Текст книги "Ведьмины штучки"

Там с огромного портрета на Дениску внимательно смотрел его прадед, известный учёный. Дениска забрался на тяжёлый стул и открыл дверцу шкафа с лекарствами. Он уже нашёл «спасатель» – эта мазь ему нравилась гораздо больше, чем зелёнка, как вдруг рука задела какую-то коробочку и та полетела вниз. Проследив за ней, Дениска увидел на ковре россыпь разноцветных купюр. Спрыгнув на пол, Дениска быстро сгрёб всё это богатство и, ни секунды не сомневаясь в правильности поступка, утащил к себе в детскую. Он достал свой рыбацкий рюкзачок, подаренный когда-то отцом, сложил туда лёгкую курточку, пару футболок, пистолет с пакетиком пулек и любимую книжку «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Коробочку с деньгами Дениска положил в боковой карман. Он был готов. Когда придёт Алексей Васильевич, он найдёт способ выбраться из дома.

Дениска метнулся назад в спальню и навёл порядок – закрыл шкаф, поставил на место стул, посмотрел в окно. На зиму все окна в квартире плотно забивали деревянным молотком, обкладывали щели ватой. Здесь же между рамами ваты не было, стёкла были чистыми. И Денис вспомнил, что весной мама это окно открывала и мыла. Ещё не веря своей удаче, мальчик сдвинул шпингалет, потянул за ручку. Окно не поддавалось. Поднатужась, Дениска изо всех сил дёрнул и чуть не упал – рама раскрылась! Вторая тоже. Сердечко колотилось. Наскоро смыв кровь с царапин, надев в прихожей сандалии и закинув за плечи рюкзак, Денис подошёл к открытому настежь окну, но, что-то вспомнив, вернулся на кухню, достал две большие миски, в одну налил воду, в другую высыпал весь корм.

– Жри! – сказал он Ларсу слово из лексикона Артёмки.

Затем Дениска залез на подоконник, сел, поплевал на ладошки и ухватился за лозу дикого винограда, что тянулся мимо окна вверх…

________________________________________

Послесловие. «Ежегодно в России около 120 тысяч детей уходят из дома» (Лейли Ваисова, «Беспризорная Россия»).

Счастливый день

Павел Андреевич проснулся от щебета птиц. Не открывая глаз, ещё пребывая между мирами, он подумал, какой замечательный сегодня день, почувствовал, как его наполняет счастье, разливается волнами. И улыбка впервые за многие месяцы скользнула по его лицу. «Наверное, приснилось что-то хорошее», – подумалось Павлу Андреевичу. И он сразу же вспомнил сон. Это Тоня, молодая и красивая, счастливая, шла к нему. Воспоминание о жене на этот раз не отозвалось болью и горечью, а, напротив, принесло радость и облегчение. Он открыл глаза.

Тоня ушла не простившись. Присела на скамейку у больницы, и всё. Инсульт, сказали ему. Разве это имело какое-то значение? Её не стало, и, казалось, не стало его самого. Всё вокруг потеряло смысл, отдалилось и стало мелочным. А из его мира вдруг исчез цвет. Чёрные дни, чернее чёрного бессонные ночи. Первое время с ним была дочь, кормила его, что-то говорила. Потом уехала, вернулась к детям, принялась каждый день звонить. Он отвечал как надо. Всё хорошо, хожу на уроки, готовлю. Но ни любимая работа, ни ученики, у которых он читал историю, не могли вернуть его. Лишь спустя какое-то время, постепенно его мир из чёрного стал чёрно-серым, таким и остался.

Но сегодня – о, чудо! – день засиял, заиграл всеми красками. Непонятная радость словно вдохнула в него жизнь. Он откинул одеяло, пружинисто вскочил, распахнул окно и впустил в комнату июнь с ароматом молодой травы, утренним солнышком, пением жаворонка в высоком небе.

Павел Андреевич набрал номер телефона дочери. Он впервые позвонил ей сам и почувствовал, как она обрадовалась, защебетала. Он дал ей выговориться, спросил о детях, поинтересовался, когда сможет приехать, попрощавшись, сказал, что любит её и ждёт с внуками.

Затем Павел Андреевич вышел на порог, осмотрел по-хозяйски двор, прошёл на огород. Желание что-либо сделать захватило его. Он взял сапу и стал прашевать¹ подросший молодой картофель. Он то и дело наклонялся, чтобы вырвать бурьян в середине куста, там, где не следует гулять сапе. И этот физический труд, который позволял ощутить тело, мышцы, кожу, добавил ему ещё больше радости, и он запел «Вдоль по Питерской!». Хотелось песен широких, вольных. «Ой, мороз, мороз!», «Эх, дубинушка, ухнем!», «Валенки»… Этих песен показалось мало, и он пел ещё и ещё. Люди, спешившие на работу, приостанавливались, кивали ему через забор, улыбались. А он пел, и восторг охватывал его, и предчувствие счастья переполняло грудь.

Напевшись вволю, Павел Андреевич решил позавтракать, но ничего, кроме хлеба, не найдя путного, решил пойти в магазин.

Продуктов набрал разных. Молочка, сметанки, масла, консервов и шоколаду, и даже сливочное мороженое, которое любил с детства. Неожиданно для себя сказал комплимент моложавой симпатичной продавщице Маше. И, к своему удивлению, увидел, что его внимание ей приятно. Пошутил, и она зарделась, как ясная зорька. И как он раньше не замечал эту привлекательную женщину? Посмеиваясь и поглаживая усы, довольный, но голодный, он поторопился домой, думая, какой сегодня замечательный день.

И вскоре он уже шёл вдоль забора соседа Петра Андреевича.

Сколько Павел Андреевич себя помнил, столько помнил и Петра Андреевича. Пётр и Павел называли их даже в те атеистические времена, а многие до сих пор считают братьями. Ходили в одну группу в садик, играли, учились в одном классе, шалили, занимались в одних спортивных секциях и кружках, балбесничали, увивались за девчонками. Выросли они очень похожими. Одинакового роста, стройные, смуглые. Только у Петра были строгие правильные черты, тогда как лицо у Павла было округлым, маленький нос, мягкий взгляд.

Поступили в один институт. Повзрослели.

И влюбились в одну девушку.

Тонечка приехала в их село после окончания медучилища по направлению. Друзья – тогда уже молодые учителя – сразу обратили на неё внимание. Беленькая, аккуратненькая, тонкая, как травиночка, она казалась ласковым солнышком, выглянувшим из-за туч. Более решительный Пётр первым привлёк её внимание, но, пообщавшись с молодыми мужчинами, Тонечка, к их изумлению, предпочла Павла. За него и вышла замуж. И за всю жизнь ни разу Пётр не высказал своей обиды или недовольства – ни словом, ни жестом, ни взглядом. Через несколько лет женился и он и был как будто счастлив со своей Анечкой. Теперь они дружили вчетвером: ходили друг к другу в гости, оставляли по необходимости детей, помогали, где рублём, где советом. Пока не стало Ани.

Тогда Пётр почернел от горя, высох, и Павел с Тоней старались не оставлять его одного. Прошло какое-то время, и впервые Пётр и Павел отдалились, стали реже видеться, перестали заходить друг к другу. Уж слишком резким был контраст между одиноким угрюмым Петром и по-прежнему счастливыми, дружными Павлом и Тоней. Павлу в присутствии Петра было почему-то неловко, словно он был в чём-то виноват, а Петру тяжелы были все эти старания, тщательно подобранные слова, разговоры на отвлечённые темы.

Смерть Тони окончательно развела их в разные стороны. Тогда Павел в чёрном слепом тумане хотел лишь одного – поддержки Петра, но Петра в те траурные дни рядом не было, не было и после. Павел, погрузившись в молчание, сам о Петре не спрашивал, и никто ничего ему не говорил. А может, и говорил, но это просто не задержалось в его больном состоянии.

С тех пор Павел к Петру не заходил, при встречах не здоровался, словно тот был пустым местом. Гордец Пётр расспросами душу Павла не тревожил, не навязывался.

Так и жили.

Павел шёл вдоль огорода. Краем глаза он видел, что Пётр подвязывает длинные молодые побеги винограда. Долгая глупая обида на друга вдруг растворилась, исчезла в его сегодняшнем огромном счастье, и он неожиданно для себя окликнул:

– Здорово, Петька! Хорошего дня!

Тот оглянулся и также широко заулыбался в ответ:

– Привет, Павлуша! Да, денёк что надо!

Они шли по разные стороны забора без слов, но, как прежде, знали, что сейчас чувствует, что думает товарищ. А думали они одинаково и сразу обо всём: и как прекрасен этот день, и как это здорово, что друг снова рядом! Они дошли до калитки, и Пётр шагнул со двора к Павлу.

– Ты прости, что я не приходил тогда. Я когда узнал, что с Тоней, что Тоня… Неожиданно. В общем, сдал мотор. Сам не знаю, не помню, как оказался в больничке.

Павел начал было:

– Что ж ты… – хотел сказать – «не сказал мне, я бы пришёл к тебе», но это было понятно и без слов. Павел недоговорил, махнул рукой, и они крепко обнялись, едва сдерживая слёзы.

– Заходи сегодня ко мне, – пожимая руку друга, пригласил Пётр.

– Приду! День-то какой замечательный! – всё улыбался Павел.

Павел Андреевич вошёл в свой двор и, проходя под аркой, подпрыгнул, зацепился за трубу и подтянулся несколько раз. Лёгкое светлое чувство не покидало его. Он широко раскинул руки, словно хотел обнять и это солнце, и это небо, и этот замечательный мир. Больше не в силах сдерживаться, он набрал как можно больше воздуху и с восторгом закричал:

– Э-э-э-й! – и ещё раз: – Э-э-эй!

Дыхание перехватило. Тонкая иголочка проколола сердце, а затем разрывной пулей пронзила грудь изнутри. Павел Андреевич взмахнул руками, пытаясь ухватиться за этот яркий счастливый день… Но небо сомкнулось и упало ему под ноги.

______________________________

¹Прашевать (бессараб.) – «окучивать землёю» (В. И. Даль).

Новогоднее огорчение Федьки Ломакина

В праздничную ночь на дежурство имели счастье заступить старший лейтенант Семёнов и сержант Василий Кошкин. На милицейском «жигулёнке» они объезжали относительно спокойный район, поэтому повода для волнения у них, в общем-то, не было.

Однако новогодняя ночь полна сюрпризов.

В то самое время, когда Дед Мороз запрягал коней, а Снегурочка искала в шуфлядке свои снежные варежки, старший лейтенант Семёнов принял вызов на Садовую улицу, где в подвале двухэтажки обнаружили тело по кличке или фамилии (кто там его знает!) Махи́на. Сожитель Махины по подвалу сухонький Горьгонька взволнованно рассказал, что труп последнее время жаловался на сердце и сегодня тоже, а тут выпил лекарства, сел, вздохнул и – всё, Махине конец. Лекарство какое? Водочка, конечно. Она, родимая! И еда, и лекарство. Водка хорошая, не палево какое-нибудь, он, Горьгонька, первый её пил и ничего, живой. Нет, он Махину не трогал, к нему не подходил, вон даже водку (!) у того из кармана не вытащил. Боялся. Хорошо, если Махина мёртв. А если жив?!

Из показаний Горьгоньки, заключения врача и после осмотра места происшествия стало ясно, что случай не криминальный, и лейтенант Семёнов решил везти тело в морг.

При помощи собравшихся бомжей Махину с трудом впихнули в багажник, а так как тело застыло в сидячем положении, кисти рук и ботинки остались торчать снаружи. Прикрыли крышкой багажника, и всё.

Новый год вступал в свои права.

Хозяйки спешили заправить майонезом оливье, мужья – заправиться. Торопились к праздничным столам гости, шумная молодёжь ошибалась подъездами. То тут, то там были слышны взрывы смеха и петард, сновали по улицам подобревшие Деды Морозы.

Глянув на приборную панель, старший лейтенант Семёнов свернул к заправке, где в это время отбывала смену впечатлительная во всех отношениях Туся Снегирёва. Она воткнула пистолет в отверстие бака, и автомат стал отсчитывать бензиновые литры.

Видимо, от этих действий машину качнуло, и багажник раскрыл пасть. Активная во всех отношениях Туся кинулась его захлопывать, но тут же застыла, оцепенела и онемела – к ней протягивал скрюченные пальцы синий покойник.

Первым закричал Кошкин, когда понял, что бензина в баке машины намного больше, чем положено.

Присоединился Семёнов. Он озвучил, сколько в бак влилось бензина и сколько вылилось. Причём цифры Семёнов не называл.

Очнулась чувствительная во всех отношениях Туся. Её голос прорезался на ноте си.

– И-и-и-и-и-и! – визжала она не переставая.

Сбежались работники заправки.

Пока Кошкин объяснял остальным ситуацию, Семёнов оттащил покорную во всех отношениях Тусю в сторону и попытался привести её в чувство.

В это время по рации передали, что из хорошо известной всему отделению милиции квартиры доносятся вопли и крики о помощи.

– Ломакин, – вздохнул лейтенант Семёнов. – Когда-нибудь я его прикончу. Достал уже.

– Дров бы не наломал Ломакин, – сбалагурил Кошкин. – А с этим что делать? Может, в салон перетащить, чтобы не лишал людей праздничного настроения.

Помогли мужики с заправки – усадили покойника на заднее сиденье. Поехали на вызов.

Федька Ломакин пил только по праздникам. Ну и по выходным. Этого было достаточно, чтобы набрать высший балл в рейтинге «Лучший дебошир района». Родная до боли статья 213 УК РФ Ломакину была знакома с юных лет. Во хмелю Федька был зол, агрессивен и, несмотря на щуплое телосложение, доставуч. Он вечно связывался с хулиганьём, лез в драки и, как медали, носил фингалы.

Жена Федьки, Рая, была из деревни. Там она насмотрелась и на беспробудных пьяниц, и на женское счастье. Вероятно, поэтому супружество с Ломакиным её почти устраивало. «Эх, – представляла мирную жизнь Райка, – если бы Федька не пил! Как бы мы жили!»

А мечты её имели обыкновение сбываться.

В первый совместный Новый год без памяти влюблённая Райка загадала выйти замуж за Федю официально: в фате и с обручальными кольцами, и желание исполнилось. Двухкомнатная квартира Федьки стала приятным бонусом невесте.

На другой Новый год уставшая от жизни на пороховой бочке Райка загадала желание разойтись с Федькой. И желание не исполнилось. Вернее, исполнилось наполовину. Спали они теперь в разных комнатах, но ел Федька из общих кастрюль. Да ещё деньги у Райки выпрашивал.

Вот и на этот раз, нагрузившись где-то с друзьями до чёртиков, он мучился, что недобрал, и, недолго думая, стал требовать от жены понимания и водки, но не получал ни того, ни другого.

Милиция, как всегда, прибыла некстати. Ломакин только-только загнал жену под упавшую ёлку, откуда она и вопила:

– Вот тебе водка! Вот! Вот! Вот!!!

Федьку скрутили, жену извлекли из-под ёлки. И Кошкин, ещё не набравшись жизненного опыта, наивно спросил:

– Гражданка, зачем вы провоцируете своего мужа? Зачем ему дули в р… в лицо тычете?

Оторопев от слова «гражданка», Ломакина тут же призналась и даже повинилась:

– Хоть стреляйте, – не дай бог, конечно, – ничего с собой поделать не могу!

Почувствовав себя в безопасности, она повернулась к задержанному мужу и сунула ему под нос две дули.

– На тебе водку, паразит, на!

У Федьки двоилось в глазах, дуль он увидел в два раза больше и возмутился такому беспределу. Он рванулся было грудью на амбразуру, но Семёнов легонько потряс его за шкирку.

– Не буянь!

И стал выталкивать хулигана за дверь.

– И Ломакину в участок? – поинтересовался Кошкин.

Семёнов помешкал:

– Зачем? В её дулях ничего криминального нет.

– Гражданка, а не могли бы вы крутить свои дули в карманах и оттуда показывать мужу, чтоб он их не видел? – витиевато поинтересовался Кошкин.

Ломакина струсила с макушки осколки ёлочных игрушек.

– Пробовала, – призналась она, – никакого удовольствия. Ни мне, ни Федьке.

Кошкин понимающе кивнул.

– Ну, с Новым годом, с новым счастьем! Обязательно загадайте сегодня желание!

– У меня одно желание – чтоб Федька не пил…

– Вот его и загадайте!

На улице милиционеры вспомнили, что VIP в «жигулях» занят.

– А пускай, – принял решение Семёнов, – будет Ломакину наука. Сажай его, сержант! В смысле, в машину.

Кошкин затолкал брыкающегося Федьку на заднее сиденье, Семёнов заблокировал двери. С минуту Ломакин ещё материл жену и ментов, зуб давал, что отомстит, но зуб никто не брал. Потом успокоился. Увидел, что страдалец не он один, и даже обрадовался.

– Ё-моё! И ты туда же? Что за кент?! Слышь, братан, закурить есть? Я свои не успел захватить. Закурить, говорю, есть? Я к тебе обращаюсь! Оглох, что ли?

– А он недавно бросил, – едва сдерживаясь, произнёс Кошкин.

– Да что ж так сегодня не везёт-то? Новый год, как назло.

– А ты не пей, вот и везти начнёт, – посоветовал Семёнов. – Ты ж механик, руки откуда надо растут. Пол-Земли обойди – лучше не найти, не пил бы – в шоколаде ходил…

– Да не надо, начальник! Душу не рви. Я, может, с того пью, что Райка… – Ломакин махнул рукой, – э-э-э, да что ты в этом понимаешь!

Он помолчал немного и снова обратился к Махине:

– Слышь, дружбан, я вижу, у тебя бутылка есть… Угости, а? Душа болит, и сердце плачет. Ну, дай хлебну!

Видя, что товарищ по несчастью и ухом не ведёт, Федька его слегка двинул.

Бездыханное тело стукнулось головой о боковое стекло, привалилось к двери.

– Ты чё морду воротишь?! Дай водяру, жмот! – гаркнул Федька и треснул того по плечу. Махина просьбу проигнорировал, его молчание злило Ломакина всё сильней и сильней, и он ткнул «соседа» в бок.

– Вот гад! Жлобина!

Безответный попутчик только раззадорил Ломакина. И Федька принялся тузить Махину что есть силы. От его кулаков бедный Махина задёргался, поэтому у Ломакина не возникло и тени сомнения, что с тем что-то не так.

– Эй! Ты что?! Убьёшь на хрен! Синяков нам только не хватало! – заорали милиционеры и остановились у обочины. Они выволокли Ломакина из машины и сделали вид, что осматривают Махину.

– Всё, хана тебе, Ломакин, докатился, – набросились они на Федьку, – человека убил! – и несколькими профессиональными движениями пробудили в нём совесть.

– Не губите, не губите, товарищи менты, – трясся от страха драчун и скандалист Федька Ломакин. – Господи, я же не нарочно! Клянусь, я не хотел! Что хотите… Всё, что хотите… Ну, давайте я пить брошу? Вот прям щас! – Ломакин на секунду замер, набрал в грудь морозного воздуха и, как перед стопкой, выдохнул: – Ху! Всё! Не пью! Амба!.. Господи, что мне делать?!

– Ладно, садись в машину. Надо твоего покойника в морг отвезти, а там посмотрим, – сжалились над хулиганом Семёнов и Кошкин.

Подъехали. Ломакин добровольно вытащил «убитого» Махину из «Жигулей», взвалил его себе на плечи и, согнувшись в три погибели, поволок в морг.

– Мужик, прости, не знаю твоего имени, – шептал Федька. – Я больше не буду! И водку мне твою не надо, я ж не пью…

Доставленный в участок Фёдор Ломакин, в отличие от своих прежних посещений со скандалами и надрывными протестами, на этот раз тихонько вошёл в «обезьянник» и даже сам прикрыл за собой дверь. Он спокойно отсидел пятнадцать суток, вышел и начал новую – трезвую! – жизнь.

Вскоре он открыл маленький бизнес, и тот через несколько лет перерос в успешную СТО.

Не верите? Вот и мне не верится, но всё, что приключилось с Федей Ломакиным, – истинная правда. Ночь-то была новогодняя!

Ночь, когда случаются чудеса.

Ночь, когда, так или иначе, исполняются желания любящих жён.

Пути Господни

Распахнулась дверь, и в квартиру ввалился Петька. За плечами неподъёмный портфель, куртка и сменка в руках, вязаная шапка сдвинута почти на макушку. Крепкий, шумный, смуглые щёки залиты маковым румянцем, огромные чёрные глаза влажно блестят. Петя выше всех в классе, богатырь!

– Мам-пап! Нам сегодня про войну рассказывали! Про первую!

– Петька, раздевайся, мой руки! Обедать.

Тот быстро заученными движениями освободился от своего груза, распихал по местам вещи.

– А Марья Васильевна называет меня Петром, а не Петькой! Она нам на классном часе о первой войне рассказывала!

– Руки!

Петя пулей метнулся в ванную.

– Та-ак интересно!

– Про Первую мировую?

– Да! И нам задали рассказать о своём прадедушке, если он воевал на этой войне. Не дедушке, мам! А пра… Я суп не буду. Я в школе ел.

– Можешь взять булочку с изюмом. А что же о нём рассказать? Даже не знаю… Он уже умер, когда я родилась.

– А карточка, там, где дедушка… прадедушка с шашкой… Значит, он был на войне!

– Есть такая фотография. Сейчас посмотрю. Только не шашка, а бебут, кинжал такой длинный. Мой папа говорил, что дед был конным разведчиком пехотного полка. Но на каком фронте, в каких сражениях участвовал, не знаю.

Вера Петровна, такая же черноглазая и быстрая на подъём, как и сын, достала бережно хранимый «мамин» альбом тёмно-красного плюша с пожелтевшими от времени страницами с прорезями. Ещё маленькой она тыкала пальчиком в старые, начала двадцатого века, коричнево-белые фотографии и спрашивала: «А это кто?» Спокойные благородные лица мужчин, чудные, романтичные женские образы. Сейчас всё по-другому – снимки, сделанные чаще всего на ходу рядом с какими-то достопримечательностями, сохраняются где-то там, в компьютере, в многочисленных папках. Перелистывая альбом, Вера Петровна то и дело задерживалась взглядом на родных лицах.

Петька забрался на диван, сел рядом, ткнул пальцем в фото:

– А это кто?

Вера Петровна перевернула страницу. А вот и дедушка Афанасий. Сидит на венском стуле, гордая осанка, на груди то ли медаль, то ли орден – плохо видно, бебут на левом боку, лихие усы. Рядом с молодым Афанасием стоит в тёмном платье и белом переднике с карманами медсестричка, положила лёгкую руку на плечо, белый плат с крестом покрывает голову и плечи.

Вера Петровна услышала из далёкого детства свой вопрос:

– Это бабушка?

– Нет, это сестра милосердия, ухаживала за дедушкой Афанасием.

– Это бабушка? – это уже Петька.

– Нет, это сестра милосердия, ухаживала за дедушкой Афанасием. Бабушку он встретил потом.

– А ты посмотри на обороте, может, запись какая-нибудь, дата?

Вошёл папа, Дмитрий Сергеевич, и комната сразу стала маленькой, потому что папа ни ростом, ни силушкой не обделён. Есть в кого Пете расти.

Вера Петровна осторожно вынула фотографию.

– Да, что-то написано: «Тирасполь. Ноябрь 1915 год. После смотра войска генерала Щербачёва Императором Николаем II».

– Ого! Значит, дедушка Афанасий царя видел?

– Получается, что так. И служил он, судя по записи, в армии генерала Щербачёва. Уже кое-что!

– Знаете, – задумчиво произнёс Дмитрий Сергеевич, – а ведь мой дедушка тоже видел Николая II, он сам мне рассказывал. И было это, как я припоминаю, именно в Тирасполе!

– А разве Тирасполь – это Россия?

Дмитрий Сергеевич и Вера Петровна после удивления и секундной заминки – ах да! Петя же родился и вырос в новое время, истории ещё не изучал, где же ему знать все перипетии страны, – коротко объяснили, что Приднестровье и Тирасполь были частью Российской империи ещё со времён императрицы Екатерины II и Александра Суворова.

Папа Дима подсел к компьютеру:

– Сейчас посмотрим, есть ли что-нибудь в интернете о том смотре. Так-так-так. Вот! Слушайте! Воспоминания Пьера Жильяра, наставника Наследника Цесаревича Алексея Николаевича: «…Несколько дней спустя мы были в Тирасполе, маленьком городке в ста километрах на северо-запад от Одессы, где Государь сделал смотры частям войск генерала Щербачева. По окончании смотра Царь пожелал лично отдать себе отчет в потерях, понесённых войсками, и через командиров полков приказал, чтобы те, кто находился в рядах с начала кампании, подняли руку. Приказ был отдан, и только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были целые роты, в которых никто не шевельнулся…»

Вера Петровна вздохнула:

– Какие страшные были бои! Папа рассказывал, как дедушка и его товарищи возвращались с разведки, попали в окружение, отважно бились и положили-таки неприятеля. Дедушка Афанасий был тогда тяжело ранен. И я вот что думаю, значит, он – один из тех немногих выживших, тех, кто поднял руку! Он ведь был на смотре!

– Так и мой дедушка Пётр воевал с четырнадцатого года. Я это точно знаю, потому что он как-то вспоминал об одном кавалеристе. Этот смельчак отвлёк на себя германцев – а было их пять или шесть человек, – храбро рубился с ними и тем спас своих товарищей, дал им уйти, но сам герой был тяжело ранен. Дед выходил из окружения вместе с этим солдатом. Было это в самом начале войны, значит, и мой дед на том смотре руку поднял! – заволновался папа Дмитрий Сергеевич.

– Постой, постой! Раненного в бою Афанасия спас солдат по имени Пётр. Тоже раненный шашкой, он нёс товарища на себе несколько вёрст под обстрелом австро-германцев! Дедушка в благодарность дал слово назвать своего первенца в его честь. И слово своё сдержал! Я ведь Петровна. Отец говорил, что он был полным тёзкой спасителя – Петром Афанасьевичем.

– Моего деда звали Пётр Афанасьевич!!!

– Ты хочешь сказать…

– Мои прадедушки воевали вместе!

Дмитрий Сергеевич, Вера Петровна и Петька во все глаза смотрели друг на друга, на их лицах проступали изумление и радость неожиданного открытия.

– А что, оч-чень-очень может быть! По крайней мере, большая доля вероятности в этом есть.

– Твой дед не рассказывал, он никого не спасал в империалистическую? – спросила Вера Петровна.

– Дед не любил хвастать, мало говорил о себе, но я помню, у него был рубец от шашки, он был ранен ещё в начале войны.

– Какое непростое время, – Вера Петровна по-новому всматривалась в родные черты. – Так вот ты какой, дед Афанасий! Герой! И дедушка Петя – герой! Жаль, что мы так мало знаем о них и той войне!

Петька возмутился:

– Мам, а интернет!

– А тебе только бы за компьютер! Книги надо читать!

– Вера, а ведь сын прав. В интернете сейчас столько информации! Фотографии и даже фильмы, – Дмитрий Сергеевич уже открывал один за другим сайты, где были видны снимки офицеров, портреты царской семьи. Вдруг он повернулся к жене, словно его осенила блестящая догадка:

– Ве-ера! Если всё это было так, как мы думаем, а в этом я уже не сомневаюсь, то наш сын, которого мы назвали в честь твоего отца Петром, также назван и в честь моего деда Петра!

– Повтори!

– В честь кого я назван?

– Я поняла! Сынок, мы дали тебе имя моего отца Петра Афанасьевича, а он, в свою очередь, оказывается, был назван в честь папиного дедушки, твоего прадеда Петра Афанасьевича.

– Удивительно! Наши деды вместе сражались во Второй Отечественной войне, как её тогда называли в Российской империи!

– И подумать не могли, что почти через сто лет появится на земле их общий правнук.

– Пётр!

– Я!!!

– Да, Петя, ты!

– Вот это да!

Папа, мама и сын почувствовали, что их объединило что-то очень большое и значимое: история их семьи переплеталась с историей страны.

– Подумать только, какое мы сделали открытие! Как хорошо, что Марья Васильевна затронула тему Первой мировой.

– Да, но что же наш Петя расскажет в школе? Это всё не так просто объяснить.

– Скажу… Что мои прадедушки воевали вместе, были ранены, что они настоящие герои! И я, когда вырасту, тоже буду Родину защищать!

Дмитрий Сергеевич повернулся к компьютеру:

– А про Первую мировую мы сейчас узнаем.

Вера Петровна заглянула через плечо мужа. На экране открылся ещё один сайт и появилась надпись: «Забытые подвиги Первой мировой. Дмитрий Григорьевич Щербачёв – русский военачальник, генерал…»

Папа, мама и Петя прильнули к экрану. Послышалось:

– Смотри, Пётр, на том смотру присутствовал Цесаревич Алексей Николаевич, и было ему, как и тебе, всего одиннадцать лет!