из известных ему ругательств:

– Гады, гады, гады!

– Не сквернословь.

– А вот буду. И все равно они не сделали этого.

– Чего?

– Шутька жива, – сказал он, смерив Джуди таким гневным взглядом, будто она это отрицала.

– Может быть и жива.

– Ах, Шутька, Шутька!

Несколько времени спустя, настроение у них изменилось, они испытывали скорее любопытство, чем отчаяние.

– Слушай, а кто же они, в конце концов, такие, эти люди?

– Может быть, пираты?

– Да откуда теперь возьмутся пираты, дурочка? Я, во всяком случае, не думаю, что это пираты. А ты?

– Ну, тогда гангстеры или контрабандисты.

– Интересно, какая тут может быть контрабанда, в середине Атлантики?

– Ладно, – покладисто сказала Джуди, – но все равно они тут чемто незаконным занимаются. В конце концов, они расхаживают с пистолетами и сбрасывают с обрыва людей, это как-то не похоже на родительское собрание, верно?

– А может они инопланетяне или какие-нибудь летающие колдуны?

– Да чушь это все.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Джуди у нас все знает.

– Детские сказки – вся эта твоя научная фантастика.

– Джуди все знает. Джуди…

Они как раз намеревались поцапаться на эту тему, когда дверь беззвучно отворилась, обнаружив улыбающегося мужчину с сервировочным столиком.

Мужчина был загорел, лыс, и на округлом лице его светилась очаровательная улыбка (зубы вставные). Мелодичным голосом он объявил:

– Доброго утречка, детки. Как насчет ням-ням?

Дети возмущенно уставились на него, ибо по их меркам «детки»и «нямнм» были едва ли не хуже стреляющего Китайца. Если бы этому мужчине да нацепить ватные усы, из него получился бы отличнейший Санта Клаус. Голосок у него был, как у кукушки, но вроде бы добрый.

Светским тоном Джуди произнесла:

– Заходите.

Неестественность его голоса заставила и ее вести себя неестественно.

– С добрым утром.

– Доброго утречка, голубки, – сказал он. – Доброго утречка, милые крошки. Наилучшего утречка желает вам Бравый Бен Бакштаг.

– Кто?

– Кто как не я, детки, – так тут зовут старого Весельчагу.

Никки решил опустить предисловия и требовательно спросил:

– Где Шутька?

– А не будет ли ваша честь так благолюбезна открыть мне, кто она, эта Шутька, и где этой Шутьке положено быть?

– Где наша собака?

– О, это есть вопрос.

Никки побелел и попросил:

– Пожалуйста, ответьте мне немедленно, где она?

– Ага! – сказал Бравый Бен Бакштаг или Весельчага, или кто бы он ни был. – А теперь, детки, послушайте-ка меня, старого турка! Что мы здесь имеем? Мы имеем тосты-посты, столь возбуждающие юный аппетит, а на этом блюде – с правого борта – яичница с беконом и со шкварками из наилучшей консервной банки. Право, вы могли бы сказать, что такого и царь не едал, когда у нас побывал, и все это приготовил вам ласковый Бонио или Джек Утешитель, как называют его сотрапезники.

– Где Шутька?

– А вот и мармеладик…

– Наша собака…

– Ах, это жестокий вопрос, – ответил ласковый Бонио, приобретший вдруг австралийский акцент, и кланяясь, и потирая мягкие ручки, кивая, приседая и расточая улыбки, отступил назад, в коридор.

Дверь за собой он запер.

– Скотина!

– Может, ему не велели нам говорить?

– А может, он и сам не хотел.

– Если кто-нибудь убивает твою собаку, так он потом всегда говорит, будто отдал или продал ее, или отослал в один хороший дом, вообще выдумывает какое-нибудь гнусное вранье в этом роде.

– Не стоит об этом, Джуди. Мы же не знаем, мертва она или жива. Может быть, эти, в комбинезонах взяли ее к себе. Моряки и всякие такие люди любят держать разных зверушек. Я вот точно знаю, что на лайнерах запрещается держать собаку в каюте, и она живет внизу, у мясника какого-нибудь, и он за ней присматривает.

– Она там, наверное, мучается.

– Если бы нам удалось выбраться из палаты, – воскликнул Никки. – Поспорить готов, что яхта до сих пор здесь, и все нас ищут. Они не ушли бы, не попытавшись нас отыскать. Должен же быть какой-то способ дать им знать о себе. Хоть бы окно здесь было!

– А как по-твоему, нельзя попытаться подкупить этого Бонио или как его там?

– Чем это, интересно?

– Ну, мы могли бы пообещать, что папа ему заплатит.

– Тогда уж не папа, а дядя Пьерпойнт, у папы и денег-то нет никаких.

– Дядя Пьерпойнт мог бы заплатить ему долларами. Доллары в Англии ценятся.

– Пожалуй, стоит попробовать.

– Давай ему скажем, что ты маркиз, вдруг это поможет.

Немного погодя, он спросил:

– Джу, а кто его подкупать-то будет, ты? Я, вроде, не знаю, как это делается.

– Я.

Она была беспринципна и не стеснялась в выборе средств, а Никки был как-никак лордом.

– Надо предложить им выкуп за нас.

– Похищенные! – аппетитно выговорил он. – Совсем как в Чикаго. А иногда они еще убирают тебя, как опасного свидетеля.

Однако попытка подкупа не увенчалась успехом. Когда тот же добряк снова принес им еду, он только улыбался, совершенно как кошечка. Разговаривать с ними он не пожелал. Что бы они ни говорили ему, он лишь улыбался и улыбался и вообще вел себя, как последний мерзавец.

Время после полудня тянулось долго и скучно, и детей охватило чувство, будто их в наказание оставили в школе после уроков. Они обшарили унылую, смертельно-белую палату, которая могла бы показаться более пригодной для обитания, если бы ее выкрасили, ну, хоть в кремовый цвет, что ли, да уж если на то пошло, так в какой угодно, только не в белый, – белый это вообще не цвет. Джуди обратила внимание на то, как скруглены в ней все углы, – чтобы легче было подметать, – а на Никки произвела впечатление геометрическая точность, с которой была уложена плитка.

– А вот интересно, сколько комнат в этой скале?

– В тот коридор их много выходило.

– И лифт у них большой.

– Чтобы все это соорудить нужны целые века.

– Я еще мог бы понять, – добавил Никки, – если бы они понаделали тут пещер, взрывая скалу динамитом или еще чем, но тогда стены были бы грубые, как в угольной шахте, а у них тут все устроено совсем как в общественной уборной. Тьфу! Вот именно на нее и похоже. Так ведь чтобы столько нагородить, нужны миллионы людей. Наверняка народу здесь больше, чем мы с тобой видели.

– Слушай, а может они тут что-нибудь производят, может быть, у них здесь фабрика? Фальшивки какие-нибудь изготавливают или опиум варят?

– Уж тогда, скорее, атомные бомбы.

– А это возможно?

– Я думаю, нет. Чтобы делать атомные бомбы нужны богатства целой страны. Вроде России.

– Так они, может, и есть русские.

– Пока мы тут никаких русских не видели.

– А Бонио кто?

– Притворяется ирландцем, но по-моему, он совсем не ирландец, а ты как думаешь?

– Он, вроде, с виду добрый.

– Скотина он, вот он кто.

– Ну, ты же не знаешь, скотина он или нет. В конце концов, это он нам еду приносит.

– Ай, да он скорее всего стюард какой-нибудь. У него руки сальные.

– Каким же им еще быть, если он стюард? Наверное, ему приходится мыть посуду.

– Во всяком случае, мне он не нравится. Будь он порядочным человеком, он нам сказал бы про Шутьку.

– А он может и не знать про нее.

– Ну ладно, ладно.

После угрюмой паузы Джуди сказала:

– Может быть, он такой же пленник, как мы. Как по – твоему, они нас всю жизнь здесь продержат?

Однако ужин, когда он, наконец, наступил, принес им новую пищу для размышлений. Ужин был как в заурядном ресторане – черничный джем из консервной банки, которого дети терпеть не могли, мороженое с персиками, только не свежими, а тоже консервированными и совершенно бесценный кларет, ни больше ни меньше, вкусом напоминавший чернила. Ужин им подал безмолвный Бонио, облаченный в белую куртку. Руки у него дрожали.

– Так как же все-таки вас зовут? – с любопытством спросила Джуди.

Он кашлянул и хрипло ответил:

– В точности как я сказал. Малютка Нелл.

– Нет, вы сказали Бен Бакштаг, а потом, что вас зовут Весельчага, а потом еще…

Совершенно неожиданно он перешел на шотландский выговор и умоляюще прошептал:

– Только не говорите ему, что я с вами болтал. Ни словечка, ладно?

– Кому не говорить?

Он уронил тарелку и ответил:

– Хозяину.

Глава четвертая
Лицом к лицу

Он спустил их на лифте вниз и повел по одному из мерцающих коридоров с лампами в сводчатом потолке, отстоящими одна от другой, как на станции подземки. Человеку, идущему вдоль правой стены тоннеля, казалось, что лампы отбрасывают свет лишь на его сторону, но не на другую, они словно изображали фазы движения кометы или вереницу уходящих вдаль осветительных снарядов. Коридор отсвечивал, подобно внутренности ружейного ствола. Толстый войлок устилал его пол. Беззвучие их шагов и неколебимое спокойствие света создавали у детей ощущение, будто что-то ожидает их в конце коридора. Они слушали его безмолвие, чувствуя, как оно нарастает в ушах. Вид у коридора был самый погребальный, – «Гранд-отель» да и только.

Коридор уперся в большую черного дерева дверь с тяжелыми, декоративными панелями восемнадцатого века. Дверь казалась здесь неуместной, как дворцовая мебель из Бленхейма или Чатсуорта в операционной. От нее веяло таинственностью и богатством, и казалось, что она говорила: «Да, это здесь, внутри». В старинных университетах за такими дверьми обычно ожидает ректорский дворецкий в белых перчатках и с серебряным подносом для визитных карточек.

Бонио потянул за полированную медную ручку вроде тех, что порождают в далеких кухнях звон, – звон колокольца, висящего на подобии металлической мутовки или часовой пружины, соединенном с ручкой натянутой проволокой.

Медленно поворотясь, дверь сама собой отворилась.

Бонио знаком показал им – входите. Сам он остался снаружи. Лицо его походило цветом на сыр.

Старомодную прихожую украшали оленьи рога – с двенадцатью ответвлениями, – и стойка для зонтов, изготовленная из слоновьей ноги в медной оплетке. В стойке торчал альпеншток. Еще была здесь картина работы Ландсира, изображающая умницу-ньюфаундленда, придерживающего лапой котенка, на пластинке под ней значилось: «Верные друзья». Имелась в прихожей и красного дерева стоячая вешалка для шляп, с гнутых рожек которой свисала драповая охотничья шляпа и просторное клетчатое пальто. А под оленьими рогами, действительно, стоял на резном сундуке серебряный подносец с кипой бурых визитных карточек, приобретших от времени табачный оттенок. На самой верхней значилось: «Мистер и миссис Чарльз Дарвин».

Никакие двери никуда из прихожей не вели.

Близнецы поднялись по лесенке, покрытой истертым аксминстерским ковром, и обнаружили еще одну дверь, с написанным на ней красками камышом. К камышинам были прилеплены переводные картинки, изображающие зимородков.

И вторая дверь отворилась, пропуская детей.

Комната, в которой они очутились, освещалась керосиновыми лампами в розового шелка абажурах с оборками и бантами. На обоях сложный узор белых лилий оплетал тропических птиц, цепляющихся за покрытые вьющимися цветами садовые решетки. По стенам висели японские веера и несколько картин в тяжелых позолоченных рамах. Картины изображали повернувшихся в профиль дам с медными волосами и длинными, полными шеями, все больше нюхавших розы или целовавших рыцарей в доспехах. Попадались между ними и акварели с видами Церматта, у этих рамки были потоньше, а в рамке из мореного дуба помещалась сепиевая фотография Колизея. В одном углу комнаты стояла сильно напоминающая дренажную трубу ваза из папье-маше, полная павлиньих перьев, в другом – такая же, но с пампасной травой.

Однако главным предметом, который в этой комнате бросался в глаза, был самодельный радиоприемник с фонографом – огромный и совершенно новый.

Какая там мебель стояла, дети не заметили.

В комнате находился Китаец, застывший в своем халате с драконами за правым плечом еще одного человека – на полшага вбок, на полшага назад. Лицо у него, как Китайцу и полагается, было непроницаемое. И Китайца дети не заметили тоже.

Другой человек приковал их внимание.

Он был в охотничьей куртке с нагрудными карманами, в велосипедных бриджах и черных чулках, бубликом завернутых под коленями. В белых гетрах, отогнутых, чтобы прикрыть высокие ботинки. Лысый.

Не просто лысый – лысый, как яйцо, и хуже того, фарфоровое яйцо, да еще и треснувшее. Ибо весь его череп, челюсти, нос и даже тонкие, желтоватые, почти прозрачные уши покрывала мелкая сеть морщинок, как будто его плотно облепили миллиметровой бумагой. Если долго держать руки в горячей воде, на пальцах появятся складочки и морщины. Так вот, обыкновенных морщины на этом лице не имелось. Зато все оно было, словно слоновая кость, протравлено неисчислимыми мелкими трещинками. Они лежали так же тесно, как поры на коже, как крохотные мешочки с соком в очищенной апельсиновой дольке. Там и сям голову покрывали коричневатые пятна, вроде веснушек. Такие же можно порою увидеть на старых бильярдных шарах.

И руки у него были крапчатые.

Не поворачиваясь, он протянул негнущуюся, похожую на рейсшину лапу, и Китаец вставил в ее клешню полный стакан неразбавленного виски.

Человек выпил виски в три глотка, не отрываясь, вновь вытянул ящеричью лапу, – нет, она походила скорее на звукосниматель автоматического проигрывателя, отходящий вбок, чтобы сменилась пластинка, – разжал пальцы, и стакан упал, но не разбился.

Китаец поднял стакан, заново наполнил его, и вставил обратно в звукосниматель, и этот стакан был без промедления опустошен.

Затем человек кивком подозвал к себе Джуди.

Джуди оцепенело приблизилась к Хозяину. Глаза у него были синие, синие, как сапфиры, и ими он, чуть наклонясь, впился в ее глаза. Странно, однако, что он – в его-то возрасте – обходился без очков. Минуты две он вглядывался в нее. Затем, хотя никто ни сказал ни единого слова, Джуди попятилась, сделав три-четыре шага, как бы отступая от царственной особы, а старик повернулся к халату с драконами. Он и Китаец молча сдвинули лбы, почти касаясь друг друга, и на минуту застыли. После чего Китаец вышел из комнаты.

У Никки хватило смелости спросить:

– Что вам нужно от моей сестры?

Правильнее сказать, у него хватило смелости попытаться задать этот вопрос, но вторая его половина почему-то оказалась беззвучной.

Ответа Никки не получил.

Когда Китаец вернулся, все снова застыли, – вернее, все, кроме Никки. Ощущая себя посетителем паноптикума, готовым замереть, если какая-нибудь из восковых фигур шевельнется, Никки осторожно подобрался к сестре. Он шепнул:

– Джуди?

Она не ответила. Никки изловчился заглянуть ей в глаза. Она глядела перед собой остановившимся взором. Зрачки расширились до того, что глаза Джуди приобрели сходство с карими глазами лошади.

– Джуди!

Минут через пять, кто-то поскребся у двери, и дрожащая рука Бонио отворила ее снаружи.

И началось светопреставление!

Одичавшая от радости, перемазанная машинным маслом Шутька скакала среди павлиньих перьев и пампасной травы. Никки опустился на колени, чтобы обнять собаку, но ее распирала такая жажда деятельности, что она не могла заниматься кем-то одним. Пару раз лизнув Никки, как бы сказав: «Да-да, разумеется, но давай, однако, попробуем сделать все сразу», Шутька вывернулась из его объятий и кинулась на руки к Джуди, от неожиданности даже проснувшейся. Вслед за тем она принялась кругами носиться по комнате. Из рук Джуди она вырывалась, чтобы броситься к Никки, из рук Никки, – чтобы броситься к Джуди. Она не успевала облизать их носы, потому что следовало и ушам уделить внимание. Облизывая их, она задыхалась, а задыхаясь, подтявкивала. При виде столь бурной радости Китаец и тот почти улыбнулся.

Это цирковое представление прервал Хозяин, приподняв склоненную на грудь голову, – отчего даже Шутька присмирела, словно бы ощутив в окружающем какую-то перемену. На этот раз кивком был призван пред царские очи Никки.

Он двинулся вперед, волоча ноги, сердитый, испуганный, и против собственной воли поднял глаза, чтобы встретиться ими с синим взглядом Хозяина.

Взгляд оказался долог, почти бесконечен, – две минуты, три, четыре, пять.

Наконец, Хозяин вздохнул. Казалось, он старается набрать в себя столько воздуху, чтобы хватило и на охотничью куртку, и на велосипедные бриджи, и на гетры. Он прищелкнул пальцами, отчего Китаец дернулся, будто подстреленный. Он протянул руку, в которую был со всей поспешностью вставлен третий стакан виски. Он уронил пустой стакан на ковер.

И затем, с новым глубоким вздохом, он промолвил, обращаясь к Никки, голосом удивительной красоты:

– Non omnis moriar.

Вот и все слова, прозвучавшие во время аудиенции, не считая, конечно, тех, что произнес Никки.