Текст книги "Я сделаю это для тебя"

Жан

Жан спал, когда они вошли в комнату. Лекарства Лагдара позволяли ему ненадолго отключиться, и тогда его мышцы расслаблялись. Он приоткрыл один глаз, заметил, что вокруг царит непривычная суета, и тут же понял, что сейчас случится. Возбуждение похитителей, их лихорадочные взгляды, судорожные движения могли означать одно: его сейчас казнят.

Они начали выкрикивать арабские ругательства в лицо Жану, все больше заводя себя.

Лагдар совершенно переменился. Маленький тихий человечек уступил место воину, и этот воин искал в себе источник гнева и ненависти, ибо только так он мог подавить жалость и сострадание.

Жан в это время пытался оценить глубину своего страха, смешавшегося с изумлением из-за внезапного появления тюремщиков и их агрессивного поведения. Душа его взбунтовалась против природы овладевшего им чувства. К чему бояться конца, которого так долго ждал? Жан хотел одного – чтобы они перестали орать и сделали то, зачем пришли, в тишине.

Аким бросил на кровать мешок.

– Надевай! – рявкнул он.

Жан подчинился и увидел свои вонючие обноски, которые были на нем в момент похищения.

Он попробовал поймать взгляд Лагдара в надежде получить объяснение, поддержку, но тот, судя по прерывистому, судорожному дыханию, был явно не в себе.

Аким что-то выкрикнул и наставил на Жана оружие, чтобы он поторопился.

Пленник натянул одежду в застарелых пятнах разнообразной грязи и внезапно ощутил глухое отвращение к запахам, к которым вроде бы должен был привыкнуть за столько лет.

Подошедший Лагдар протянул руку к лицу узника, и Жан инстинктивно отшатнулся.

– Стоять! – зарычал Лагдар и прицелился Жану между глаз, а потом, к великому изумлению пленника, взъерошил ему волосы.

Аким, не переставая кричать, достал из спортивной сумки треногу и портативную видеокамеру. Жан все понял. Они собираются сделать одну из тех омерзительных записей, которые так часто используют террористы. Его заставят сыграть роль насмерть перепуганной жертвы, а себя выставят жестокими воинами, готовыми положить жизнь на алтарь победы своего дела.

Лагдар опустил капюшон и направил пистолет в лицо заложнику.

Аким тоже надел маску и вытащил из сумки саблю.

Жан содрогнулся, и дрожь тела передалась рассудку. Дыхание у него участилось. Они решили его обезглавить. Пистолеты нужны только для устрашения, а лезвие рассечет ему кожу, заставив кричать от боли, и умирать он будет медленно, в осознании ужаса мгновения. В памяти всплыла жуткая сцена казни американского журналиста, осознававшего реальность собственной гибели все время, пока ему перерезали горло. Момент возведенного в абсолют ужаса. Жан когда-то совершил ошибку, посмотрев видеозапись убийства в Интернете. Сцена навсегда врезалась в память, ранила сердце и еще очень долго не давала спать по ночам.

Он почувствовал зловещее дыхание страха, незамутненного и могущественного, обрушившегося на него стремительно, как выскочивший из-за угла убийца.

Появился третий похититель. В прорезях капюшона сверкали темные глаза. Не глядя на жертву, он подошел к камере. Его сообщники встали по бокам от осужденного. Жан чувствовал у горла холод стали и дуло пистолета у виска.

Главарь кивнул подручным и включил камеру. Террористы принялись что-то яростно выкрикивать, словно пытались найти в своем безумном неистовстве мужество, необходимое для победы над малодушием и подлостью, и войти в состояние транса, тогда грядущее убийство превратится в чисто механический жест.

Их доведенная до абсурда ярость усилила ужас Жана. Его трясло все сильнее, он сделал глубокий вдох и попытался укрыться внутри себя. В том месте, где сохранилось немного былого тепла, энергии или мужества, способных свернуть время и выбросить несколько страшных грядущих мгновений в иное измерение. Он опустил голову и закрыл глаза, чтобы забыть о приставленной к шее сабле, отринуть место и обстоятельства. Он заглянул в глубь своего разума, тела и сердца, но нашел там лишь собственный страх. Страх холодной жижей плескался в жилах, лишая его способности двигаться. Жан ненавидел себя за то, что поддался страху. Как бы ему хотелось оставаться гордым и холодно-невозмутимым, он ведь так ждал этого мгновения, готовился, даже призывал в алкогольном бреду. Лелея мысль о смерти, он убедил себя, что достиг душевного покоя, близкого к состоянию блаженства. Но в это мгновение он ощущал такой страх, какого и вообразить не мог. Закричит ли он, когда лезвие рассечет кожу? Будет ли молить палачей о пощаде? Каждый вопрос превращался в волну, уносившую его чуть дальше навстречу буре пошедших вразнос чувств. Он почувствовал, что теряет почву под ногами.

Жан открыл глаза и попытался уцепиться за реальность, не сдаться, остаться непоколебимым, сохранить достоинство. Он взглянул в объектив камеры. Кто увидит эти кадры? Узнают его или нет? Борода, длинные волосы, годы, условия, в которых он жил, сделали его неузнаваемым. Во всяком случае, он на это надеялся.

Жан встретился взглядом со стоявшим за камерой человеком и удивился его напряженности. Что это, ненависть? Патологическое любопытство? Все вместе плюс страх?

Главарь поднял руку, и его приспешники мгновенно замолчали. И спокойно убрали оружие.

Все оказалось инсценировкой.

Жан открыл рот, чтобы глотнуть воздуха. Он был потрясен и счастлив. Он не хотел умирать. Во всяком случае, не так.

– Снимай одежду, – потребовал Аким.

На лбу Жана выступил холодный пот. Три негодяя не сводили с него глаз. Он являл собой жалкое зрелище. Человек, взиравший на похитителей свысока, уступил место страдающему от абстинентного синдрома алкоголику, а теперь он превратился в жертву, был жалким, мокрым от пота, едва дышал и обмочился.

– Я им займусь, – заявил Лагдар прежним мягким, доброжелательным голосом. – О’кей, все хорошо, – сказал он, обращаясь к Жану. – Сейчас примете душ и переоденетесь.

Заложник расхохотался.

Нервным смехом человека, который утратил достоинство, почву под ногами и рассудок.

Так смеются чудом спасшиеся люди.

Даниэль

Безумие разъедает мой мозг. Я чувствую, как мой разум распадается на части, пожираемый горем. Я должен бороться, чтобы оставаться начеку, караулить малейшие признаки слабости, ничтожнейшие уступки горячечному бреду, который притаился за моим страданием и караулит момент, когда я пробуду в беспомощном, бессильном состоянии чуть дольше обычного, чтобы одержать окончательную победу. Я не знаю, что вызывает кошмары – предательские выпадения сознания или мучительная ясность ума.

Днем я изображаю нормального человека, чтобы сохранить внешнюю солидность, но ночью призраки одолевают меня. Каким-то парадоксальным образом именно ясность ума лежит в основе безумия, позволяя разглядеть двух живущих во мне людей. Первый – дневной – воин, он лавирует, маневрирует, манипулирует, второй – вечерний – тяжелый невротик, которому ненависть не дает успокоиться и уснуть. Первый служит второму, но тот уничтожает все его шансы на успех безответственным поведением и потерей контроля над собой.

* * *

Наше новое счастье испытывало встряски, обнажавшие хрупкость оснований, на которых оно строилось. Все произошло слишком быстро, я попал в водоворот событий и просто не успел научиться безмятежной ясности, без которой в браке не обойтись. Я был твердо намерен преуспеть с Бетти, но мой характер, мои неосознанные стремления и рефлексы не поспевали за идеями.

Сколько раз мне до смерти хотелось сбежать от размеренного существования, к которому я приспосабливался с таким скрипом, и вернуться к прежним преступным занятиям, вспомнить вкус легких денег, вкусить наслаждение риском, пообщаться со старыми друзьями по банде? Сколько раз я чувствовал себя не на месте в этом тесном мирке?

* * *

Я был торговым служащим – таким же, как все, еще одним Растиньяком, пытающимся обойти ловушки, сэкономить, на чем можно, энергично работающим локтями, чтобы оказаться в топ-листе победителей.

Временами я впадал в бешенство и тогда превращался в несравненного бойца, потом на меня нападала такая усталость, что я терял всякое желание делать что бы то ни было. В такие моменты я обретал невероятную проницательность и, глядя в зеркало на аккуратно подстриженного человека в дешевом костюме, чувствовал к нему только жалость. Я думал о друзьях, которых мне так не хватало, и о том, что бы они сказали, обнаружив, кем стал их брат…

Но любовь Бетти была тем поручнем, за который я хватался в минуты сомнений. Я успокаивался и обретал силы, чтобы снова включиться в гонку. Бетти догадывалась о моментах моей слабости и нередко их упреждала.

Хорошо помню день первой зарплаты. Я стоял и смотрел на чек со смешной суммой вознаграждения за приложенные усилия: ее никак не могло хватить нам на жизнь. Одно-единственное ограбление принесло бы мне в пять раз больше.

– Это твои деньги! – сказала она. – Твои! Ты их заработал! Я знаю, что ты думаешь, но у этих денег совсем иная цена, чем у той добычи, которую ты мог бы заработать иным путем.

Я же думал о тех километрах, которые пришлось пройти, о фальшивых улыбках, о времени, потраченном на проверку ярлыков, о криках радости, когда удавалось заключить контракт, о квартире, из которой я жаждал вырваться, о мебельном гарнитуре для гостиной, который так нравился Бетти, но я не мог ей его купить, и о том, сколько пота приходится проливать за жалкую зарплату.

Но она была права. Это были мои деньги.

И я узнал их истинную цену, работая тяжело и учась правильно тратить.

Бетти не раз становилась безвинной жертвой моего неправедного гнева, спровоцированного комплексом фрустрации. Но она ни разу не дрогнула: главным для нее было то, что я меняюсь и взрослею. Сам я не осознавал, что становлюсь другим человеком. Требовалось только научиться терпению, найти свое место и принять новые правила. Сложность, однако, заключалась в зыбкости моих жизненных ориентиров. Чем я лучше всех, кто меня окружает, чем отличаюсь от них?

Ее слезы всегда останавливали мои приступы гнева, напоминая, как я эгоистичен. Разве она не покинула свой мир, такой удобный и уютный, и своих друзей, чтобы запереть себя в моей жалкой комнатенке? И я просил прощения, сжимал ее в объятиях, мы мирились, и на следующее утро я просыпался с твердым намерением завоевать себе место в этом мире и вернуть ей утраченное.

И неважно, что такое решение окончательно отдаляло меня от мира моих друзей.

* * *

Проникнуть в дом шейха – самое очевидное из решений. Оно наилучшим образом соответствует моим возможностям. Я давно не практиковался, но думаю, что некоторые навыки не утратил.

Я подобрался к дому и попытался определить, какая охранная система там установлена: это оказалось видеонаблюдение, точный тип был мне неизвестен.

Вечером, в 20.00, четверых охранников сменяли двое. Всего двое.

Я легко перелезу через тяжелые ворота. Дерево с раскидистыми ветвями послужит мне укрытием. Дальше, на расстоянии приблизительно десяти метров, я окажусь на открытом пространстве. Но освещение вокруг дома слабое, и собаки нет. Это шанс. Я заметил низкое окно на цокольном этаже, куда можно будет проникнуть, отключив сигнализацию.

Поскольку расположение комнат в доме выяснить не удастся, придется положиться на инстинкт и удачу и молиться, чтобы мое безумие ее не спугнуло.

Жан

Пережив инсценировку собственной казни, Жан погрузился в состояние полной прострации.

Много лет он жил с верой в спасительную силу смерти. Ужас изменил его отношение к жизни, и он без конца прокручивал в голове момент, когда почувствовал у горла холодную сталь и силы оставили его телесную оболочку, обратившись в сильнейший страх. В те несколько секунд он жил. Он взмок от пота, обмочился, не мог сдержать дрожь, но снова стал человеком. Означало ли это, что он не хотел умирать или просто не умел умереть? Хотел ли он жить? Ради кого, ради чего? Чтобы длить забвение? Вернуться на улицу и снова начать пить?

Когда Аким принес ему завтрак, Жан приподнялся на локте, несколько минут смотрел на своего тюремщика и окликнул его, когда тот был уже на пороге:

– Что вы сделаете с пленкой?

Этот вопрос продолжал мучить его. Он представлял себе телевизионный показ, реакцию близких. Те адские мгновения пробили брешь в защитном панцире, которым он накрыл свое прошлое. Образы, страдания и сомнения, которые он пытался заглушить оправданиями и спиртным, грозились вырваться из-под спуда, и ему пришлось бы приложить нечеловеческие усилия, чтобы сдержать топкие воды своей истории. Ему пора умереть. На сей раз – по-настоящему.

– Почему ты спрашиваешь? Тебе стыдно? – сухо осведомился тюремщик. – Боишься, что увидят твои? Не знаешь, что они почувствуют, когда увидят тебя таким?

– Да что вам от меня нужно, в конце-то концов? – вспылил заложник. – Хотите отомстить? Принести в жертву религиозным фантазиям? Получить выкуп?

– Узнаешь, и очень скоро, – пообещал Аким.

– Ублюдки! Тупицы! – выругался Жан.

– Гнев, стыд, забота о других… Видишь, как все просто… – усмехнулся Аким. – Достаточно было запереть тебя и напугать, и ты снова стал человеком. А ведь всего несколько дней назад тебе было все равно, жить или умирать!

– Мой страх веселит вас. Наверное, вы здорово потешались, глядя, как я трясусь и писаю в штаны. Что вам нравится больше – унижать людей или рубить им головы? Да, я трепетал в преддверии смерти. Господь свидетель – я ждал и даже призывал ее. Изо всех сил! Я верил, что избавился и от страха, и от желания жить. Но все-таки испугался, ужасно испугался…

– А теперь? Ужасно хочешь жить? – спросил Аким.

* * *

Эрик Сюма раздраженно швырнул ручку на стол, прервав спор коллег.

– И это все, что вам удалось нарыть? Мы неделю мусолим одни и те же сюжеты. Сколько месяцев не было ни одной сенсации, ни даже просто интересной информации.

– Не заводись, Эрик, – ответила Изабель. – Мы выдавали ту же информацию и те же сюжеты, что и наши конкуренты.

Главный редактор новостей была известна не только своей требовательностью, но и чувством справедливости. Эрик был звездой, возражать ему коллеги не решались и предоставили действовать Изабель. Она тряхнула шапочкой темных волос, в голубых глазах зажегся опасный огонек, и она откинулась на спинку стула, всем своим видом выражая несогласие.

– Отличный аргумент! Хочу тебе напомнить, что с рейтингом у нас далеко не все в порядке, и мы не поправим дело, беря пример с других каналов.

Эрик был телеведущим старого образца – привлекательным, но не конфетно-красивым. Длинноватый нос, выступающие скулы, рот неправильной формы, квадратный подбородок и идеальная, волосок к волоску, прическа делали его похожим на итальянских актеров шестидесятых годов.

– Ну что за дурацкие рассуждения! – возмутился Шарль, руководитель отдела новостей. – Ты журналист или рекламный директор? При чем тут рейтинги? Мы делаем свое дело – и точка. Вся команда жилы рвет, делая из… говна конфетку, вот это правда!

Разговаривать со звездой канала в таком тоне мог себе позволить один Шарль. И дело было не только в его возрасте и авторитете – он помогал Эрику делать первые шаги на телевидении. Седые волосы и полнота делали Шарля похожим на почтенного отца семейства на пенсии, что ничуть не умаляло его авторитета. Репутацию великого репортера он заработал за тридцать лет в горячих точках планеты. Для молодых журналистов канала «Теле 8» Шарль был образцом, иконой, и они легко простили ему тот факт, что он решил завершить карьеру на развлекательном канале.

Сейчас все они предвкушали словесную схватку, но Эрик только молча покачал головой и встал.

– Ты прав. Я просто устал. Не сердитесь и продолжайте без меня, а я отдохну перед эфиром.

Эрик вошел в кабинет, сел в кресло и положил ноги на стол. Он злился на себя за срыв, хорошо зная, что может положиться на своих молодых коллег: платили им немного, но делу они отдавались полностью. Не их вина, что рейтинг не растет, все дело в «желтизне» канала, в посредственных программах и политике нового патрона – скорее «убийцы издержек»[4]4
  Cost-killers, «убийца издержек» (англ.) – специалист по резкому снижению расходов, затрат.


[Закрыть], чем менеджера.

Эрик Сюма переживал сложившуюся ситуацию как личное поражение. Он надеялся, что его приход на «Теле 8» привлечет толпы новых зрителей. Он не сумел придать ускорение каналу, хотя именно с этой целью его и нанимали. Он блефовал, когда ушел с национального канала и присоединился к команде Шарля, объявив, что хочет взяться за трудную задачу и доказать: успех обеспечит его опыт, его личная харизма, а не служба изучения спроса. Но дело, увы, приняло иной оборот.

В действительности на обман никто не купился. Сюма ушел, чтобы не быть уволенным. Позиция, которую он занял во время освещения злосчастного дела о теракте, навлекла на него самую резкую критику. Коллеги-журналисты считали, что у него «снесло крышу», пресса не упустила возможности наброситься на звезду одного из самых популярных частных каналов Франции: Сюма, мол, превысил журналистские полномочия.

Сам же Эрик считал, что просто сказал правду. Свою правду? За это его осыпали беспощадными упреками. Прошло около месяца, страсти из-за «грубого промаха» Эрика – так это называли его коллеги – улеглись, и руководство канала предложило ему уйти из эфира и стать продюсером информационной передачи. Выбора у него не было, он согласился и в ходе казуистических дискуссий сам поверил, что новый пост даст ему возможность вернуться к жанру журналистских расследований, писать на серьезные темы. Однако передачу из-за низкого рейтинга быстро убрали из эфира, и Эрику поручили заниматься «событиями»: встречами на высшем уровне, международными конференциями, президентскими визитами. Он комплектовал съемочные группы, организовывал работу в студии и перегон, но никогда не появлялся в эфире. Пять лет Эрик по денежным соображениям вел эту растительную, как он сам ее называл, жизнь. Его ждала глубокая депрессия, но на одной из встреч «Большой семерки» он встретил Шарля, старинного коллегу и друга. Тот недавно перешел на новый кабельный канал и возглавил команду молодых журналистов. Эрик сказал, что хочет поменять работу, стать более независимым и готов на половину нынешней зарплаты в обмен на свободу, место ведущего и разрешение делать совсем другие новости. Шарль переговорил с руководством, и Эрика взяли на «Теле 8» ведущим дневных новостей – за треть денег, которые он получал на прежнем месте.

Попав на этот амбициозный канал, Эрик почувствовал себя помолодевшим. Условия работы, шустрая команда, брюзжание Шарля, желание ответить на вызов – все напоминало ему первые годы работы. О переходе Эрика говорили все средства массовой информации, и Сюма смог насладиться забытым вкусом известности.

Эйфория быстро сменилась разочарованием: рейтинг не повышался, началась рутина. Эрик пожалел, что не отошел от дел на пике славы, осознавая, с чем пришлось бы расстаться, чтобы остаться в памяти коллег и зрителей великим профессионалом, человеком, способным повернуться спиной к успеху. Эрик понимал, что думать так – чистой воды снобизм, но не был готов принять горечь как единственное охранное свидетельство – она переполняла его душу.

Чего он сегодня стоит как профессиональный информационщик, как мужчина, как друг? Жена от него ушла. Он остался один. Его больше не звали председательствовать на важных мероприятиях, не приглашали в дорогие рестораны, не просили отвечать на вопросы дурацких интервью, не жаждали узнать имя его последней невесты и не умоляли попозировать в смокинге в новогоднюю ночь. Медленно и незаметно Эрика Сюма выталкивали из рядов знаменитостей. Ему казалось, что, работая на этом жалком канале, в жалких теленовостях, он просто борется за выживание. Остатки его медийной популярности очень скоро будут уничтожены низким рейтингом передачи, а он слишком долго мерил свою человеческую ценность меркой славы, чтобы теперь остаться невредимым.

Единственный выход, достойный его таланта – он часто думал об этом в самые тяжелые моменты жизни, – покончить с собой. Средства массовой информации падки на патологические приманки. Он выберет час, место и соответствующую обстановку, и вечерние газеты непременно сообщат о его гибели на первых полосах. О нем напишут некрологи, поместят фотографии на обложки журналов. Молодые выпускники журфака будут брать интервью у его знакомых, исключая из них неприятные слова и нелестные свидетельства, чтобы выстроить красивую историю. Похороны станут кульминацией посмертного торжества великого профессионала. Народу будет много – все в темных очках и строгих костюмах, они будут сдержанно и печально обниматься, утирать непрошеную слезу и украдкой посматривать на часы. Все захотят отдать последний долг Эрику Сюма.

Впрочем, Эрик не сомневался: если он умрет сегодня, ничего подобного не будет. Краткая информация, небольшой сюжет, снятый верными друзьями, и пустынное кладбище. Его самоубийство наверняка истолкуют как последнюю демонстрацию тщеславия – того, что сродни трусости.

Ему нужна сенсация. Информация, эксклюзивная настолько, чтобы вытолкнуть его в «первачи» и позволить еще раз продемонстрировать, чего он стоит. Потом он сможет уйти, со спокойной душой отправиться на покой.

Так думал Эрик, сидя с закрытыми глазами в кресле и размеренно дыша.

Он не заметил лежавшего на полу конверта.

Письмо доставили с утренней почтой, и в нем содержалось решение всех его проблем.