Текст книги "Семь дней в июне"

Подхватив рюкзак, она быстро вышла.

– Дерись со мной, ниггер, – повторил Шейн. Теперь они стояли нос к носу. Толпа образовала вокруг них широкий круг.

Бойфренд слабо ударил Шейна по носу. Шейн приложил сломанную руку к груди. Парень ударил Шейна сильнее. Шейн что-то шепнул противнику на ухо, отчего тот размахнулся и треснул Шейна в висок. В классе раздались крики: «Врежь ему, врежь ему!», и Бойфренд толкнул Шейна на землю, размахивая кулаками. Из носа и губы Шейна текла кровь, но он не сопротивлялся.

– Хватит! – крикнула Женевьева. – Господи, Шейн, это всего лишь волосы!

И вдруг Шейн скинул с себя парня и встал. Он дышал неровно, прерывисто. Подняв больную руку, ту, что была в гипсе, он сильно ударил Бойфренда по скуле. Раздался тошнотворный стук. Парень упал.

Шейн прижимал к груди больную руку, кость снова была сломана. Он стоял, дрожа, стиснув зубы, его сияющее лицо блекло. Одарив Женевьеву кровавой улыбкой, он рухнул на пол. Это было самое ужасающее и потрясающее зрелище, которое она когда-либо видела.

– Кто-нибудь, помогите. Он…

Последнее, что увидела Женевьева, был кулак Эппл Боттом в нескольких сантиметрах от ее носа, а потом – миллион ярких огней.

Шесть часов спустя Женевьева и Шейн лежали на кроватях рядом в отгороженном занавеской помещении отделения неотложной помощи Объединенного медицинского центра. Они пролежали там весь день, а школьный психолог, мисс Гузман, расположилась между ними на раскладном стуле. Бойфренда выписали, и он отправился домой с переломом скулы под присмотром бабушки. Эппл Боттом ушла с тетей и ушибленным плечом. На руку Шейна наложили новый гипс, а между верхней губой и левой бровью наложили в общей сложности четырнадцать швов. Женевьева отделалась легче всех, с жутким синяком под глазом и еще более жуткой стрижкой боб.

Ее с Шейном отстранили от занятий, но домой не отпускали, потому что несовершеннолетних могли передать только родителям или опекунам. Мисс Гузман не смогла связаться с Лизетт, что было неудивительно.

Опекуна Шейна мисс Гузман тоже найти не смогла. Очевидно, он жил в приюте для приемных детей, и ни с кем из администраторов связаться не удалось.

Вот они и лежали. И ждали. А мисс Гузман пошла на улицу на тридцать седьмой перекур.

Женевьева мучилась от невыносимой боли. Удар будто разбил ее череп. Врачи скорой помощи обработали глаз, но, несмотря на ее все более настойчивые мольбы, Женевьеве дали лишь обычное болеутоляющее.

При ее мигрени адвил был не полезнее конфет M&M’s.

Сильно дрожа, она свернулась в клубок, впиваясь ногтями в предплечье, чтобы отвлечься.

– Женевьева? – прошептал Шейн со своей койки.

– Джон-Ви-ЭВ, – простонала она сквозь стиснутые зубы.

– Ты в порядке?

– Нет.

Он выглянул в коридор и задернул занавеску. Покопавшись в кармане джинсов, Шейн вытащил упаковку с таблетками и взял стаканчик с водой. Протянул ей и то и другое.

– Оксиконтин поможет?

– Разотри таблетку, – прохрипела она.

Шейн достал из своего волшебного кармана пластиковую карточку (название банка осталось неизвестным) и растолок таблетки на металлическом медицинском подносе на четыре кучки крупного порошка. Потом осторожно поднес порошок к ее носу, поддерживая затылок здоровой рукой, и Женевьева втянула носом бороздки. Это было грубо, но действовало быстро: боль притупилась, лицо расслабилось, мышцы обмякли. Хорошо. Оксиконтин не убивал боль, просто делал ее незаметной.

Шейн откинул ее растрепанные локоны с лица. Она подложила его руку под щеку. Теперь он был весь ее.

– Ты мой самый-самый-самый лучший друг, – полубессознательно и мечтательно вздохнула она.

– Тогда мне надо научиться правильно выговаривать твое имя.

– Мне все равно, как ты меня называешь, – пролепетала она. – Просто называй.

Шейн улыбнулся.

– Пойдем.

– Куда?

– Я знаю одно место. Всем наплевать, где я. У тебя есть родители, которым не наплевать?

Женевьева подумала о Лизетт, которая ждет, когда дочь придет и разбудит ее, чтобы отправиться на работу в салон ее отвратительного бойфренда.

Ответ был очевиден.

Они шли по коридору, спокойные, невозмутимые. Но, едва оказавшись на улице, взялись за руки и побежали. Куда бы Шейн ни шел, она следовала за ним.

Вторник

Глава 9. Словесный румянец

Шейн пришел на двадцать пять минут раньше в кафе «Костюшко», которое было вовсе не кафе. Это была немодная шестидесятилетняя закусочная, оставшаяся с тех времен, когда Краун-Хайтс еще был польским районом. Декор остался с 1964 года: столы из формайки, яркие флуоресцентные лампы, блестящие красные виниловые кабинки и вентиляторы на потолке вместо кондиционеров. Бегло изучив комментарии о заведении на Yelp, Шейн выяснил, что лучшим блюдом «Костюшко» была лазанья. Однако он был слишком взволнован, чтобы есть.

Шейн вообще был слишком взволнован, и сил у него хватило, только чтобы устроиться в кабинке у окна. И ждать. И успокаивать свое колотящееся сердце просмотром видео на YouTube о встречах в аэропорту. (Не считая бега, эти видео лучше всего помогали ему справляться с трудностями.)

В 10:02 в кафе ворвалась Ева. Она направилась к стойке хостес, ничуть не похожая на вчерашнюю гламурную амазонку. Сегодня она выглядела очень просто: растрепанные локоны, облегающая майка, джинсы-бойфренды Jordans. Неподходяще сексуальные очки. В этом образе она была еще более опасной – если такое вообще возможно.

И Шейн превратился из взрослого состоявшегося человека в озабоченного подростка. Женевьева. Это действительно она, совсем взрослая. Ева. Но и определенно Женевьева. Мысли Шейна путались. Как обычно, он толком не спланировал вчерашний вечер. Он и представить себе не мог, что Женевьева окажется на том мероприятии. Его единственной целью было связаться с Сиси и незаметно выяснить у нее, как найти Женевьеву. А если бы Сиси спросила – зачем ему это? Он не был уверен, что ответил бы.

Задумайся он обо всем этом, вовсе бы не пошел. Шейн наблюдал за Женевьевой (Евой – он должен был привыкнуть к ее новому имени), которая что-то говорила хозяйке. Она еще не видела его, и он украл это крошечное, тайное мгновение, чтобы поглотить ее целиком. Чтобы попытаться соединить образ девушки с образом женщины.

В детстве она была угловатой, резкой, жилистой, непредсказуемой. Немного пугающей. Захватывающей. Она общалась в формате HD – каждое слово проявлялось на ее лице. А еще у нее была ямочка, чертовски очаровательная ямочка на правой щеке. Она появлялась, когда Женевьева улыбалась; появлялась, когда говорила; появлялась, когда дышала. На левой щеке тоже была ямочка, но не такая заметная. Как будто после того, как бог так мастерски придумал правильную вмятинку, он сказал: «Я устал, сойдет и так».

Девушка была неотразима. Женщина была совершенно другой. Ее резкость смягчилась. Она держалась прямее и говорила уверенно. Она стала крутым писателем, с девятнадцати лет пользовалась успехом среди издателей и прекрасно со всем справлялась. Ее подростковая ярость переросла в нечто иное – в силу.

Хозяйка указала на Шейна, и Ева подошла к нему. Строгая и великолепная.

И он понял, что ему конец.

Женевьева скользнула на сиденье напротив, положив рядом сумку с надписью: «Начитанная чернокожая девушка». И вот они наконец-то остались одни.

Ева, чьи письменные обращения были достаточно смелыми, чтобы вдохновить мам из школьного родительского комитета на мечты о том, как вскочить на метлу (или горячего чернокожего парня) и сбежать из этой жизни, сказала:

– Ну. Хм. Привет.

Шейн, который мог писать так лирично, что мрачному совету Пулитцеровской премии хотелось в полном составе свернуться калачиком, включить альбом Damn[69]69
  Студийный альбом американского хип-хоп-исполнителя Кендрика Ламара.


[Закрыть] и поразмышлять о парадоксальных тайнах бытия, сумел произнести:

– Очки. Мило.

– О. Правда? Спасибо, – ответила она. – Я… узнала, что у меня близорукость, когда начала писать, ну и сделала лазерную коррекцию LASIK[70]70
  Методика лазерной коррекции зрения.


[Закрыть]. И у меня было идеальное зрение, но пару лет назад, в 2017-м… нет, в 2015-м… опять стало портиться. И мой замечательный офтальмолог, доктор Штейнберг, сказал, что это астигматизм. И вот – очки. Теперь я их ношу.

Шейн попытался сдержать улыбку и не смог. Ее слова были словесным румянцем.

– Слово «астигматизм» какое-то неправильное, – сказал он. – Наверное, должно быть что-то вроде «у меня стигматизм».

– Опоссум – тоже странное слово. Я всегда думаю, что это «О! Поссум».

– Значит, здесь никаких неловкостей.

– Абсолютно нормально, – сказала Ева, выпив одним глотком стакан воды.

– Я… У меня нет слов, – заикаясь, потрясенно произнес он. – Ты такая же, но совсем другая.

– Вчера Сиси заставила меня надеть то платье. И выпрямить волосы. – Она нервным движением распушила челку. – Вот такая я на самом деле.

– Я знаю, какая ты на самом деле, – напомнил он.

Ева слегка поерзала и взяла ламинированное меню.

– Ты тоже изменился, – начала она.

– И какой же я?

– Глаза открыты.

– Я не пью.

– Я… в шоке.

– Я тоже.

– Давно?

– Два года и два месяца.

– Получается?

– Расскажу через пару лет.

– Ты справишься.

В его груди вспыхнул жаркий сгусток, но Шейн сделал вид, что ничего не заметил.

– Ну и? Тебе пришлось сделать меня злым вампиром, да?

– Раз уж клыки подошли… – ответила она. – А тебе обязательно было делать из меня очаровательную беглянку с золотым сердцем?

– Я ничего не делал. Ты и была такой.

Ева взяла из корзины половинку горбушки многозернового хлеба и стала беспокойно ее крошить. Что бы она ни чувствовала, он не хотел, чтобы она была в этом одинока. В знак солидарности он тоже взял булочку.

Официантка появилась очень вовремя, чтобы принять их заказ. Это была женщина лет шестидесяти, с кружевной повязкой цвета фуксии и восточноевропейским акцентом.

– Просто воду, – чопорно сказала Ева. – Нет, пожалуй, я буду шоколадный молочный коктейль.

– Две трубочки? – спросила официантка, подмигнув Еве и смерив взглядом Шейна. – Ты прям шоколадный пончик!

– Одну трубочку, – сказала Ева.

Шейн пробежал взглядом меню и остановил выбор на натуральных соках, постоянно помня о своем новом, здоровом образе жизни.

– Мне, пожалуй, сок. Чистый, зеленый, с мятой и капустой-кале.

– Похоже, вам не очень-то этого хочется, – заметила официантка и кивнула.

– Выходит, – начала Ева, – ты прочитал всю мою серию.

– До последней строчки. – Он положил в рот кусок хлеба. – А ты прочитала мои книги.

– С хайлайтером.

– Я действительно имел в виду то, что вчера сказал, – сообщил он. – Я твой самый преданный поклонник. Я работаю учителем английского языка, и пока мои ученики читают на уроках Готорна, я читаю тебя.

– Ты преподаешь? – В голосе Евы звучал явный скептицизм. – Какая школа подпустила тебя к ученикам?

– Я изменился. – Пожалуй, уверенная улыбка придавала его заявлениям правдоподобия. – Наверное, писатели называют это эволюцией персонажа.

– Понятно. – Ева склонила голову набок. – Кстати, о писателях. Твоя маленькая речь о «Проклятых»? Это было… как… Откуда это взялось?..

Шейн поморщился. Он никогда бы не подумал, что придет время, когда они не будут знать, как разговаривать друг с другом. Много лет назад у них был чисто инстинктивный ритм. Бессловесная связь, настолько открытая, что через несколько минут после встречи они набросились друг на друга. Но рационально мыслящие взрослые не принимали таких вольностей.

Конечно, Шейн не умел быть взрослым, не научился.

– Просто скажи, что считаешь нужным, – попросил он. – Что бы там ни было, я переживу.

– Отлично. – Она сдвинула очки на переносицу самым неэлегантным и неотразимым образом. – Твоя речь о «Проклятых»? Это было слишком. Ты не можешь просто перепрыгнуть из две тысячи четвертого года в две тысячи девятнадцатый, перепугать меня до смерти и поразить… восторженной речью, достойной докторской диссертации, о сверхъестественной эротике. Эти книги – мои дети, и даже я знаю, что они не так уж хороши. Ты сам слышал, что вчера сказал? Ты? После пятнадцати лет? Я забыла, как дышать. – Она запыхалась. – Зачем ты вышел на сцену вчера вечером?

– Сиси меня заставила.

– Ты мог бы отказаться.

– Это верно. А ты могла бы надеть джинсы.

– Ладно, признаю. Мы все подчиняемся Сиси.

– Честно? Я был потрясен. – Шейн потянулся за хлебом. – Я не ожидал тебя увидеть. Следующее, что я помню, мы на сцене, рядом, и ты заговорила о Восьмерке, а я просто… растерялся и наговорил лишнего.

– На самом деле мы говорили не о книгах, Шейн. Все всё поняли.

– Я знаю. Черт. Я получил сертификат лучшего специалиста по общению в Анонимных алкоголиках. Как я умудрился так вляпаться?

– Хороший вопрос, – с намеком заметила она.

Официантка подошла к их столику с потрясающей точностью – явилась с радиоактивно-зеленым мятно-капустным соком Шейна и молочным коктейлем Евы.

Шейн сделал глоток и тут же пожалел об этом. Мята была ужасной. На вкус пойло напоминало коктейль с «Листерином»[71]71
  Ополаскиватель для полости рта.


[Закрыть]. Он сглотнул, щеки надулись – какая гадость. Ева щедро протянула ему свой молочный коктейль.

– Спасибо, – сказал он, делая глоток. Он ненавидел здоровый образ жизни. – Я приехал, чтобы выступить на церемонии вручения наград Little Awards в воскресенье.

– Нет. Ты не проводишь церемонии награждения. И в обсуждениях не участвуешь. И ты никогда не бываешь в Бруклине. Ты очень старался меня избегать.

– Я вообще избегаю жизни. – Ева экстравагантно закатила глаза.

– Это правда! – настаивал Шейн. – Между тем у тебя все получилось. Ты поступила в Принстон. Вышла замуж, родила прекрасную дочь.

– Откуда ты знаешь? Тебя нет в социальных сетях.

– Нет уж, люди и в реальной жизни достаточно странные. Мне не нужно просматривать их психику через фильтр сумасшествия, – нахмурился он. – Но да, признаю, в моменты мазохизма я тебя искал. Вы с Одри похожи на Тельму и Луизу, мать и дочь, с вашими музеями, поездками и митингами. Трэвис Скотт[72]72
  Американский рэпер.


[Закрыть] в Радио Сити.

Ева самодовольно улыбнулась.

– Одри – отличный ребенок. Она взяла лучшее от меня и от своего отца.

– Какой он? – Шейн знал, что заходит слишком далеко.

– Трэвис Скотт?

– Отец Одри.

Ева тяжело откинулась на спинку скамейки. Скорчила гримасу и помассировала висок костяшками пальцев.

– Он нормальный.

Шейн пошел дальше:

– Где он?

– Вот ты мне и скажи. Куда уходят мужчины, когда заканчивают с нами? – Глаза Евы вспыхнули. – Это не твое дело. Ты меня больше не знаешь.

– Я знаю слишком много, – сказал он, его слова были наполнены застарелой болью. Такой, которая навсегда поселилась на задворках мыслей.

– Нет, – вздохнула она. – Я не та, кем была. И когда я оглядываюсь назад, то прихожу в ужас.

– Ты просто пыталась выжить, – сказал Шейн. – Когда тонешь, ради глотка воздуха пойдешь на все.

Ева печально склонила голову, изучая черный маникюр, по ее лицу ничего нельзя было прочесть. И тут мозг Шейна приказал ему произнести самую глупую фразу в жизни.

– Я хотел тебе позвонить.

Услышав эти слова, Шейн понял, что заслужил недоверчивый взгляд Евы, которая возмущенно подняла брови. Судя по выражению ее лица, она с равной вероятностью могла перевернуть стол или умереть от смеха.

– Захватывающе, – произнесла она. – Я давно хотела попробовать нарастить ресницы.

Шейн попытался еще раз:

– Я не мог позвонить тебе, потому что был слишком пьян, чтобы принимать рациональные решения. Мне было очень плохо много лет подряд.

– Пожалуйста, не надо, – усмехнулась она, – ты один из самых знаменитых писателей нашего поколения.

– И один из самых пьяных, – сказал он. – Слушай, слава никого не спасает. Фанаты пытаются взломать твой аккаунт на Pornhub, чтобы получить информацию о твоей кредитной карте, отследить твое местонахождение и заявиться в твой новозеландский Airbnb в откровенном клубном прикиде.

– В откровенном клубном прикиде? Я с трудом понимаю ваши образы.

– У вас тут взрослые мужики разгуливают в ведьминских колпаках. Какая наглость.

– А почему бы тебе просто не смотреть Pornhub, как цивилизованному человеку?

Шейн оскорбленно надулся.

– Вирусы.

– А.

– В любом случае, – сказал он, хрустнув костяшками пальцев, – по программе Анонимных алкоголиков принято пройти через искупление вины. Я хотел окончательно завязать, прежде чем найти тебя снова. Теперь я готов.

– О, так ты нашел меня, когда решил, что готов? И считаешь, что я буду счастлива тебя видеть и говорить с тобой? Ну и наглость!

Шейн посмотрел ей прямо в глаза.

– Да. Я такой.

– Пошел ты. – Ева схватила сумку и встала.

– Не уходи, – попросил он, остановив ее умоляющим взглядом. – Пожалуйста. Я знаю, что мой поступок непростителен. Я нарушил нашу клятву. И теперь я могу объяснить, почему.

– Нет. Мне и так хорошо!

Ей не было «и так хорошо». Она дрожала, и это убивало его – потому что он знал, что страдает она по его вине.

«Так было всегда», – подумал он.

– У нас остались незаконченные дела, – сказал он. – Сама знаешь. Мы сделали на этом карьеру.

Ева села обратно. Напряжение пульсировало между ними, заряжая воздух. Секунды тянулись будто часы. Шейн молился, чтобы она заговорила, но Ева просто сидела насупившись и уставившись в стол. Потом медленно принялась рвать салфетку на кусочки, ее рот сжался в узкую, твердую линию.

Когда она наконец посмотрела на него, ее взгляд пылал.

– Мы не сделали карьеру. Я сделала карьеру, – прошептала она. – Ты по пьяни написал четыре романа, ставшие классикой жанра? Мне приходится писать по одной дерьмовой книге в год, чтобы выжить. Тебя не беспокоят гастроли? Мне приходится постоянно заниматься продвижением книг. Ты выступаешь против социальных сетей? Я должна выпускать заметки каждый день, чтобы оставаться на виду. Тебе повезло, что я не делаю с тобой селфи ради лайков!

– При таком освещении?

В Анонимных алкоголиках Шейна научили разряжать атмосферу шуткой. К счастью для него, Ева слишком увлеклась своей тирадой, чтобы услышать его.

– Я никогда не была в Новой Зеландии! Я трачу все время на «Проклятых»! Я задолжала Сиси продолжение цикла, и у меня нет ни единой мысли, о чем написать, и теперь я разорюсь. А знаешь, что самое ужасное? Я все время откладываю книгу своей мечты!

– Какая она, книга твоей мечты?

– Неважно, – огрызнулась Ева. – Суть в том, что я вкалываю как проклятая. В то время как ты, приложив минимум усилий, стал легендой.

– Я легенда только потому, что я загадочный.

– Ты легенда, потому что пишешь обо мне. – Она схватила свой молочный коктейль, пролив немного на руку, и рассеянно слизнула каплю.

На несколько мучительных мгновений мозг Шейна забыл об их разговоре.

– Ты нажился на моей травме, – бушевала она. – На времени, когда мне было плохо. Я не была милашкой, которую хочется любить. Не была Восьмеркой.

Шейн уставился на нее, совершенно растерянный. «Не была милашкой, которую хочется любить». Ева не представляла, какой эффект она производила на него. Какой он видел ее. Как она могла этого не знать?

– Восьмерка любима, потому что была любима. – Его голос звучал твердо, определенно. – Ты не представляешь, какой ты была тогда.

– Я знаю, какой я была.

– Нет. – Шейн стал убийственно серьезным. – Ты взорвала мое одиночество, требуя, чтобы тебя увидели. Ты была ошеломляющей. Просто дикой, странной и потрясающей, и у меня не было выбора. Мне нравилось в тебе все. Даже то, что пугало. Я хотел утонуть в той чертовой ванне, в которой ты мылась.

Ева открыла рот, чтобы заговорить. Он покачал головой, заставив ее замолчать.

– Я идеализирую тебя в художественной литературе, потому что я идеализировал тебя в реальной жизни, – продолжил он. – Это мужской взгляд, ты права. И я сожалею. Но я могу писать свое дерьмо только по-своему.

– Это мое дерьмо! – Ева стукнула кулаком по столу. За соседним столиком семья оторвалась от меню.

– Ты решаешь, что кому принадлежит? – спросил Шейн, повышая голос. – Я написал четыре романа. – Ты написала четырнадцать! Целую серию, в которой наложила на меня креольское заклятие.

Она разразилась невеселым смехом.

– Если бы я могла тебя заколдовать, думаешь, я бы остановилась на том, чтобы поджарить тебя в книгах?

– Если я вампир, то позволь мне хотя бы совершать подвиги! Я всю серию прячусь в замках, в то время как моя родственная душа, воплощенное сочетание Серены Уильямс и ведьмы Чудо-женщины сражается за правду и справедливость. Единственное, в чем Себастьян хорош, – это…

– Стоп! – перебила она. – Эти сцены оплачивают мою ипотеку.

Шейн ничего не сказал и спокойно сделал глоток воды. За стеклом стакана показалась его дьявольская ухмылка.

– Я брошу в тебя этот молочный коктейль прямо сейчас – думаешь, не брошу?

– Я ничего не сделал!

– Послушай, – сказала Ева, ее щеки пылали. – Никто не должен был читать «Проклятых». Я написала рассказ для себя, чтобы забыть тебя. Я изобразила себя супергероиней, чтобы придать себе сил, которых не чувствовала. И сделала тебя бесполезным мальчиком для секса, потому что такая я мелочная. Но это превратилось в работу и карьеру, и у меня нет выхода.

– Разве? Вампиры постоянно умирают. А как же колья, солнечный свет и прочее?

– Мои вампы, – начала она надменно, – могут умереть только от серебряных скальпелей, замаринованных в чесночной пасте и вине с очень специфической лозы во время летнего солнцестояния в високосный год.

– Именно. – Шейн усмехнулся уголками губ. – Никогда не задумывалась, почему тебе было так трудно меня убить?

– Потому что есть частная школа, за которую нужно платить! Почему ты продолжаешь писать обо мне?

– Разве это не очевидно?

– Очевидно, нет.

– Я не просто пишу о тебе, – сказал Шейн. – Я пишу для тебя.

Его слова на мгновение повисли в воздухе – смелые и более чем определенные… Он колебался, гадая, как она отреагирует. Говорить правду – он всегда так и поступал, не обращая внимания на то, как его воспримут. Но Ева и ее мысли имели значение.

– Я писал свои книги так, как будто ты была единственной, кто их прочтет, – осторожно продолжил он. – Мои книги делали то, что не мог сделать я.

Дыхание Евы замедлилось.

– Что именно?

– Поговорить с тобой, – сказал он. – И когда я читал твои книги, то знал, что ты читаешь мои. Ты вставила так много подсказок. Например, Джия должна восемь раз ударить врагов метлой, чтобы убить их. – По его лицу скользнула тень улыбки. – Даже когда ты разрывала меня на куски, мне было приятно. Как будто у нас были общие секреты.

Рот Евы слегка приоткрылся, брови сошлись вместе. А Шейн начал слегка почесывать свои бицепсы, щетину на линии подбородка. Никто из них не был эмоционально готов к этому признанию.

Когда он почувствовал, что Ева наблюдает за ним, Шейн замер. Он смело встретил ее взгляд и задержал его, затаив дыхание. Между ними вспыхнул разряд, замерцал и угас.

«Есть альтернативная вселенная, в которой я никогда не уезжал», – подумал он.

– Можно мне сказать правду? – спросила Ева.

– Пожалуйста, говори.

– Когда я узнала, что у меня будет дочь, я плакала две недели. – Ее голос был едва слышен. – Я боялась, что она будет похожа на меня. Моя единственная цель – сделать так, чтобы в мире Одри веселились единороги и сияла радуга. И это так. Когда ей грустно, она читает книгу Шонды Раймс «Год, когда я всему говорила ДА», слушает саундтрек к «Гамильтону» и идет дальше. Ей не больно, как мне. Как мне было больно, – поправила себя Ева. – Моя мать, моя бабушка, моя прабабушка? Все они сумасшедшие, и это передается. Но на мне это закончилось.

Ева помолчала.

– Никто не знает о моей жизни до Нью-Йорка. Ты появляешься вот так… Это как спусковой крючок.

– Я понимаю, – согласился Шейн. – И скоро уеду. Но не могла бы ты сказать мне одну вещь?

Ева неопределенно пожала плечами.

– Ты счастлива?

Она ответила встревоженным взглядом. Как будто никто никогда не спрашивал ее об этом, или это было что-то, о чем она никогда не думала. Или и то и другое.

– Со мной все в порядке.

– Как твоя голова?

– Я сказала, что со мной все в порядке, – резко ответила она, ее глаза налились кровью. Она снова уткнулась костяшками пальцев в висок, боль было не скрыть.

– Так плохо? До сих пор?

Молчание Евы было достаточным ответом. И ее слезы, грозящие пролиться. Черт. Шейн откровенно встревожился.

– У вас тут есть хорошие врачи? У тебя есть…. мужчина или кто-то, чтобы помогать? Заботиться о тебе?

– А кто-нибудь заботится о тебе? – взорвалась она.

– Ну, как бы нет.

– Тогда почему ты предполагаешь, что мне нужна помощь?

Ева защелкала резинкой, опоясывающей запястье. От резких щелчков покраснела кожа. Он заметил, как она делала это раньше, в Бруклинском музее. Наблюдая за тем, как она безотчетно водит резинкой по коже, он встревожился еще сильнее. Хотел спросить, что она делает и зачем.

«Но я уже знаю ответ, не так ли?»

– Я не хотел тебя расстраивать, – сказал Шейн. – Просто надеялся, что у тебя есть поддержка.

– Ну, я не знаю. Боже, зачем ты пришел сюда?

Ошеломленный ее реакцией, он проговорил:

– Чтобы извиниться.

– Пожалуйста, не надо, – прошептала она. – Я не могу говорить о той ночи…

И тогда пролилась слеза. Шейн выпрямился на скамье. Протянув руку через стол, он осторожно взял ее за запястье.

– Женевьева, – сказал он. И она начала всхлипывать.

– Не ходи за мной.

Схватив сумку, она выбежала из закусочной.

Шейну потребовалась сила воли, о которой он и не подозревал, чтобы не побежать за ней.

Вместо этого он смотрел из окна, как она несется по тротуару Восточного бульвара, становясь все меньше и меньше, пока не свернула за угол и не исчезла. С каждым ее шагом годы таяли. Шейн стремительно возвращался назад, в свой подростковый возраст без книг, успеха, путешествий. Возвращался в темные века, когда одиночество было подобно зыбучим пескам, когда он готов был уничтожить себя, чтобы остановить время, и единственным светлым пятном во всем этом была любовь к прекрасной девушке, одержимой демонами, достаточно свирепыми, чтобы уничтожить его самого.

Семь дней, миллион июней назад.