Текст книги "Дети Ирены. Драматическая история женщины, спасшей 2500 детей из варшавского гетто"

Тилар Маццео
Дети Ирены. Драматическая история женщины, спасшей 2500 детей из варшавского гетто

Роберту Майлсу

Зрелость венчает всё

Tilar J. Mazzeo

IRENA'S CHILDREN

The Extraordinary Story of the Woman Who Saved 2,50 °Children from the Warsaw Ghetto

Copyright © 2016 by Trifecta Creative Holdings, Inc.

Фотография на переплете: Bettmann / Gettyimages.ru.

© Шляпин Д.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Предисловие

Краков, 2009 год

Когда я впервые оказалась в Польше где-то в 2009 году, сначала мне показалось, что это будет просто отпуск. Мои брат и невестка, работающие в государственном департаменте США, находились в Кракове уже несколько лет, а до того какое-то время жили во Вроцлаве. Они стали свидетелями интеграции Польши в Европейский союз и ее быстрой трансформации из посткоммунистического государства в современную, быстроразвивающуюся страну. Двое их маленьких детей – близняшки и уже не совсем малыши – учили свои первые слова на польском, а моя невестка была директором международной школы, расположенной за городом.

Хотя никто из нас троих, как мне кажется, никогда не испытывал особого интереса к религии, формально мы выросли католиками. Поскольку Краков, в отличие от Варшавы, практически не бомбили, он почти полностью уцелел к концу Второй мировой войны; его католическое наследие и сейчас заметно повсюду в архитектуре Старого города. Это город прекрасный и до сих пор в некоторой степени средневековый. Но не многие его районы обладают такой атмосферой, как исторический еврейский квартал в Казимеже, куда туристы совершают паломничество, чтобы увидеть фабрику Оскара Шиндлера и петляющие улочки, где снимали эпизоды «Списка Шиндлера» Стивена Спилберга.

Если же вы хотите представить себе, как в 1940-е годы выглядело варшавское гетто, в Варшаву ехать смысла нет. От гетто там осталось немного. Весной 1943-го его разрушили, а чуть больше года спустя, во время Варшавского восстания, с лица земли была стерта остальная часть города и стоять осталось лишь процентов десять зданий. После войны Варшава, по сути, была отстроена заново. Это современный город.

В тот год, когда я здесь гостила, капитальный проект устройства школы находился уже в завершающей стадии своего воплощения, кампус был достроен и окружен оградой. Моя невестка занималась в основном, как она шутила, тем, что ругала на чем свет стоит местных рабочих, накопив богатый запас не слишком цензурных польских выражений. Выделенная под школу земля до того долгое время использовалась как сельскохозяйственные угодья. С одного ее края, сначала – среди полей, а позднее – меж рассеянных тут и там загородных домиков, сохранился небольшой лесок. Стоя однажды вместе с невесткой у края этой рощицы, я небрежно спросила, кто владел этим лесом и почему его десятилетиями никто не трогал. Помолчав, невестка вздохнула и ответила: «Знаешь, здесь, неподалеку проходили поезда в Освенцим. Не прямо тут, конечно, но в этом районе».

В лесу не было ничего особенного, парк как парк, и сначала моя невестка, по ее словам, просто привыкла гулять здесь. Но первого ноября, в канун Дня всех святых, в Польше принято зажигать свечи на могилах. И в этот первый школьный праздник, глядя на усеянную зажженными свечами обочину дороги, окаймляющей лес, сестра поняла, что здесь когда-то происходили страшные события.

Позднее местные рассказали ей, что в 1945 году, в самом конце войны, Красная Армия преследовала отступающих немцев. Однако Польше приход советских войск особой радости не принес. Лишь немногие женщины в Кракове – от школьниц до самых древних babcia – избежали изнасилования. И очень немногие немцы, столкнувшиеся с советскими войсками, сумели вернуться через границу в Германию. По всей Польше были тысячи мест, подобных этому. В коммунистические времена никто не отваживался зажигать в лесу свечи, но теперь все изменилось. Еще живы старики и особенно старушки, которые обо всем помнили. «Такое здесь повсюду», – с грустью говорила мне невестка. «Вся Польша – одна огромная, безымянная могила, и что ты еще можешь сделать, кроме как тихо похоронить прошлое?»

Мы вернулись в школу, где по коридорам разносились веселые детские голоса. Я думала о случившихся здесь смертях; о рельсах, ведущих в Освенцим; историях об отнятых у матерей младенцах, чьи головы разбивали о кирпичные стены. Я подумала о моих маленьких племяннике и племяннице и о том, что убила бы всякого, кто сделал бы такое с моими детьми. Несколько дней спустя брат спросил меня, не хотела бы я увидеть Освенцим, но я отказалась.

Через несколько лет моя невестка стала одной из первых, кто рассказал мне историю «польского Шиндлера», Ирены Сендлер – или, на польском, где женские фамилии снабжены особыми окончаниями, Ирены Сендлеровой. Разделенные временем и пространством, эти две беседы тем не менее положили начало этой книге. Я никогда не могла отделить друг от друга нити, связывающие историю Ирены Сендлер, с заброшенной польской землей и веселыми голосами детей. Как писатель я даже перестала пытаться это сделать.

Сегодня в своей родной Польше Ирена Сендлер – настоящая героиня, хотя и с относительно недавнего времени. Ее история, как и многие подобные истории, оказалась в Польше похоронена на десятилетия. Вместе со своими друзьями и группой преданных соратников Ирена Сендлер проносила детей из варшавского гетто в чемоданах и деревянных ящиках мимо немецкой охраны и предателей из еврейской полиции. Она выводила детей через грязную, наполненную опасностями городскую канализацию. Она работала вместе с еврейскими подростками – часто девочками четырнадцати-пятнадцати лет. Позже многие из них храбро сражались и погибли во время восстания в гетто. И через все это она пронесла любовь к мужчине-еврею, которому она и ее друзья всю войну помогали скрываться. Она была поистине несгибаемым человеком, хотя внешне казалась всем маленькой и хрупкой. В самом начале войны ей не было и тридцати, но сражалась она с пылом и находчивостью опытного генерала, превратив множество обычных людей, прежде разделенных религией и национальностью, в преданных солдат.

До того как ее арестовало и подвергло пыткам гестапо, Ирене Сендлер удалось спасти жизнь более чем двум тысячам еврейских детей. Постоянно рискуя своей жизнью, она вела список их имен, чтобы после войны родители смогли их найти. Конечно, она не могла знать, что около девяноста процентов их семей погибнут, большинство – в газовых камерах Треблинки. Она, разделяя социалистические и леворадикальные идеи, ставшие ее жизненными ценностями, также не могла представить, что после войны ее дети станут жертвами советского коммунистического режима из-за ее действий во время войны.

Но притом что Ирена Сендлер безусловно является героиней – женщиной немыслимого морального духа и неимоверной смелости, – она не была святой. Сделать Ирену святой, рассказывая историю о ней, значит упростить ее противоречивую человеческую натуру. Всякий раз во время моих исследований и интервью в Израиле и особенно в Польше те, кто пережил войну в Варшаве, говорили мне одно и то же: «Я не люблю обсуждать то время с кем-то, кто не жил тогда, поскольку они не поймут, в каких условиях людям приходилось принимать решения и какую цену приходилось платить за них». Любовь Ирены к жизни была безудержной и неуправляемой, и она всегда боролась с осознанием того, что была неважной женой и не самой лучшей дочерью. Она оставила свою больную, немощную мать в серьезной опасности, скрывая от нее риск, которому подвергала их обеих. Она была отчаянной, подчас близорукой, ставила абстрактное выше конкретного, будучи иногда невероятно эгоистичной в своем альтруизме. Когда пришло время, она стала такой же рассеянной матерью. Ирена Сендлер одновременно была героиней – хотя она ненавидела это слово – и обычным человеком со своими недостатками. Но также она была наделена столь мощным ощущением цели и собственной правоты, что могла убеждать на собственном примере тех, кто был вокруг нее, вместе делая нечто достойное и смелое, становиться лучше, чем они стали бы в иных обстоятельствах.

В процессе написания этой книги я была вдохновлена храбростью также и тех «других»: людей, мужчин и женщин, но в основном женщин, которые помогали Ирене. Она говорила, что на каждого спасенного ребенка в Варшаве приходится десять человек, рискующих ради него своей жизнью. Без смелости и самопожертвования тех, кто присоединился к ней, успех был бы невозможен. Но участь помогавших ей в случае раскрытия была незавидной. Наказание уличенным в помощи евреям начиналось с того, что на их глазах казнили всю семью, начиная с их детей. Вряд ли нужно описывать всякому, кто любит детей, страдания от осознания хрупкости их жизни, а у подавляющего большинства тех, кто помогал Ирене, были маленькие дети. Хотя ни один из них – а их было множество – ни разу не уклонился от помощи Ирене в ее миссии. Никто, однажды заметила Ирена, не отказался принять к себе еврейского ребенка.

Это история Ирены Сендлер, детей, которых она спасла, и тех, отважных «других», кто помогал ей в этом. Также это сложная, подчас мрачная, но захватывающая история польского народа. Если вам покажется, что в начале этой книги слишком много имен, учтите, что я рассказываю лишь о малой части тех, кто помогал Ирене. Но с каждой главой имен, к сожалению, будет оставаться все меньше. Я рассказываю здесь их историю, чтобы отдать небольшую дань уважения каждому. Их жизнь, а иногда и смерть показывают, на что способны мы, обычные люди, перед лицом зла и насилия.

Пролог

Варшава, 21 октября 1943 года

Аллея Шуха. Ирена знала, куда они едут. Дверь захлопнулась, и черный тюремный автомобиль заурчал, готовый тронуться. На то, чтобы одеться, ей дали всего пару минут, и ее светлые, подстриженные «бобом» волосы были взлохмачены от подушки.

Янка Грабовская, выбежав из дома в последний момент, не обращая внимания на исходящую от солдат опасность, успела пихнуть ей туфли. Однако Ирена даже не подумала их зашнуровать. Она была сосредоточена на одной мысли: нужно оставаться спокойной. Никаких печальных лиц. Так наставляли еврейские матери своих детей, отдавая их на попечение незнакомцев. Ирена хоть и не была еврейкой, но отлично знала, что наставления эти были верны.

Они не должны думать, что у меня есть хоть какая-то причина бояться. Они не должны подумать, что я боюсь. Ирена безмолвно твердила это про себя. Если они заподозрят, что она чего-то боится, что-то скрывает, это сделает грядущее испытание еще более тяжелым.

Но Ирена и вправду боялась. Очень боялась. Осенью 1943 года в оккупированной Польше не было слов страшнее, чем «аллея Шуха». Быть может, во всей Европе военного времени не было слов страшнее. Здесь находилась штаб-квартира варшавского гестапо. Своим грубым и мрачным обликом это серое приземистое здание, казалось, идеально отражало то, что происходило в его стенах. Длинные коридоры словно навечно впитали в себя эхо криков сотен людей, которых допрашивали здесь. Те, кто выжил, вспоминали впоследствии затхлый запах мочи и страха. Дважды в день, сразу перед полуднем и ближе к вечеру, с пунктуальностью прибывали из тюрьмы Павяк черные грузовики, чтобы забрать в ее камеры избитые и израненные тела¹.

Ирена подумала, что сейчас, наверное, начало седьмого. Может быть, шесть тридцать. Скоро над Варшавой взойдет октябрьское солнце. Но Ирена бодрствовала уже несколько часов. Как и все здесь. Янка, ее доверенная связная и дорогая подруга, присоединилась к семейному празднованию именин Ирены. После торта ее мать, хрупкая, больная женщина, и тетя отправились спать. Янка уже пропустила комендантский час и потому осталась на ночь. Молодые женщины устроились в гостиной, коротая время за чаем с ликером. После полуночи девушек наконец одолел сон, и к трем часам они уже крепко спали на импровизированных кушетках в гостиной. Но в задней комнате мать Ирены, Янина, не спала. Она была так счастлива, слыша беззаботное воркование девичьих голосов! По нервным складкам у рта дочери Янина догадывалась, что та занимается чем-то опасным, и очень за нее волновалась. Боль мешала заснуть, и Янина хотела позволить мыслям унести ее вдаль. Но вдруг в темноте она услышала звук, которого здесь не должно было быть. Где-то на лестнице гулким эхом отдавался топот тяжелых сапог. Ирена! Ирена! Шепот матери проник в сон Ирены, и она проснулась. По тону она сразу поняла, что происходит. Эти несколько мгновений, нужные, чтобы прийти в себя, были границей между жизнью и смертью.

Затем она услышала, как стучат в дверь кулаки агентов гестапо. Страх отдавался во рту Ирены странным металлическим привкусом, и внутри словно пробежал электрический разряд. Несколько часов немцы оскорбляли их, потрошили подушки, отдирали углы и крушили кухонные шкафы. Ломали мебель и вскрывали полы².

Но так и не нашли списки детей.

Списки сейчас были единственным, что имело значение. Тонкие листки папиросной бумаги, чуть толще оберточной, часть личного архива Ирены. На них изобретенным ею шифром были записаны сотни имен еврейских детей, которых она с друзьями спасла от нацистских преследований, – детей, которые все еще скрывались в убежищах по всей Варшаве и за ее пределами. В последний момент перед тем, как дверь распахнулась, уступая кулакам и дубинкам, Ирена успела сунуть листы Янке, чтобы та с отчаянной храбростью спрятала их под мышкой, в своем необъятном бюстгальтере. Если они пришли сюда за Янкой, Господь свидетель, всему конец. Будет еще хуже, если они обыщут квартиру Янки, где скрывалось несколько евреев. Ирена не могла поверить своим глазам, но нацисты сами скрыли от себя самую опасную улику: маленькая сумочка с поддельными документами и нелегальными деньгами оказалась завалена обломками мебели. В этот момент ей хотелось упасть на колени. Когда она поняла, что гестапо не собирается трогать ни Янку, ни ее мать, ей захотелось петь и смеяться. Но Ирена понимала, что поднимающийся внутри приступ смеха был не чем иным, как истерией. Одевайся, приказала она себе. Быстро одевайся и уходи отсюда. Она надела поношенную юбку, которую несколько часов назад перебросила через спинку стула на кухне, как могла быстро, застегнула пуговицы пиджака, стремясь ускорить уход, пока агенты не передумали, и вышла из дома в холодное осеннее утро. Босиком. Она бы даже и не заметила, что вышла без обуви, если бы не выбежавшая в последний момент Янка.

Сейчас, пока машину покачивало на поворотах, у нее было время подумать над собственной дилеммой. Рано или поздно ее убьют, это несомненно. Ирена это уже поняла. Так закончится ее история. Люди не возвращались с аллеи Шуха или из Павяка, куда их бросали в перерывах между жестокими допросами. Они не возвращались из лагерей вроде Равенсбрюка или Освенцима, куда депортировали невиновных, выживших в Павяке. А Ирена Сендлер не была невиновна.

Тюремный автомобиль резко взял вправо, когда они направились к юго-востоку через спокойно спящий город. Самый короткий путь пролегал через широкие довоенные варшавские проспекты, огибающие сначала на западе, а затем на востоке то пепелище, что когда-то было еврейским гетто. В первые годы нацистской оккупации Ирена иногда по три-четыре раза в день входила и выходила оттуда, пытаясь помочь своим старым школьным друзьям, профессорам… и тысячам детей. Сейчас, в конце 1943 года, от него остались лишь руины и горы обожженного кирпича. Это было место убийства и бесконечное кладбище. Гетто сровняли с землей при подавлении весеннего восстания, и в том аду исчезла ее подруга, Ала Голуб-Гринберг. В подполье ходили слухи, что она все еще жива и сейчас находится в трудовом лагере в Понятове, планируя вместе с группой заговорщиков побег. Ирена надеялась, что после окончания этой варварской войны Ала вернется за своей дочерью Рами и заберет девочку из приюта, куда ее устроила Ирена.

Повернув на север, тюремная машина миновала несколько корпусов того, что когда-то было Свободным польским университетом. Еще одна из потерь войны. Ирена получила образование социального работника в Варшавском университете, но в 1930-х годах она часто бывала в кампусе Свободного университета, и именно здесь сформировалась, благодаря Хелене Радлиньской, ее ячейка Сопротивления. Почти все ее участники накануне оккупации были «девочками доктора Радлиньской», а ныне превратились в хорошо организованную и дерзкую сеть, на что их вдохновила в том числе и профессор. Эта сеть стала объектом пристального внимания тех, кто вез ее сейчас на допрос. Ирене едва перевалило за тридцать, так что ее невинный девичий облик был обманчив. Гестапо схватило одну из самых крупных фигур польского подполья, и Ирене оставалось лишь надеяться, что немцы этого еще не знают.

Втиснувшись на сиденье рядом с ней, солдат в высоких сапогах со скрученной плетью на бедре и дубинкой клевал носом. Его ночная смена была окончена. Ирена сидела на коленях еще одного новобранца, которому на вид было лет восемнадцать-девятнадцать. Оба они, похоже, дремали. Внешне Ирена оставалась спокойной, но ее ум лихорадочно просчитывал варианты. Так много нужно было учесть, а времени оставалось так мало.

Янка отлично знала, как важны были списки – и как опасны. Если их найдут, это запустит маховик преследований. Гестапо станет охотиться за еврейскими детьми, убьет всех поляков, мужчин и женщин, согласившихся спрятать их у себя. Зофью и Станислава. Владиславу и Изабелу. Марию Палестер. Марию Кукульскую. Ягу. Они убьют даже мать Ирены, хотя почти прикованная к постели больная женщина даже не представляет масштабов подпольной деятельности своей дочери. В таких случаях немцы строго следовали правилу коллективной ответственности. Целые семьи расстреливали за преступление одного. Ирена в очередной раз почувствовала, какой она была плохой дочерью. Она всегда больше походила на своего порывистого отца-идеалиста.

Если же списки затеряются или Янка уничтожит их из предосторожности, тут возникнет еще одна проблема. Когда Ирена умрет, восстановить их будет некому. Она была генералом своей армии, и только она знала все детали. Она обещала отцам и матерям, которых отправляли в Треблинку, передать их детям, что они любили их. Когда она умрет, некому будет сдержать это обещание.

Был еще один мучивший ее вопрос: кто расскажет Адаму? Адам. Ее Адам. Бывший муж Ирены Митек Сендлер находился где-то в Германии, в лагере для военнопленных, и, возможно, пройдут недели или даже месяцы, прежде чем до него дойдет весть о ее казни. Если, конечно, он еще жив. Но с Митеком они расстались еще до войны, и она давно уже любила Адама, который сейчас под другим именем скрывался у друзей. Один из немногих выживших в Варшаве евреев, Адам был в постоянной опасности.

Рокот машины гестапо далеко разносился по тихим утренним улицам Варшавы. С каждым поворотом солдаты немного взбадривались. Ирене нужно было подготовиться к тому, что случится дальше. К тому, чтобы не сказать ни слова, и не важно, сколь жестокими будут пытки. От ее молчания зависела участь тысяч жизней, и она не раз рисковала своей, спасая детей, чьих имен иногда даже не знала. Сейчас она была настроена более решительно, чем когда-либо, унести, если потребуется, все тайны с собой в могилу. Но что, если она окажется не такой сильной? Что, если боль будет невыносимой и она предаст Адама? Она думала о том, сколько сможет вытерпеть. Когда спустя несколько дней ей сломают ногу дубинками и металлическими трубами, эта мысль станет преследовать ее неотступно.

Утро было прохладным, но Ирена дрожала не только от холода. Машина теперь повернула к востоку и покатила вдоль широкого проспекта, набирая скорость на последнем отрезке пути. Скоро они будут у проспекта Шуха и ее последнего пункта назначения. Там ее разденут, обыщут, будут избивать, вновь и вновь тащить на допросы. Угрожать и запугивать. Сечь плетью, пытать так, как сейчас она еще и представить не может. Впереди ее ждали вещи пострашнее самого лютого холода. На мгновение Ирена сунула руки в карманы пиджака, чтобы хоть немного согреть их.

Ее сердце замерло, едва пальцы коснулись чего-то тонкого и шуршащего. Папиросная бумага. Ирена внезапно вспомнила, что забыла вчера выложить из кармана часть списка. На нем был адрес одного из убежищ. В этот момент она сжимала меж своих замерзших пальцев чью-то жизнь.