Текст книги "Вирус «Мона Лиза»"

20. Варшава

Дом производил сильное впечатление, почти как дворец. Снаружи он казался мрачным из-за темного асимметричного фасада, а внутри был обставлен прямо-таки роскошно. Если бы не эти странные произведения искусства повсюду… Картины, изображающие чудовищ, словно бы искалеченные статуи, фотографии уродливых людей в самых разных позах.

Обычно Хелен не называла людей уродливыми, в том числе благодаря своей профессии. Но если искать сходство между людьми на портретах, то невольно на ум приходил признак уродства. Изборожденные морщинами лица, неестественно искривленные носы, вываливающиеся глазные яблоки, лысые черепа, искаженные тела. Кроме того, дизайнер по интерьеру, судя по всему, не пользовался уровнем, потому что повсюду в здании – как и снаружи – царила асимметрия. Если поначалу Хелен не доверяла своему вестибулярному аппарату, списывая увиденное на последствия долгого перелета, то вскоре поняла, что причина ее головокружения заключается в отделке дома, а порой и в неровно проложенных коридорах.

– Мой отец имеет склонность к абсурду, – извиняющимся тоном произнес Патрик Вейш, когда они быстрым шагом проходили через картинные галереи.

Путь привел их к узкой витой лестнице, которая соединяла этажи между собой в дополнение к главной, выполняя функцию запасной.

Спускаясь вслед за Патриком на нижний этаж, Хелен вновь почувствовала, что у нее кружится голова. Они шли в подвал. Свет был приглушенный, и она ощутила, как нарастает ее тревога.

– Ну, вот мы и пришли, – наконец произнес Вейш, когда они остановились перед простой темно-серой стальной дверью. Внешне она совершенно не вписывалась в стиль, в котором был выдержан весь дом, где доминировали дерево темных цветов и искаженная архитектура.

– Что находится за дверью?

– Я тоже задал себе этот вопрос, когда оказался здесь впервые, – загадочно ответил Вейш-младший. – Мой отец исчез, и Форсайт, его управляющий, связался со мной, не зная, что делать. Я сразу же прилетел сюда, в Варшаву, и мы несколько дней ждали, не подаст ли он весточку. Все это время я часами бродил по дому в поисках намека на то, куда он мог деться. В какой-то момент я очутился перед этой дверью и задал себе тот же вопрос, что и вы сейчас.

– И что? – Хелен стало еще любопытнее.

Патрик Вейш указал на маленький черный ящичек рядом с дверью.

– Замок с датчиком, определяющим отпечатки пальцев. К сожалению, открыть эту дверь может только отпечаток пальца моего отца.

Хелен почувствовала, как в душе нарастает разочарование. Зачем же тогда они сюда спустились? Но не успела она озвучить этот вопрос, как Вейш что-то протянул ей.

– Палец моего отца, – с ликующей улыбкой произнес он.

Хелен почувствовала, что душа ее ушла в пятки.

– Вы шутите… – с отвращением в голосе произнесла она.

Ее спутник звонко расхохотался:

– Конечно, шучу. Я нашел отпечаток его пальца на телефонной трубке. Сфотографировал в высоком разрешении, очистил изображение на компьютере, инвертировал. Потом распечатал на отцовском принтере на прозрачной пленке. Нанес белый клей… и вот, искусственный палец готов! – Он показал ей кусочек белой пленки.

Патрик приклеил его поверх своего большого пальца, поднес его ко рту и несколько раз подышал на пленку. Затем прижал палец к квадратному стеклянному полю аппарата, находящегося рядом с дверью. Лампочка над ним загорелась зеленым светом, послышалось гудение, из-за которого перед глазами у Хелен поплыли черные тучки. Пока она, сощурившись, пыталась разогнать их, Вейш толкнул дверь коленом и гудение прекратилось.

– Откуда у вас такие познания? – поинтересовалась Хелен, поспешно входя в подвал вслед за ним.

– Мой отец разбогател на создании антивирусных программ. А тот, кто хочет помешать кому-то вломиться куда-либо, должен сначала понять, каким образом можно это сделать. Можно сказать, я впитал это с молоком матери. У нас семейка медвежатников, версия 2.0, если можно так выразиться.

Патрик Вейш обернулся к ней и улыбнулся. Тонкие мимические морщинки делали его улыбку задорной, и ей это нравилось. Осознав это, Хелен тут же почувствовала угрызения совести. Думать она должна исключительно о Мэйделин. Она не имеет права даже замечать шарма Патрика, пока не узнает, все ли в порядке с Мэйделин и где та вообще находится. С другой стороны, она понимала, что ее мозг просто пытается вытеснить мрачные мысли. Перенести невыносимое в область подсознания. Это фундаментальный защитный механизм, поддерживающий душевное здоровье человека, и с ним лучше не бороться.

Впереди автоматически зажегся свет на потолке.

– Я, кстати, не такой параноик, как мой отец. Как видите, смысла в этом нет. Все можно взломать. Поэтому и пин-код у меня на телефоне простой: один-два-три-четыре. Другой я просто не запомнил бы. Осторожно, здесь ступеньки! – произнес он и двинулся вперед. Тяжелая стальная дверь у них за спиной зажужжала и закрылась.

– Ух ты! – вырвалось у Хелен, когда она заглянула через голову Патрика Вейша в открывшуюся перед ними комнату.

Добравшись до подножия небольшой лестницы, Вейш отошел в сторону и поднял руку, словно директор цирка, представляющий свой величайший номер. Они находились посреди музея. Пол был выложен темным камнем, потолок для подземного этажа был удивительно высоким, а в следующий миг Хелен поняла, почему это было необходимо: между стеклянными витринами высотой около метра стояли статуи в человеческий рост. Рядом Хелен увидела копию произведения Микеланджело. Стены слева и справа были увешаны картинами, словно там расселись гигантские мухи.

Она с удивлением ступила в центр комнаты. Многие скульптуры и картины показались Хелен знакомыми. Она решила, что два смонтированных портрета Мэрилин Монро принадлежат Энди Уорхолу[5]5
  Энди Уорхол (1928–1987) – американский художник, продюсер, дизайнер и кинорежиссер, один из создателей поп-арт-движения.


[Закрыть].

– Что это такое? – спросила она у Патрика Вейша, наблюдавшего за ней с напряженной улыбкой.

– Я ведь говорил вам, что после того несчастного случая мой отец изменился. Не только внешне, но и внутренне. У него развилась настоящая мания.

– По отношению к искусству?

Вейш покачал головой.

– Нет, по поводу красоты. То, что вы видите здесь, – это вся история эстетики, собранная в одной комнате.

Он направился обратно ко входу, и Хелен последовала за ним.

– Я сам обнаружил это всего несколько дней назад и пытался сориентироваться тут с помощью интернета и книг из отцовского кабинета. Все выстроено в хронологическом порядке. Вот, посмотрите, здесь начало. – Патрик Вейш указал на пьедестал со скульптурой, стоявшей неподалеку от двери. Она была сделана из глины и представляла собой тело, не имевшее ни рук, ни ног. В глаза бросались две огромные груди и голова размером с футбольный мяч – без лица. – Венера Виллендорфская. Датируется примерно двадцать пятым тысячелетием до нашей эры. Вероятнее всего, мой отец приобрел ее в Музее естествознания в Вене.

Хелен остановилась перед небольшой фигуркой. Только теперь она заметила, что у нее все же были две вполне аккуратно вылепленные руки, которые, однако, так сливались с огромной грудной клеткой, что разглядеть их удавалось не сразу. Она почувствовала, что в душе нарастает волнение. Все это имеет к ней какое-то отношение. Не только потому, что она, будучи нейроэстетиком, изучала неврологические аспекты представления о прекрасном. Нет, по какой-то непонятной причине она чувствовала, что тронута всем этим до глубины души. Однако, кроме этого ощущения, в душу ее закрался страх. Вейш тем временем двинулся дальше.

– В этом ряду все то же самое. Одна Венера за другой, эпоха за эпохой. Вот, посмотрите на эту. Двести лет до нашей эры. Узнаете скульптуру?

Хелен догнала его. Остановившись перед статуей высотой в два метра, она открыла рот. Не только потому, что спешила и запыхалась.

– Это что же?..

– Венера Милосская. Совершенно верно! – не без гордости добавил Патрик Вейш.

– Но ведь она находится в Лувре!

– А вы уверены, что в Лувре – настоящая? – подмигнув ей, отозвался Вейш и снова отошел от нее на несколько шагов. Теперь он стоял напротив одной из картин у стены. – Тогда вы, наверное, узнаете и это полотно! – воскликнул он. Акустика этого зала поглотила его слова.

– «Рождение Венеры» Сандро Боттичелли, – с удивлением отозвалась Хелен, увидев перед собой обнаженную Венеру в гигантской раковине. Одной рукой она прикрывала грудь, а другой, с помощью очень длинных рыжих волос, – низ живота.

– Как сильно изменилось изобразительное искусство с момента появления Венеры Виллендорфской! – сухо заметил Патрик Вейш. – Подытоживая, можно сказать следующее: с течением времени модели становились стройнее. Или можно выразиться иначе: они худели. Если хотите, культурное истощение!

«Они худели». Перед глазами у Хелен заплясали черные пятна. Мысленно она вернулась к Мэйделин. Что она вообще здесь делает? Ее дочь исчезла, а она бродит по выставке в польском подвале в компании незнакомого мужчины!

– С вами все в порядке? – спросил Патрик Вейш, осторожно подхватив ее под руку.

Хелен кивнула.

– Все это очень интересно, но ведь вы хотели показать мне что-то здесь, внизу? То, что касается моей дочери и… вашего отца.

– Простите мою бестактность, – смутившись, произнес Вейш. – Но чувство подсказывает мне, что эта страсть моего отца имеет какое-то отношение к его исчезновению – а значит, и к исчезновению вашей дочери. Поэтому потерпите еще мгновение… – Он умоляюще посмотрел на нее.

Внезапно Хелен почувствовала невероятную усталость. Глаза жгло, она с трудом могла мыслить ясно. Из исследований коллег она знала, что в состоянии усталости некоторые области мозга отключаются, а другие продолжают работать. Кажется, у нее этот процесс уже начался; как бы там ни было, протестовать она толком не могла. Поэтому она произнесла только:

– Если вы так считаете…

– Спасибо за доверие, – с теплой улыбкой сказал Патрик Вейш, чтобы в следующее мгновение спокойно продолжить экскурсию. – Прошу вас, посмотрите на все эти картины рядом с нами. Одна обнаженная Венера за другой. Кранах, Тициан, Веласкес, Гойя. Здесь, в этой комнате, мой отец собрал их всех. Заканчивается ряд портретом Мэрилин Монро в стиле ню. Но мне кажется, что его коллекция не завершена. Есть еще несколько свободных мест…

Хелен проследила за его взглядом вдоль ряда картин. Перед глазами расплывались розовые пятна плоти обнаженных женщин, ей казалось, что нужно зажмуриться, чтобы не упасть в обморок.

– С искусствоведческой точки зрения весьма примечательная коллекция, но почему вы называете это манией? И какое, простите, отношение имеет ко всему этому моя дочь?

– Я чувствовал то же самое, что и вы, когда увидел все это, и я просто пытаюсь поставить вас на свое место, чтобы вы поняли это так же, как понял я.

Теперь Патрик Вейш говорил очень быстро и взволнованно, развернувшись к ней.

– Есть еще одна комната, и там я нашел записку с вашим именем и номером телефона. – Вейш указал на деревянную дверь в нескольких метрах от них. – Возможно, «мания» – не то слово. – Теперь он казался расстроенным. – Возможно, мой отец просто безумен.

21. Флоренция, около 1500 г.

Lo straniero очень нами доволен. Мы с Леонардо начали заново каталогизировать мир.

Прежде мы мыслили такими категориями, как мужчина и женщина, богатство и бедность, добро и зло, жизнь и смерть, наличие и необходимость.

Как же слепы мы были!

Именно я, человек, доведший до идеала двойную бухгалтерию! Как я мог тратить свое время на числа и при этом не занести в счетную книгу самое существенное?

Теперь у нас есть гармония, пропорции и, самое главное, эстетика – теперь мы заново опишем вещи и людей вокруг нас. Мир вдруг стал казаться нам совершенно другим.

Сегодня мы презираем то, что еще вчера вызывало на лицах улыбку. То, на что мы не обращали внимания прежде, рождает у нас интерес.

Мы расстались с некоторыми учениками: либо они не отвечали нашим новым требованиям, либо не хотели понять, что от них потребуется в будущем.

– Как я должен изображать красоту, если вокруг меня нет ничего красивого? – возмущался Леонардо.

Кроме того, он прогнал нескольких своих мальчиков. С презрением. Салаи он, конечно же, оставил. Хотя этот парень по-прежнему не доверяет lo straniero, что меня весьма тревожит. Это одна из тех вещей, которых я по-прежнему не понимаю. Салаи с его идеальным мальчишеским лицом и телом, достойным бога, полностью соответствует тому, чему пытается учить нас lo straniero. Он словно создан по его критериям. Как может он презирать то, что так возвышает его?

Я точно не знаю почему, но мне это кажется в некотором роде богохульством.

Нужно будет поговорить об этом с lo straniero, пока Салаи не совершил ничего необдуманного.

22. Акапулько

Она не знала, который теперь час. Не знала, где находится. Очнувшись, она почувствовала запах влажной земли. Потребовалось мгновение, чтобы прийти в себя, и поначалу ей показалось, что она лежит в своей мягкой постели в Монтгомери, штат Алабама. Но холод, который она ощущала, быстро разрушил иллюзию. Над головой она увидела синее небо. Она на улице!

Пошевелившись, она поняла, что болит все тело. Боль была гораздо сильнее той, которую ей когда-либо доводилось испытывать. Словно кожа на всем ее теле была обожжена. Осторожно поднявшись, она тут же потеряла равновесие и упала. Руки вцепились в землю и траву. Она снова попыталась встать на ноги и снова упала, когда все рядом с ней словно закружилось. А потом она увидела дом. Увидела его окна невдалеке. Застонав от боли, она все же сумела подняться.

Пройдя лишь несколько метров, она едва переводила дух. Ей казалось, что тело и лицо вот-вот взорвутся от боли. Споткнувшись, она рухнула на колени, и ее стошнило. Она с удивлением посмотрела на желчь, отливавшую желтовато-зеленым на солнце. Медленно перевела взгляд на дом. Воспоминания постепенно возвращались. Другие девушки. Автобус. Подземелье. Обморок. Неужели она наконец-то свободна?

Эта мысль помогла ей встать. Она двигалась вперед шаг за шагом и наконец добралась до веранды. В окнах отражалось солнце. Запнувшись на первой ступеньке, она на четвереньках забралась на вторую. Схватилась за ручку двери, сумела выпрямиться. Ей казалось, что она изо всех сил забарабанила в дверь, но раздался лишь робкий стук. Голова раскалывалась, и она прижалась лбом к деревянной двери. Прислушалась. Услышала биение собственного сердца, шум в ушах, свое дыхание. Потом раздался звук шагов.

Когда дверь открылась, девушка, прислонившаяся к ней всем телом, потеряла равновесие и растянулась на пороге. Коснулась головой чего-то мягкого, издавшего пронзительный крик. В следующее мгновение она ударилась о твердые половицы, потому что не смогла выставить вперед руки.

– Oh, Dios mío, un monstruo![6]6
  Господи Боже мой, монстр! (исп.) (Примеч. пер.)


[Закрыть] – Это было последнее, что она услышала до того, как ее поглотила тьма.

23. Сан-Паулу

Пасечника звали Нальдо, у него были маленькие умные глазки. Он казался то взволнованным, то подавленным, игнорировал Миллнера и в основном общался непосредственно с Жу. Это была довольно крупная пчелиная ферма, и Миллнеру она действительно показалась заброшенной. Лишь кое-где летали пчелы, что для пасеки такого размера было очень необычно, как не уставал повторять Жу. Однако Миллнер только радовался этому, поскольку ненавидел все, что умело летать и кусаться.

Эта ненависть несколько ослабела, когда пасечник отвел их в сарай и продемонстрировал им то, что находилось внутри. Поначалу Миллнер решил, что там хранится пшеница или какой-то корм для пчел, но при ближайшем рассмотрении это оказалось горой пчелиных трупов. Зачерпнув их пригоршню, Нальдо сунул мертвых пчел гостям под нос. Затем взял одну и разломил, словно краба.

– Это какой-то вирус или грибок, убивающий насекомых! – перевел его слова Жу, тыча пальцем в белесый налет на теле пчелы.

Миллнер кивнул, будто всю жизнь только тем и занимался, что лечил насекомых, а потом поспешно выбрался из душного сарая. После того как он увидел тысячи пчелиных трупов, ему казалось, что даже здесь чувствуется запах разложения.

И вот теперь они сидели на веранде дома, где жил Нальдо. На столе перед каждым из них стоял стакан с крепким алкогольным напитком, отдававшим медом.

– Когда умерли первые пчелы? – спросил Миллнер напрямую у хозяина, который поглядел на Жу, как бы спрашивая у него разрешения ответить. Бразилец перевел.

– Три недели назад, – ответил Нальдо и, чтобы подчеркнуть собственные слова, поднял вверх три пальца. – В первый день они умирали тысячами, – продолжил он. – На следующий день – десятками тысяч, и так далее, вплоть до сегодняшнего дня.

Благодаря тренингу по биологическому терроризму, который с ним провели эпидемиологи, Миллнер знал, что столь быстрое распространение болезни является скорее исключением. То, что убило насекомых, похоже, было очень заразным. Или ядовитым.

– А что у других пасечников? – Миллнер махнул рукой, обводя окрестности.

– У них та же проблема. Насекомые умирают, куда ни глянь.

– Только здесь, в Сан-Паулу?

Нальдо покачал головой.

– По всей Бразилии. По всему миру!

Миллнер кивнул. Это совпадало с тем, что ему говорили на брифинге в департаменте. Пчелы погибали не только здесь, в Бразилии, но и на других континентах.

– Если меня правильно информировали, пасечники отправляют своих маток почтой коллегам по всему миру. Может быть, тут кроется причина распространения эпидемии? – Об этом Миллнер тоже прочел по дороге в документах.

Нальдо терпеливо выслушал перевод, а затем энергично покачал головой:

– Мы не получаем маток по почте. Но сами кое-что выращиваем и рассылаем.

– Вы выращиваете и так называемых пчел-убийц? – поинтересовался Миллнер.

В ФБР распечатали для него статью, в которой говорилось о том, что в Бразилии скрестили африканских и европейских пчел. В пятидесятых годах несколько роев вырвалось из лаборатории, и с тех пор этот вид распространился до самой Северной Америки, получив название «пчелы-убийцы».

Когда Нальдо услышал эти слова, лицо его помрачнело еще до того, как Жу закончил перевод. Он заговорил, обращаясь к бразильцу, волнуясь и отчаянно жестикулируя.

– Он утверждает, что называть пчел убийцами могут только очень глупые люди, – несколько смутившись, перевел Жу. – Конечно, они более агрессивны, чем европейские пчелы, но зато дают намного больше меда и гораздо более жизнеспособны.

Миллнер развел руками, как бы извиняясь.

– Свое имя они получили просто потому, что, в отличие от европейских пчел, почувствовав угрозу, атакуют целым роем и преследуют предполагаемого противника. Из-за большого количества укусы могут оказаться смертельными. Но если пчел не трогать, то и они никого не трогают.

Миллнер поднял голову, будто радуясь возможности узнать что-то новое.

– Они тоже умирают, несмотря на повышенную жизнеспособность? – спросил он и ради Нальдо придал своему лицу как можно более озабоченное выражение.

Выслушав короткий перевод, пасечник кивнул.

Миллнер потянулся за напитком. Не только потому, что почувствовал сильную жажду, но и потому, что сказывалось опьянение. Высокое содержание сахара в сочетании с алкоголем – это просто убийственно. Он уже почти скучал по мексиканскому полицейскому участку, где стояло так много ящиков с колой. Он ведь не биолог, зачем он здесь? Он агент ФБР.

– Вы видели кого-нибудь на ферме, кто мог отравить ваших насекомых? Не болтались ли в окрестностях какие-нибудь незнакомцы примерно в то время, когда пчелы начали массово погибать?

Казалось, Нальдо задумался, а затем снова покачал головой.

Миллнер бросил на Жу взгляд, который должен был означать, что он здесь закончил.

– Вы знаете, кто такой Альберт Эйнштейн? – вдруг спросил у него Нальдо. Теперь он говорил на ломаном английском языке.

– Конечно, я знаю, кто такой Эйнштейн. Это немецкий гений.

– А вы знаете, какие слова ему приписывают?

Миллнер пожал плечами. Вряд ли пасечник решил поговорить с ним о теории относительности.

– Если исчезнут пчелы, людям останется жить года четыре. Не будет пчел, не будет и опыления, исчезнут растения, потом животные, а затем и люди.

Это было уже интересно. Возможно, именно поэтому его послали в Бразилию, возможно, именно поэтому пчелы стали целью биотеррористов. Хотя он был знаком и с мнением экспертов, полагавших, что человечество сумеет пережить вымирание пчел. Однако растительный мир на земле действительно существенно сократится, выбор продуктов питания без пчел станет значительно меньше. Многие товары навсегда исчезнут с полок супермаркетов, не говоря уже о ситуации в тех регионах земли, где и сейчас люди голодают. Только после получения этого задания он узнал о том, что на сегодняшний день пчелы играют ведущую роль в сельском хозяйстве. От плантации к плантации летают целые пчелиные рои: так эти «бродячие рабочие» опыляют растения.

Что ж, первые попытки осуществлять опыление вручную уже предпринимались. Вот только ни один человек не может быть настолько эффективным, как пчела.

Пчела – он читал об этом – опыляет до двух тысяч цветков в день. А пчелиная колония может насчитывать до шестидесяти тысяч насекомых.

– Именно поэтому я здесь – чтобы прекратить вымирание пчел. Правительство Соединенных Штатов относится к этому вопросу очень серьезно, – сказал Миллнер, обращаясь к Нальдо, и ему показалось, что в глазах бразильца впервые появилось что-то вроде доверия.

– Пчелы – это ключ ко всему, – заявил пасечник. – Для большинства людей это просто насекомое. Для некоторых – еще и весьма надоедливое. На самом же деле они – слуги Господа на этой земле. – Он вдруг заговорил так громко, что это испугало Миллнера. – Вы слыхали о божественном делении, мистер Миллнер? – Пасечник глядел на него широко раскрытыми глазами.

Миллнер мысленно пробежался по документам. Нет, об этом он ничего не читал.

– Его еще называют золотым сечением. Это когда два отрезка соотносятся друг с другом в определенной пропорции, которую мы, люди, воспринимаем как особенно удачную.

Миллнер беспомощно посмотрел на Жу, однако тот даже не пытался вмешаться.

– Возьмите отрезок от пола до своей макушки и разделите его на отрезок, равный длине от пола до пупа. Вы получите число, примерно равное шести десятым; его еще называют «фи». Если я сделаю то же самое, я тоже получу число, примерно равное шести десятым. Хотя вы на две головы выше меня. Пупок у человека всегда находится на уровне золотого сечения относительно его роста. То же самое можно проделать с длиной от плеча до кончиков пальцев и от локтя до кончиков пальцев. Или от пола до бедра и до колена. Соотношение всегда будет составлять ноль целых шесть десятых…

– И как это касается пчел? – поинтересовался Миллнер. В Сан-Паулу стояла такая жара, что ему было не до занятий математикой.

– Пчелы тоже созданы в соответствии с золотым сечением. Расстояния от их головы до груди и от груди до конца туловища строго подчиняются этому правилу. Если разделить оба отрезка, то всякий раз будем получать шесть десятых. Мало того… – Нальдо глубоко вздохнул, словно собираясь делать продолжительный доклад. – Возьмем, к примеру, фамильное древо пчелы-трутня. Самцы получаются из неоплодотворенных яиц матки, поэтому у пчел-самцов есть только мать и нет отца. Однако у матки есть и мать, и отец, можно сказать, что они являются бабушкой и дедушкой нашего трутня. У бабушки опять же есть мать и отец, однако у отца, поскольку он самец, есть лишь мать. Если продолжать эту мысль, у предка-женщины всегда есть два родителя, а у предка-мужчины – только мать, а если это записать, то на каждого трутня-самца приходится одна мать, бабушка и дедушка, трое прародителей, пять прапрародителей, восемь прапрапрародителей и так далее. Один, два, три, пять, восемь – все это так называемые числа Фибоначчи, для которых сумма двух чисел в ряду составляет следующее за ними число. А частное двух чисел Фибоначчи всегда равно шести десятым. Вот, посчитайте сами! Если два разделить на три, получится ноль целых шесть десятых. И три на пять – тоже!

Нальдо на минутку умолк, перевел дух и вдруг принялся издавать булькающие звуки. Миллнер уже начал было волноваться за него, когда тот продолжил так же взволнованно, как и прежде:

– Или подсчитайте самок-пчел в улье и разделите это число на число самцов-трутней. Угадайте, что получится? Шесть десятых! Посмотрите на цветы, к которым прилетают пчелы. Почти у всех вы найдете золотое сечение, поскольку цветы созданы по тем же самым правилам…

Нальдо наклонился вперед и закашлялся. Казалось, теперь он окончательно выдохся.

– И что все это значит? – Миллнер решил воспользоваться передышкой собеседника. Внезапно у него возникло ощущение, что он беседует не с пасечником, а с математиком.

Нальдо придвинулся настолько близко, что лицо его оказалось на расстоянии пяди от лица Миллнера. От него пахло медом и перебродившим соком.

– Кто-то убивает самых идеальных и трудолюбивых помощников Господа на этой планете, – прошептал он, обращаясь к Миллнеру. Затем он откинулся назад и поднял вверх теперь уже четыре пальца правой руки. – Четыре года, – прохрипел пасечник. – Четыре года – и человечеству придет конец.

Миллнеру захотелось рассмеяться, чтобы снять напряжение. Пошутить, чтобы все ответили смехом и вздохнули с облегчением. Но он не сумел сказать ни слова. Миллнер медленно откинулся назад, чтобы оказаться подальше от пасечника. Жу неподвижно сидел рядом, напуганный мрачным прогнозом их собеседника, казалось, еще больше, чем он сам.

В это мгновение зазвонил мобильный телефон Миллнера. «Есть Бог на свете», – подумал он и схватил мобильник так энергично, словно ждал самого важного звонка в своей жизни.

– Да, – произнес он в трубку, наблюдая, как Нальдо так же медленно откидывается на спинку своего стула.

– Обнаружена еще одна девушка, – услышал он голос Барака. – Мисс Алабама. – Но радости в его голосе не было.

– С ней все в порядке? – с тревогой спросил Миллнер.

– В порядке? – Казалось, Барак подыскивал слова. – Посмотри на фотографию, которую я только что тебе отправил.

Что-то в звучании его голоса крайне обеспокоило Миллнера.

– Она жива?

– Посмотри. А потом перезвони!

Миллнер проверил телефон. Только теперь он заметил, что получил эсэмэс. Бросив на Нальдо и Жу извиняющийся взгляд, он открыл его. Сообщение было от Барака. А вот еще одно сообщение – фотография. Прошло мгновение, прежде чем картинка открылась. И Миллнера едва не стошнило.