Текст книги "Я выбрал бы жизнь"

– А в мой день рождения в прошлом году?

– Ты был в норме. Мы опасались рецидива. Врачи посоветовали поберечь тебя накануне, не оставлять одного, запретить спиртное. И все прошло хорошо.

Повисло напряженное, тревожное молчание.

– Надо опять в больницу, – предложила Виктория. – Это единственный выход.

– Нет, я не хочу. Если в прошлый раз они не поняли, что со мной, вряд ли сегодня будет иначе.

– Он прав, – согласился Пьер. – Они ни на что не способны. Сделают из него подопытного кролика, и больше ничего.

– Вы можете предложить что-нибудь получше? – с раздражением спросила Виктория.

– Возможно, мы могли бы рассказать тебе о том, что имело для тебя значение, показать места, в которых ты бывал? – подал идею Пьер.

– Сомневаюсь, что это поможет. Если даже встреча с мамой ничего во мне не пробудила…

– В чем-то ты прав, – кивнул Пьер. – Но в таких вещах нет никакой логики. Может быть, какой-нибудь пустяк, мелочь вызовет реакцию…

– Для начала отменим запланированное на сегодня, – предложил Жереми. – У меня нет больше сил притворяться.

– Ты прав, – решил Пьер. – Прикинь, если твой патрон увидит тебя в этом состоянии… мнемонического отрыва, он может усомниться в твоей надежности. Как раз когда тебе светит повышение…

– Что мне ему сказать? – спросила Виктория.

– Скажи, что у Жереми гастрит. Это проще всего. Не надо ничего объяснять и вполне правдоподобно.

Виктория пошла звонить.

Пьер сел рядом с Жереми и похлопал его по бедру.

– Слушай, ничего страшного не случилось. Если это как в прошлый раз, завтра память к тебе вернется, и… все будет забыто.

– Очень смешно.

– Говори себе, что это только вопрос времени. Ты как будто в дурном сне. Завтра утром проснешься, и он кончится. Все будет хорошо.

– Только я забуду этот разговор и буду знать, что болезнь может вернуться в любую минуту.

– Надо бы все-таки понять, что это… за болезнь.

– Очень трудно просыпаться в таком состоянии. От меня ускользает смысл моей жизни. Меня как будто разрезали на кусочки и разбросали их повсюду. Я восстановил несколько деталей головоломки, но они не соответствуют модели, которую мне показывают, чтобы помочь.

– Я что-то не улавливаю.

– Я не узнаю себя в человеке, которого вы описываете, с которым вы имели дело каждый день. Я люблю моих родителей, я не злой, разве что немного беспомощный. У меня нет коммерческой жилки, я скорее артист. Я не люблю спиртное… Как можно воссоздать память из кусочков человека, которые на этого человека не похожи? Вот скажи мне, каким меня видишь ты?

Пьер смущенно засмеялся.

– Ты тот еще фрукт! Пьяница, скандалист и так далее… – Он приобнял его за плечо. – Но ты хороший человек. Ты мой друг.

– Этот аргумент меня мало утешает, – шутливо отозвался Жереми. – Скажи мне положа руку на сердце, каким ты меня видишь каждый день?

– Это что, игра в правду? – лукаво спросил Пьер. – Ты человек решительный, волевой. Любитель удовольствий. Ты любишь жизнь и умеешь ею наслаждаться, как никто. Любишь хорошие рестораны, марочные вина, виски двенадцатилетней выдержки, оживленные разговоры, политику, свою работу, футбол, вечеринки с друзьями, отпуска, дорогие машины… Не любишь зануд, пустомель, своих сослуживцев, светской жизни, вегетарианской кухни, религии в целом и отдельных религий, в общем, всего, что кажется тебе пустой тратой времени и мешает наслаждаться жизнью.

– Я не узнаю себя в этом портрете, – ошеломленно признался Жереми. – А Виктория?

– Виктория? Она спасает тебя каждый день. Она – твой ангел-хранитель, твоя страховка.

– Но… как я к ней отношусь? Я люблю ее?

Этот вопрос удивил Пьера. Он почесал в затылке, нахмурился.

– Ты меня об этом спрашиваешь? На это трудно ответить. Она – то прочное, что есть в твоей жизни. Ты это знаешь и благодарен ей.

– Это не тот ответ, которого я ждал.

В эту минуту вошла Виктория.

– Готово, позвонила. Мне показалось, что его это устроило, у него в разгаре партия в гольф. Он советует тебе отлежаться. О чем вы говорили?

– О Жереми. О его личности. И о тебе. О том, как он тебя любит, – смеясь, ответил Пьер. – Я разговариваю с сумасшедшим!

– Вот как! И что же, ты любишь меня? – спросила Виктория, садясь к нему на колени.

– Вот именно, до безумия.

Он всмотрелся в лицо Виктории, которое было совсем близко, и вдруг понял, как ему повезло.

Она сжала его руку.

– Жереми, мне тревожно за тебя. Я думаю, нам надо обратиться к специалистам.

– Не беспокойся. Пьер прав. Завтра память ко мне вернется. Если нет, обещаю тебе, что сдамся врачам.

– Если только не забудешь свое вчерашнее обещание, – усмехнулся Пьер.

– Ты мне напомнишь.

– А не вздремнуть ли тебе сейчас? – предложил Пьер. – Это может пойти тебе на пользу.

При мысли о том, что придется лечь в постель, на Жереми накатила тревога. Шуткой он попытался прогнать осаждавшие его воспоминания.

– Мне хочется лечь, расслабиться, но не спать. Прикинь, если я еще раз перепрыгну в будущее! Пять лет, десять, пятьдесят! Открываю глаза и – о ужас! – в стакане лежат вставные зубы, а рядом Виктория пускает слюни!

– Прелестно! – рассмеялась Виктория.

– Я вас оставлю, – сказал Пьер, вставая. – Пойду проведаю Клотильду.

– Передай ей мои извинения, – сокрушенно пробормотал Жереми.

– Нет проблем. Я все ей объясню, она поймет.

Когда Пьер ушел, Жереми лег на диван. Виктория на минуту вышла и вернулась с бутылкой шампанского и двумя бокалами.

– Мы все-таки отпразднуем твой день рождения вдвоем…

Она протянула ему бокал.

– Ты сейчас думаешь о твоей амнезии?

– Только о ней и думаю, – сказал он и тотчас поправился, осознав свой промах: – Хотя мне очень хорошо сейчас с тобой.

Она улыбнулась.

– Скажи мне, что тебя гнетет.

– Я думал, что станет с нами, если завтра память ко мне не вернется. В конце концов, гипотеза о новой ремиссии ничем не подтверждается.

– Но в прошлый раз…

– Это был прошлый раз! Один раз – еще не правило!

– Не беспокойся. Если память не вернется, мы пойдем к лучшим специалистам. Ничто не помешает нашему счастью!

– Да уж, в историю мы с тобой попали исключительную! – усмехнулся он. – Не правда ли, фантастика – знать, что в каждый день рождения, просыпаясь, я буду обнаруживать новые сюрпризы? Представляешь, встаю, как ребенок рождественским утром, и бегу по комнатам считать наших детей. А как приятно будет увидеть новых друзей, которых я знать не знаю, развалившихся на моем диване!

– Хватит, не говори глупостей. Хотя мне больше нравится, что ты принимаешь это так.

– Что мне эта болезнь, если я счастлив с тобой.

Она погладила его по лицу.

– Настроимся на позитив, – продолжал он. – Эта амнезия позволяет нам взглянуть на нашу жизнь со стороны, осознать ее ценность.

Виктория просияла.

– И правда. Кстати, мне бы хотелось, чтобы мы с тобой серьезно задумались о втором ребенке.

Жереми взглянул на нее удивленно.

– Вот как? Но я ведь только что познакомился с первым.

Она пропустила эти слова мимо ушей.

– Я думаю, разница между детьми должна быть не больше двух лет, чтобы они стали по-настоящему близки. И потом, пока мы все равно в пеленках и сосках…

Она легла рядом с Жереми. Он невольно оробел, застигнутый врасплох этой близостью, но то было счастье.

– Давай сделаем Тома братика сейчас, – шепнула она ему на ухо.

Жереми так и не смог до конца отдаться наслаждению. Он скорее наблюдал происходящее, чем участвовал в нем.

Они допили шампанское, и Жереми, захмелев, никак не мог собраться с мыслями. Когда Виктория протянула ему маленький сверток с подарком, он попытался улыбнуться ей. Непослушные губы растянулись в бессмысленный оскал.

– Эй! – рассмеялась Виктория. – Да ты как будто пьян. Я никогда не видела тебя таким, ты и выпил-то всего ничего!

– Я, кажется, действительно немного перебрал, да и устал.

Он разорвал бумагу и обнаружил под ней что-то вроде ларчика из серебра тонкой чеканки. Не понимая, что это такое, он повертел его в руках.

– Эта безделушка привлекла твое внимание в витрине одной лавки на улице Розье[2]2
  Улица в историческом еврейском квартале Парижа.


[Закрыть]. Псалтирь в серебряном футляре. Ты так запал на эту вещицу, что я удивилась. Стоял перед ней как… загипнотизированный. Вообще-то ты не интересуешься религией. Но я подумала, что для тебя в этом есть какой-то смысл.

– Спасибо, – с трудом выговорил Жереми, удивленный странным подарком.

Он открыл футляр и извлек маленький томик, напечатанный на пергаментной бумаге. Пришлось сделать усилие, чтобы прочесть надпись на обложке: «Псалтирь. Иврит/французский».

– Тебе не нравится?

– Нет… потрясающе… я… немного пьян. Я, пожалуй, отдохну.

– Ладно, я пока уберу все это.

Она встала, поставила бутылку и бокалы на поднос и направилась в кухню.

Оставшись один, он вдруг почувствовал, как по вискам течет пот. Ледяное дыхание сковало руки и ноги, живот, спину. Он открыл книгу и полистал страницы, с трудом дыша. Отодвинул ее, потом поднес к самым глазам.

«Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь: «Возвратитесь, сыны человеческие!» Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. Ты как наводнением уносишь их; они, как сон, – как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает»[3]3
  Псалтирь, 89: 4–6.


[Закрыть].

Внутри жгло, как огнем. Неужели это от чтения ему стало так плохо? Дышать было все труднее. Он хотел встать, но тело ему не повиновалось.

«Те же ощущения, что тогда, в больнице». Веки его отяжелели. Он почувствовал такую усталость, что вынужден был лечь.

Уснуть он боялся. Что готовит ему пробуждение? И почему так нехорошо? Он снова взялся за книгу.

«Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим. Кто знает силу гнева Твоего и ярость Твою по мере страха Твоего? Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое. Обратись, Господи! Доколе? Умилосердись над рабами Твоими»[4]4
  Псалтирь, 89: 10–13.


[Закрыть].

Псалтирь выпала у него из рук, и он не смог ее поднять. Руки и ноги онемели. Жереми слышал, как Виктория возится в кухне. Хотел ее позвать, но не смог издать ни звука. Он вдруг расслышал какой-то шепот и увидел свет у окна, но повернуть голову не удалось. Мокрый от пота, он был теперь полностью парализован. Только глаза еще могли двигаться. Ловя ртом воздух, Жереми боролся, чтобы продлить бодрствование еще на несколько мгновений. И тут он увидел у окна старика. Старик читал ту же молитву, кадиш об усопших. Откуда он взялся? Кто он? Надо было предупредить Викторию, сказать ей, что в квартиру проник сумасшедший!

ПРЕДУПРЕДИТЬ ЕЕ! ПРЕДУПРЕДИТЬ! Он попытался позвать, но ему не хватало воздуха. Он задохнулся – и провалился во мрак.

Глава 4

– Папа, папа.

Голос ребенка был тихий, но настойчивый.

– Папа, просыпайся!

Жереми медленно поднял голову. Рядом с ним на кровати примостился, поджав ноги, маленький мальчик; его огромные черные глаза, казалось, занимали все личико с правильными чертами. Длинные темные волосы падали на затылок; он сидел, подперев ладонями подбородок, и, надув губки, смотрел на него.

– Ну же, папа, просыпайся, уже день!

Жереми снова откинул голову на подушку.

Он попытался собраться с мыслями, чтобы понять суть этой сцены. Но единственное, что всплыло в памяти, – его двадцать третий день рождения, чудесный вечер с Викторией, опьянение, псалтирь и старик. Испуг с примесью усталости охватил его.

«Неужели опять начинается? Я больше не могу».

– Я есть хочу. Хочу молочка, – зудел тонкий голосок.

Жереми не шевельнулся.

«У меня опять приступ. Этот ребенок назвал меня папой. Это, видимо, Тома. Значит, я ушел на несколько лет вперед от моих последних воспоминаний. На три или четыре года». Он сокрушенно вздохнул. Размышлять он был не в состоянии. Воля его была сломлена.

Ребенку надоело ждать, он слез с кровати и вышел из комнаты.

Жереми остался лежать. Он прикрыл глаза рукой, защищаясь не столько от света, сколько от действительности.

Услышав звон разбитого стекла, он сел в постели.

Видно, сел он слишком резко. Голова закружилась. Он встал, но ноги, казалось, не держали его. Полузакрыв глаза, опираясь о мебель, он пошел туда, откуда раздался звук.

Он нашел ребенка в кухне. Стоя на табуретке, тот рылся в подвесном шкафчике. Он дулся и даже не соизволил обернуться.

– Я хочу моего молочка, – сказал он твердо.

Жереми не знал, что делать. Он был ошарашен, словно не в себе, не мог ни думать, ни действовать. День, несомненно, готовил ему еще много сюрпризов. Надо было, однако, как-то жить в настоящем и для начала войти в роль отца.

Тома балансировал теперь на краю кухонной тумбы.

– Постой, я сейчас.

Ребенок уронил на пол банку варенья. Плиточный пол был усыпан осколками стекла, острыми и блестящими.

– Иди сюда, ты порежешься.

Он взял ребенка на руки и усадил на кухонный стол.

Все это он проделывал чисто механически. Ему хотелось оставить этого ребенка, вернуться в постель, отказаться от этой игры.

Жереми поискал тапочки. Нашел только пару мокасин в прихожей и сунул в них ноги. Он подтер пол бумажным полотенцем, ногой отодвинув осколки в угол. Потом полез в шкафчик, в котором рылся ребенок, и нашел чашку.

– Нет, я хочу из бутылочки, – сказал мальчик.

– Из бутылочки?

Ребенок был великоват для соски, но Жереми не хотелось в это вникать. Он взял бутылочку, на которую мальчик показывал пальцем, и достал из холодильника молоко.

Настоящее постепенно затягивало его, заставляя, как в тумане, совершать необходимые действия.

– Ты забыл какао.

– Ах да, какао! А где оно?

Ребенок, поджав губки, указал на кухонный шкафчик. Жереми нашел коробку какао-порошка. Он открыл микроволновую печь, поставил туда бутылочку и уставился на кнопки управления.

– Большая кнопка, – подсказал мальчик.

Он повиновался.

– Сюда, – продолжал его сын, указав пальчиком на цифру «два».

Пока бутылочка разогревалась, Жереми осмотрел кухню. Это была не та квартира, что в его прошлое пробуждение.

Ему хотелось увидеть Викторию, поговорить с ней. Где же она?

Он посмотрел на ребенка. Мальчик был красивый. Его большие глаза не давали ему покоя. Ему казалось, что он их уже где-то видел. Но, едва задумавшись об этом, он узнал свои собственные. Ребенок был похож на него. «Потому что это мой сын», – подумал он, и от этой очевидности ему стало немного легче.

Ребенок смотрел на него с любопытством.

– Ну как, Тома?

Мальчик поднял брови.

– Я не Тома, я Симон.

Жереми сам удивился спокойствию, с которым принял эту информацию.

«Двое детей? Почему бы нет? Теперь меня уже ничем не удивить. Но сколько же лет я забыл на этот раз?»

– Симон? Ну да… Прости, я еще сплю… А где Тома?

– Играет в своей комнате.

Микроволновка выключилась. Жереми достал бутылочку, протянул ее Симону и направился в гостиную. Открыл одну дверь – за ней был кабинет. На другой двери висела яркая диснеевская табличка с надписью «Тома и Симон». Жереми вошел. Мальчик постарше сидел перед экраном монитора с джойстиком в руке. Он не заметил Жереми, сосредоточенный на видеоигре.

Жереми подошел к нему и почувствовал, как забилось сердце.

– Тома?

Ребенок не ответил.

«Может быть, это не он?»

– Тома! – повторил он тверже.

Мальчик не повернул головы.

«Ему, наверно, года четыре или пять. Может быть, шесть. А Симон, видимо, на год младше».

– Ты не мог бы прерваться на пять минут, пожалуйста?

Мальчик нажал на кнопку паузы и, не оборачиваясь, скрестил на груди руки.

– Тома!

– Что? – вяло отозвался ребенок.

«Значит, это он. Подумать только, младенец, которого я еще вчера держал на руках! Это какое-то безумие!»

– Ты… ты позавтракал? – спросил он наобум.

Ребенок пожал плечами.

Он явно дулся. Может быть, только потому, что ему помешали играть.

Жереми подошел ближе и присел перед ним на корточки. Мальчик опустил голову.

– Посмотри-ка на меня.

Тома поднял на отца строгий взгляд.

«Он больше похож на маму, – отметил Жереми. – Просто ее портрет. Эти тонкие черты, эти зеленые глаза, этот рот».

Он был взволнован и смущался перед этим маленьким чужаком со знакомым лицом, которого помнил – казалось, это было только вчера! – грудным младенцем.

– Где мама? – спросил Жереми.

Вопрос удивил ребенка и, кажется, даже разозлил. Он с вызовом уставился на отца.

– А то ты не знаешь, – сухо ответил он.

Что это значило? С Тома Жереми было не по себе. Ему хотелось обнять его и поцеловать, но поведение мальчика к этому не располагало.

– Ладно, играй.

Он оставил Тома, который тотчас снова взялся за джойстик, и, вернувшись в кабинет, без сил рухнул в кресло.

«У меня двое детей».

Он повернул сиденье и увидел перед собой электронный календарь на стене. На картинке была школа, похожая на ту, в которую он ходил в детстве. Он прочел дату: 2010. Восьмое мая 2010 года. «Не может быть! С моего последнего воспоминания прошло шесть лет! Мой день рождения! Это история без конца!»

Он попытался сориентироваться во времени. «Тома шесть лет, даже чуть больше. Симон – наш второй ребенок. Он младше на год или два. Мы переехали в новую квартиру. Мне двадцать девять лет».

Жереми обреченно вздохнул. «И это все, в чем я уверен? Как может жить человек, так мало знающий о себе?»

Ему захотелось посмотреться в зеркало; он вышел из кабинета и пошел искать ванную.

В зеркале он увидел все пометы, которые оставило время на его лице. Кожа немного поблекла. Волосы на несколько миллиметров отступили, две-три морщинки залегли в уголках чуть запавших глаз. У него украли жизнь. Он старел резко, рывками. Время било его наотмашь, и после каждого удара Жереми отключался, чтобы очнуться через годы. «Вот именно, моя жизнь похожа на череду оплеух между короткими проблесками рассудка. Вспышки света в темном коридоре. И я старею».

Желудок стиснуло спазмом. Ему хотелось есть. Тот же голод, что в прошлый раз. Этот признак жизни пробудил в нем желание действовать. Сейчас он поест, чтобы восстановить силы и ясность ума. Он хотел бороться. С чем? С кем? Как? Этого он еще не знал. Просто отказывался смириться.

В холодильнике он нашел кусок курицы, бутылку фруктового сока, колбасу. Он ел и пил быстро, чтобы подавить свою слабость, не разбирая вкуса пищи, но ее ощущение на языке было приятно. Вошел Тома, и Жереми стало стыдно за жалкое зрелище, которое он являл собой.

– Хочешь поесть чего-нибудь со мной? – спросил он.

Тома не ответил. Он направился к кухонному шкафчику, открыл его и достал две шоколадки.

– Знаешь, тебе нельзя сейчас есть шоколад. Если ты не завтракал…

Но Тома вышел, не дожидаясь конца фразы.

Жереми почувствовал себя глупо. «Кто я такой, чтобы делать ему замечания?» Ему было неловко в новой для себя роли отца, импровизация не очень удавалась.

Зазвонил телефон.

Подумав, что это может быть Виктория или его мать, он кинулся в гостиную.

Тома уже снял трубку. Он говорил тихим и грустным голосом.

– Да… хлопья и шоколадку… он выпил свое молоко…

Мальчик говорил с Викторией.

– Когда ты приедешь? – спросил он. – Почему ты уехала?

Голос его срывался. Он чуть не плакал.

– Я не хочу здесь оставаться. Приезжай за нами… Да… Хорошо… Я тоже… Даю его.

Жереми подошел, чтобы взять трубку, но мальчик позвал братишку. Симон подбежал и схватил телефон. Только тут Тома заметил в гостиной отца. Не говоря ни слова, он смахнул слезу и ушел в свою комнату.

Жереми хотел было пойти за ним, утешить. Но не мог. Это он был причиной горя Тома. В растерянности он слушал, как Симон говорит с Викторией.

– Мамочка? – Голосок у Симона был веселый. – Да, молочко… Ты где?.. Ты приедешь?..

Мальчик внимательно слушал, кивая головкой, как взрослый.

– Я тебя люблю, мамочка… очень, очень, очень… хорошо… обещаю… я тоже…

Он хотел повесить трубку, но Жереми подскочил и вырвал ее у него из рук. Симон удивленно смотрел на него, хмуря бровки.

– Виктория? – почти выкрикнул Жереми.

Повисла пауза.

– Да?

– Виктория? Где ты?

– У родителей. За городом.

– Но почему?

– Почему? Отдыхаю.

Голос Виктории был холодный и насмешливый.

– Ты… ты вернешься?

– Не сегодня. Жереми, я не хочу говорить обо всем этом. Я уехала, чтобы побыть одной. И поверь, мне нелегко не видеть детей. Надеюсь, ты хорошо заботишься о Тома. Ему сейчас тяжело. Постарайся поговорить с ним. Постарайся быть, наконец, ему отцом!

– Я не понимаю…

– Я тоже не понимаю. Ты прекрасно знаешь, что поэтому я и уехала. Мы поговорим обо всем вечером. Я позвоню около восьми. Не забудь отправить их в ванную. И они должны быть в постели самое позднее в половине восьмого.

– Постой, я хотел тебе сказать…

– Нет, вечером, Жереми, вечером. Да, кстати, с днем рождения.

Жереми расхаживал по гостиной, мысленно повторяя слова Виктории и пытаясь найти в них хоть какую-нибудь зацепку.

Она на него сердится. Так сильно, что уехала, оставив его одного с детьми. Они, наверно, поссорились. Он чувствовал себя виноватым. Виктория не стала бы обижаться на пустом месте.

«Что же я ей сделал? Что за человеком я стал? Я не хочу ее потерять! Так скоро!»

Она упрекала его за отношение к детям. Он плохой отец. И плохой муж.

«Очевидно, у нас просто кризис семейной жизни».

Эта гипотеза немного успокоила Жереми: у них просто трудный период. И его можно пережить. Он, тот, кем он был сейчас, хоть и ничего не помнил, но знал, что у него хватит сил преодолеть испытание. Но другой Жереми? Он почувствовал, как в нем поднимается ненависть к этому двойнику, ломавшему его жизнь. Как он мог рисковать всем? Как мог обижать Викторию?

Он бессильно опустился в кресло.

«Это уже шизофрения. Я сойду с ума, если не останусь собой, любящим ее, ценящим этот подарок жизни и благодарным ей».

Ему хотелось перезвонить Виктории и попросить прощения за все, что он сделал и сказал. Но к чему? Он ведь не знал, что произошло между ними. Тогда он решил позвонить Пьеру, поговорить с ним, объяснить, что у него снова приступ.

Он просмотрел номера на экранчике телефона и быстро нашел номер Пьера.

Ответил женский голос.

– Клотильда?

– Да? Кто говорит?

– Жереми.

– Жереми? Я тебя не узнала.

– Можешь позвать Пьера?

– Я здорова, спасибо, – насмешливо фыркнула она. – Передаю ему трубку.

Он слышал, как она звала Пьера.

– Жереми?

– Да. Я тебе звоню…

– Из-за Виктории?

Значит, Пьер был в курсе.

– Я говорил с ней по телефону вчера вечером. Она рассказала мне о вашей ссоре и перезвонила сегодня утром, чтобы сказать, что уезжает на два дня к родителям. У вас сейчас неладно…

– Я не знаю, я ничего не понимаю.

– Жереми, не надо. Не прикидывайся удивленным, а?

– Пьер, я правда ничего не понимаю… У меня опять приступ амнезии…

– Только не это, пожалуйста! – раздраженно воскликнул Пьер.

Жереми растерялся. Он ожидал сочувствия или, по крайней мере, удивления.

– Не держи меня за идиота, Жереми. Не говори мне этой чуши про приступы, если ты хоть мало-мальски меня уважаешь.

– Ты мне не веришь?

– Прошу тебя, – отозвался Пьер устало.

– Но, Пьер, это правда! Все как в прошлый раз, шесть лет назад, и до этого, восемь лет назад, и…

– И все остальные разы! – рявкнул Пьер.

Жереми вздрогнул. Что он имеет в виду? У него были еще приступы, которых он не помнит?

– Ты пользуешься этим предлогом каждый раз, когда нашкодишь! В прошлый раз это было, чтобы не ходить на день рождения твоей тещи, а в позапрошлый – чтобы избежать последствий твоих походов на сторону… Сколько можно, Жереми?

– Я не понимаю, что ты говоришь. Ты думаешь, я симулирую?

– И держишь меня за идиота! Я тебе скажу одну вещь, Жереми, потому что ты мой друг: кончай мнить себя центром Вселенной и думать, что можешь вертеть людьми как хочешь! Кончай считать нас дураками. Ты становишься все невыносимее. Ты меня достал, Жереми!

Голос постепенно повышался, и теперь в нем слышался гнев.

Жереми попытался осмыслить сказанное Пьером. Надо было отвечать, защищаться, спорить. Но он не мог: даже голос сел. Пьер счел его молчание знаком согласия и снова заговорил:

– Ладно, я с тобой прощаюсь. Викторию лучше не беспокой до завтра. И поговори с ней начистоту. Извини, что был груб с тобой, но мне кажется, тебе нужна встряска. Все, пока.

С тяжелым сердцем Жереми повесил трубку.

«Вот кто я такой. Манипулятор, неверный муж, хам… Вот почему Виктория уехала. Какой-то кошмар!»

В поисках зацепок он вспомнил об альбомах с фотографиями и нашел их в книжном шкафу.

Первые три были ему знакомы. Четвертый был посвящен Симону. Жереми на фотографиях появлялся все реже. Он быстро пролистал страницы и вздрогнул, увидев на одном снимке своих родителей, гордо сидевших перед объективом с внуками на коленях. Мать постарела со времени их примирения. Она ссутулилась, побледнела, выглядела более хрупкой. Но от вида отца у него защемило сердце. Что сталось с таким импозантным мужчиной? Куда девался супермен, который в его детских снах спасал свою маленькую семью от самых страшных чудовищ? Он похудел. Тело, казалось, согнулось под бременем усталости. Все неиспользованные отпуска отразились, по-видимому, на его здоровье.

Значит, он помирился и с отцом? Они встречались? Отец простил ему некрасивый поступок и недостойное поведение?

Снимок позволял это предполагать. Однако Жереми на нем не было.

«Или это я снимал?» – подумал он, успокаивая себя.

Размышлять об этом дальше ему не хотелось. Их отношения улучшились! Фотография тому подтверждение. Этого достаточно!

Он перешел к следующему снимку. Пьер и Клотильда сидели на террасе кафе. Пьер держал на коленях Тома и Симона. Тома хохотал. Пьер гримасничал. Клотильда же смотрела в сторону. «Какая странная женщина. Она никогда не выглядит счастливой?»

Жереми закрыл альбом и осмотрел свой письменный стол. Чистый, прибранный. Он выдвинул первый ящик и нашел там выписки с банковского счета, зарплатные квитанции, последнюю налоговую декларацию. Он стал коммерческим директором. Хорошо зарабатывал. Корешки чековой книжки говорили о том, что он не скуп и любит себя побаловать: костюмы, обувь, парикмахер, рестораны…

Нижний ящик был заперт на ключ, что усилило его любопытство. Полученные до сих пор сведения не позволяли ему разобраться в ситуации. Если он дал себе труд спрятать какие-то документы или вещи в своем столе, значит, это было что-то важное. Он поискал ключ на столе, оглядел комнату. Открыл шкафы, приподнял стопки пуловеров и рубашек, обшарил карманы пиджаков – тщетно.

Он заметил шкатулочку, стоявшую на тумбочке у двери. Подошел, взял ее и попытался открыть. Металлический ящичек был, казалось, закрыт герметично. Более темный участок на крышке походил на отпечаток пальца. Жереми приложил к нему указательный палец. Раздался щелчок, и крышка откинулась.

В шкатулке лежала связка ключей. Еще там был бумажник с кредитными картами «Американ экспресс» и «Виза» и пачка банкнот. Он взял ключи, вернулся к столу и открыл ящик.

Там было много интересного. Он увидел рамку с черно-белой фотографией, и волнение захлестнуло его. Это была одна из его немногих детских фотографий. Он с родителями. Их лица выражали гордость и робость – видно, они стеснялись позировать семьей. Жереми на снимке было шесть лет.

Почему он спрятал эту фотографию здесь? Она достойна была занять место в гостиной или в его кабинете.

Среди других вещей Жереми узнал серебряный ларчик с псалтирью, которую подарила ему Виктория. Он взял ларчик с опаской. В последний раз он держал его в руках, когда уснул, борясь с удушьем и странными видениями. Он открыл потускневший футляр, достал книгу и обнаружил, что некоторые страницы были грубо вырваны. Не хватало псалмов 30, 77 и 90. Кто это сделал – он? Нет, он не мог. Пусть он никогда не соблюдал религиозных канонов, но к предметам культа питал известное уважение. И, хоть его самоубийство противоречило основным законам религии, в которой он был рожден, на свой лад он веровал.

Еще он нашел стопку писем, перевязанную красной ленточкой. Он развязал ее и перебрал листки. Это были письма Виктории. Первое датировано 14 мая 2001 года – через несколько дней после его попытки самоубийства.

«Жереми!

Мое письмо наверняка тебя удивит. Мы ведь проводим много времени вместе, и я все время разговариваю с тобой (чересчур много?). Но ты молчишь, и я могу только нести чушь или говорить на неинтересные темы. Ситуация сложилась небанальная. Я ухаживаю за человеком, который хотел умереть из-за меня и который теперь не хочет со мной разговаривать. Ты говоришь только во сне. Говоришь странные вещи. Даже пылко споришь с кем-то невидимым.

Врачи сказали, что ты перенес сильный психологический шок и что постепенно это пройдет. Вот я и жду.

Потому что ты важен для меня.

С тобой я делила мой первый смех, мои первые мечты. Мы были детьми, и ты выслушивал мой вздор, мои сказки про принцесс. Знай мы, как целоваться, как обниматься, мы бы это сделали. Но в ту пору нам было достаточно считать себя влюбленными и держаться за руки. Мы были чистыми и настоящими. Но я выросла. И мне захотелось новой публики, более придирчивой. Я отдалилась от тебя, отвела тебе роль статиста. Я знала, что ты влюблен в меня, и мне это нравилось, потому что я была легкомысленна и хотела быть желанной. Я забыла тебя. Ты был частью моего детства, а я не хотела больше быть ребенком. Я хотела быть женщиной, которая сама решает, чему ей радоваться, кого любить, как жить. Я любила жизнь, Жереми. До безумия.

Конечно, сегодня ты можешь подумать, что твой отчаянный шаг покорил меня, что я вновь возгордилась доказательством любви, перед которым меркнут все остальные. Но ты ошибаешься. Меня покорила сила твоих слов. Я пришла к тебе после твоего признания, потому что ты сказал то, что мне всегда хотелось услышать. Ты наплевал на условности и на последствия, ты сказал мне о своей любви, потому что должен был это сделать. Как будто это был вопрос жизни и смерти. Я отказала тебе в жизни, и ты выбрал смерть. Я не сочла твой поступок героическим. Напротив, я нашла его смешным. Только жизнь дарит любовь. Я не понимаю твоего жеста. И никогда не пойму. Это крайность. Он пугает меня. Ты пугаешь меня. Но не твоя любовь. Твоя любовь меня не пугает.

Я хочу быть с тобой, хочу, чтобы ты выздоровел и снова улыбался мне. Ты занял важное место в моей жизни. Ты разбудил меня. Я грезила о жизни, а ты открыл мне саму жизнь.

Не прикоснувшись поцелуем к моим губам…

Виктория».

Эти слова вызвали в нем воспоминания. О детстве, о годах, когда он жил, надеясь на любовь Виктории. Он поддался ностальгии, убаюкавшей его на короткое время. Ему стало хорошо. Нахлынули эмоции, способные заставить забыть все вопросы, сомнения, страхи.

Второй листок оказался распечатанным электронным письмом, отправленным 17 января 2002-го.

«Мой любимый!

Я люблю тебя (но я, кажется, это тебе уже говорила).

Я по тебе скучаю. Мама сказала, что я могла бы приехать с тобой. Я в этом не уверена. Я должна все-таки поберечь папу, он еще переживает разрыв моей помолвки с Юго.