Текст книги "Невинные убийцы. Как три обычные девушки стали кошмаром для нацистов и героями Второй мировой"

Глава 4

С приближением нового 1941 года Амстердам стал эпицентром беспорядков в Нидерландах. В городе проживало большинство еврейского населения Голландии (около восьми тысяч, или три четверти голландских евреев жили в Амстердаме), а также коммунистов, и обе группы были настроены против нацистских правителей и их голландских приспешников. Штурмовики Мюссерта, чернорубашечники из молодежной организации NSB под названием WА (Weer-afdeeling, или «департамент погоды» – аллюзия на германских штурмовиков), начали, нагло расхаживая по улицам, толкать локтями и бить людей, словно банды хулиганов.

Оккупационное правительство Зейсс-Инкварта продолжало завинчивать гайки в отношении еврейского населения страны. 10 января 1941 года оно издало распоряжение с требованием ко всем евреям явиться в Бюро регистрации, что было сочтено подготовкой к созданию еврейского гетто в Амстердаме [45]45
  Ad van Liempt, Hitler’s Bounty Hunters. Oxford: Berg, 2005, p. 8.


[Закрыть].

Другие официальные дискриминирующие меры включали запрет евреям посещать кинотеатры, а неофициально NSB отправляла своих штурмовиков в местные кафе и рестораны, где те – словесными угрозами или даже расправами – добивались того, чтобы таблички «Евреям вход запрещен» появлялись на дверях и витринах.

Некоторые молодые амстердамские евреи начали в ответ формировать собственные отряды обороны в еврейском квартале города. Неизбежно между этими группировками возникали стычки. Неизбежно в стычках были жертвы, и однажды там погиб чернорубашечник по имени Г. Куут.

NSB немедленно возвела погибшего провокатора в статус мученика. Представители правого крыла рыдали и воздевали к небу руки. Г. А. Раутер, начальник полиции, в сообщении Гиммлеру, своему шефу в Германии, писал, что «еврей прокусил Кууту вену на шее и выпил его кровь» [46]46
  Dutch Under, p. 107.


[Закрыть]. После похорон Куута по улицам Амстердама прокатилась волна демонстраций. Вскоре власти отгородили еврейский квартал от остального города. Они также создали Еврейский совет, состоявший из еврейских лидеров, выбранных новым правительством за их сговорчивость и готовность смириться с фашистским режимом – для поддержания порядка среди евреев в городе (совет впоследствии помогал нацистам в разграблении богатств голландских евреев и их вывозе в Германию).

В феврале между евреями и NSB опять вспыхнули столкновения, и Раутер, посовещавшись с Гиммлером, постановил, что для их пресечения требуются решительные действия. Конечно, решительные действия были применены к евреям, а не к чернорубашечникам. В середине февраля немецкая полиция порядка, Ordnungspolizei, или ОД, ворвалась в еврейский квартал Амстердама и арестовала 425 молодых мужчин в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет. Все они были отправлены в немецкие концлагеря [47]47
  Dutch Under, p. 106.


[Закрыть].

Помимо собственно вторжения это была первая крупномасштабная акция против населения Нидерландов со стороны оккупационного правительства. Большинство голландского населения не могло поверить, что такое произошло, – голландцы не привыкли к репрессивным мерам в отношении собственного народа.

Голландские коммунисты, искавшие предлог для активного противодействия правительству Зейсс-Инквара, организовали забастовку, сосредоточившись, в первую очередь, на Амстердаме и муниципальных рабочих, среди которых Коммунистическая партия имела наибольшее влияние. Утром 25 февраля водители трамваев прекратили движение, и к полудню город полностью остановился. Рабочие частных компаний начали покидать свои места. Вскоре новости о забастовке разошлись за пределы города, и рабочие в Зандаме, Харлеме и Утрехте тоже прекратили работать [48]48
  Hitler’s Bounty Hunters, p. 10.


[Закрыть].

Забастовка застала немецкие власти врасплох: в гитлеровском Третьем рейхе никто не бастовал. Зейсс-Инкварт, уверенный в том, что после массового ареста любое сопротивление голландского народа сойдет на нет, отправился на отдых, оставив Раутера вместо себя. После первоначального шока власти предприняли попытку воздействовать на забастовщиков через мэра Амстердама и недавно созданный Еврейский совет, но безуспешно. На следующий день забастовка продолжилась, и Раутер решил снова применить силу, обратившись к Гиммлеру и СС за поддержкой.

Немцы прибыли во всеоружии. К полудню второго дня февральской забастовки эсэсовские офицеры начали патрулировать улицы Амстердама с целью восстановить порядок в городе. Им раздали боевые патроны и дали приказ стрелять в случае необходимости. Девять забастовщиков поплатились за это своими жизнями. Тысячи были арестованы и депортированы. Около ста зачинщиков забастовки оказались в тюрьме, а двадцать из них казнили [49]49
  Hitler’s Bounty Hunters, p. 10.


[Закрыть].

После суда в Гааге был казнен Бернардус Эйзердраат, ткач из Роттердама, который организовал первый отряд Сопротивления в Нидерландах: его члены называли себя Де Гейзенами («попрошайками») по названию организации голландских аристократов, организовавших сопротивление деспотизму в Испании в XVI веке. Эйзердраат хранил список членов организации у себя в доме, и во время обыска нацисты его нашли. В марте Эйзердраата расстреляли [50]50
  Википедия, «Бернардус Эйзердраат».


[Закрыть].

Забастовка осталась единственным значимым действием против нацистского режима в ответ на его обращение с евреями в Европе на всем протяжении Второй мировой войны. Для левых и других ее участников она была символом неповиновения и продолжала вдохновлять Сопротивление еще долго после своего окончания. То, что ее причиной стали погромы в Амстердаме, свидетельствовало о продолжении борьбы против германского антисемитизма и программных мер против евреев, исходящих от нацистского режима.

Конечно, жестокость, с которой была подавлена февральская забастовка, многое сказала голландскому народу. Теперь стало ясно как никогда: любое сопротивление новому правительству в Нидерландах будет пресечено силами полиции Германии. А силы эти были практически неограниченными. Начинать бои на улицах Амстердама или любого другого голландского города значило заведомо проиграть.

Получалось, что сопротивление должно быть подпольным. И действовать надо с большой осторожностью.

* * *

В квартире на Микаэльангелострат в Амстердаме Йо Шафт и ее сестры по клубу «Гемма» жили в самом эпицентре январских и февральских волнений. Меры против евреев приводили в ярость Йо и ее подруг, Соню Френк и Филин Полак, а хаос на улицах только усиливал их страх и тревогу.

Во время визита домой накануне февральской забастовки Йо говорила с родителями о Соне и Филин и о возможности того, что им придется покинуть Амстердам, если будут приняты прямые меры против евреев – студентов университета. Несмотря на беспокойство, она была готова к борьбе и вышла на улицы вместе с другими протестующими, чтобы выразить свое отношение к депортации евреев после убийства чернорубашечника Куута.

После забастовки и вызванных ею репрессий в отношении участников внеучебную деятельность в университете правительство усмирило, но Йо все больше участвовала в работе клуба «Гемма». Под влиянием Сони Френк Йо постепенно склонялась к позициям левых с их критикой ситуации, приведшей нацию и весь мир к подчинению нацистам.

Историческая интуиция подсказывала ей, что вторжение немцев в СССР в июне 1941-го будет иметь для Германии катастрофические последствия. Она напоминала другим членам клуба «Гемма» о провальном нападении Наполеона на «матушку-Россию» и предсказывала, что и германское наступление захлебнется в этой гигантской стране [51]51
  Hannie Schaft, p. 44.


[Закрыть]. Конечно, это произойдет не сразу, и последствия проявятся лишь в отдаленном будущем.

Тем временем притеснения евреев продолжались: сначала им запретили выходить на улицы по вечерам, затем гулять в общественных парках. Учеба девушек, живших в квартирке на Микаэльангелострат, начала страдать – иначе и не могло быть с учетом обстоятельств, – и родители стали замечать это. К концу учебного 1941 года мать и отец Йо решили, что больше не смогут оплачивать ее долю арендной платы, поэтому Йо пришлось вернуться домой и ездить на учебу из Харлема. Когда Соне и Филин, а также другим еврейским студентам университета запретили посещать занятия, они стали частыми гостями в доме Шафтов [52]52
  Hannie Schaft, p. 44.


[Закрыть].

Запреты множились: евреям теперь не разрешалось ездить на трамваях и в поездах, а также на велосипедах; они должны были оставаться дома с восьми часов вечера до шести утра. Им нельзя было посещать библиотеки, концертные залы и рестораны. Евреям запрещалось вступать в сексуальные отношения с неевреями. Словно скот в бараки, правительство Нидерландов загоняло еврейское население в дома по вечерам.

Еврейский совет, организованный после февральской забастовки, стал для властей удобным инструментом проведения в жизнь новых законов. Некоторые особенности голландского общественного устройства были на руку режиму Зейсс-Инкварта. Основанная в конце XIX века как способ интегрировать политические группы и религиозные течения в широкий контекст общественной жизни, система «колонн» существовала в Нидерландах задолго до прихода нацистов. Она была создана для предотвращения раскола в многостороннем нидерландском обществе. Каждому дозволялось высказывать собственное мнение и убеждения в рамках отдельной группы. Католики, протестанты, либералы и социалисты были встроены и в структуру правительства, и в отдельную «колонну». Каждая «колонна» слушала свои радиостанции (Радио голландской Христианской организации, Радио Католической вещательной организации или Левое радио), имела свою политическую партию, свои профсоюзы, свои газеты и даже свои спортивные клубы [53]53
  См. дискуссию в Amsterdam, p. 266; см. также: Dutch Under, pp. 61–68.


[Закрыть].

Евреи в Нидерландах до войны никогда не имели собственной «колонны». Как группа они были слишком малочисленны, чтобы получить такую возможность, поэтому участвовали в «колонне» социалистов. Когда по инициативе Зейсс-Инкварта был создан Еврейский совет, его декреты, даже унизительные, официально легитимизировались через систему «колонн». Все, что проходило через Еврейский совет, считалось обязательным к исполнению в рамках «колонны».

Традиция «каталогизации» граждан позволяла проще внедрять в общественный уклад опасные различения, угрожавшие и изолировавшие евреев в Нидерландах. Когда немцы постановили, что всем голландским гражданам нужны новые удостоверения личности, никто и глазом не моргнул, хотя при этом у всех евреев на удостоверениях появилась огромная буква «J». Конечно, с такими удостоверениями нацистам проще было отыскивать евреев. Они же помогли и внедрению новой репрессивной меры.

В Амстердаме весной 1942 года молоденькой еврейской девушке по имени Анна Франк, ее сестре и всем членам семьи Франков пришлось нашить на одежду желтую звезду, обозначавшую, что они Juden – евреи. Что может быть удобнее, чтобы с первого взгляда на улице, в магазине или в трамвае опознать, кто еврей, а кто нет?

Это была одна из самых вопиющих в долгой цепи несправедливостей по отношению к голландским евреям. Годом раньше Анну и ее сестру Марго отчислили из школы, в которой они учились с первого класса. Очередным указом их направили в еврейскую старшую школу.

Их отец, Отто Франк, ветеран немецкой армии и участник Первой мировой войны, был вынужден уступить контроль над своим бизнесом партнерам-арийцам. Готовясь к дальнейшим репрессиям, Отто распорядился, чтобы в потайной пристройке к его конторе на Принценграхт, одном из полукруглых каналов, ограничивающих центр города, обустроили квартиру для него и его семьи. Как и остальные евреи в городе, он уже понимал, что даже в либеральной Голландии Гитлер и его приспешники не станут искать альтернативных решений так называемому еврейскому вопросу в Европе.

В то лето в ответ на все эти унижения, а также с целью помочь своим подругам-еврейкам из Университета Амстердама Йоганна Шафт совершила свое первое правонарушение. В общественном бассейне Амстердама, пока две девушки того же возраста, что Соня и Филин, плавали по одной из дорожек, Йо прокралась в раздевалку, перерыла их шкафчики, нашла удостоверения личности и украла их. Домой из бассейна она шла, низко опустив голову и держа руки в карманах, не решаясь глядеть по сторонам. У одного ее знакомого был знакомый, который умел подделывать удостоверения. Йо передала ему краденые, а за них получила подделки для Сони и Филин [54]54
  Hannie Schaft, p. 44.


[Закрыть].

Через несколько дней началась массовая высылка евреев из Амстердама в немецкие концлагеря.

Глава 5

В Харлеме девочки Оверстеген вместе с матерью Тринтье участвовали в правонарушениях уже много месяцев. Еще до февральской забастовки 1941 года Трюс с матерью ходила на Гроте-Маркт к торговцу картофелем по имени Ринус Хобеке, верному члену Коммунистической партии. Он отвел Тринтье в сторону и вытащил из-под кучи овощей пачку листовок. Не сможет ли она размножить их на своем печатном прессе, чтобы больше людей узнали о предстоящей забастовке? А потом не смогут ли девочки их распространить в трамвайном парке, на чулочной фабрике и на других мелких предприятиях в Харлеме? «Только не попадитесь», – такими словами он напутствовал мать и дочь.

Тринтье изготовила штампы и запаслась чернилами; девочки распространили отпечатанные листовки среди рабочих Харлема. В этом им помогали друзья, Ян Хейсденс и Вим Гронендаль. Забастовка в Харлеме не достигла размаха амстердамской, но все-таки на улицы вышло немало людей. Тринтье взяла с собой Робби, а Фредди пошла с женщинами из соседнего квартала; они присоединились к забастовщикам с местной рубашечной фабрики. Кис Брокман с женой пытались сагитировать на забастовку рабочих сталелитейного завода Хуговенс, но особого успеха не добились.

Тем временем Трюс, которой было интересно, что происходит в Амстердаме, в день забастовки поехала туда на велосипеде вместе с другими жителями Харлема, чтобы побывать в эпицентре событий. Повсюду толпились люди: они несли транспаранты, выкрикивали девизы, оживленно что-то обсуждали. Она помогла одному мужчине рассовать листовки по почтовым ящикам на каналах и улицах. Постепенно Трюс стала волноваться, что немцы не показываются и не пытаются положить конец беспорядкам. Она заподозрила, что стоит ожидать появления СС. Однако это ее не испугало: она ведь всего лишь девочка, хоть и распространяет листовки.

Очень скоро немецкие мотоциклы с маленькими аккуратными колясками с ревом ворвались в город и разогнали толпу.

Трюс, усталая, поехала на велосипеде домой, где ее встретили мать и Фредди, сходившие с ума от тревоги: она не сообщила им, что отправляется в Амстердам [55]55
  Toen niet, nu niet, nooit, p. 33.


[Закрыть].

* * *

Девочки продолжали распространять антинацистские памфлеты и левые газеты De Vonk («Искра») и De Waarheid («Правда»). Накануне Дня королевы в конце апреля Фредди и Трюс на велосипедах объехали город, расклеивая самодельные листовки поверх немецких плакатов, призывавших голландских рабочих помогать Германии. На листовках было написано: «Не езди в Германию! Один голландский рабочий в Германии = один немецкий солдат на фронте!» [56]56
  Under Fire, p. 143.


[Закрыть]

Тринтье с девочками по-прежнему прятали у себя семьи без документов, onerduikers, подпольно находившихся в Нидерландах, включая немецких евреев. Они переехали из квартиры в дом, и у них появилась пара чердачных комнаток, где могли разместиться гости. Трюс спала на кушетке, а Фредди – на двух сдвинутых стульях в гостиной рядом с сестрой. Тринтье и Робби ночевали на кровати в передней комнате дома. Поскольку Оверстегены все еще существовали на государственное пособие, еврейский благотворительный комитет выделял им небольшие суммы на содержание семей, которые останавливались у них [57]57
  Там же.


[Закрыть].

Летом 1941 года к ним прибыла семья Кауфманов, задержавшаяся достаточно долго для того, чтобы девочки подружились с ними и узнали некоторые их традиции. Отца звали Йеррит, а мать – Ханна, и они растили двух сыновей. Еще одна дама, госпожа Франк, тоже жила тогда у них. Тринтье научила Трюс и Фредди говорить пожелание «Хорошего шаббата!», что очень нравилось Кафуманам. В социалистическом молодежном лагере Трюс и Фредди выучили песенку, которую Трюс называла «еврейской слезовыжималкой». Когда они пели ее гостям с максимально драматической подачей от их ошибок в произношении те начинали хохотать. Трюс с Фредди ничего не имели против. Главное, что у всех поднималось настроение.

Кауфманы ели кошерную пищу, поэтому продукты для них привозила та же еврейская организация, что и покрывала их расходы. В пятницу вечером Трюс и Фредди зажигали для семьи свечи и слушали, как Йеррит нараспев читает наверху молитвы для своей семьи. По крайней мере однажды Кауфманы поделились с Оверстегенами халой [58]58
  Хала – еврейский традиционный праздничный хлеб, который готовят из сдобного дрожжевого теста с яйцами. (Прим. ред.)


[Закрыть] – в благодарность за их труды [59]59
  Toen niet, nu niet, nooit, pp. 36–37.


[Закрыть].

Однако принимать в доме onerduikers становилось все опаснее. Как-то вечером, во время пребывания Кауфманов, в двери постучали. Тринтье немедленно пришла в боевую готовность и окинула взглядом комнату, проверяя, не выдает ли что-то присутствия семьи наверху. Конечно, Трюс, Фредди и Робби сделали то же самое; они не увидели ничего, что могло указать на Кауфманов.

В дверь снова постучали – с еще большей настойчивостью. Тринтье не спеша поднялась со стула, выглянула в окно и только потом пошла открывать.

Высокий человек, знакомый Тринтье по социалистическим собраниям, стоял в дверях с юношей пониже. Тринтье впустила их в дом; Трюс и Фредди, настороженные и взволнованные, тесно прижались друг к другу в гостиной.

Первый мужчина – высокий – рассказал Оверстегенам историю второго. «Гансы» преследовали его. Ему требовалось убежище. Знает ли Тринтье кого-нибудь, кто сможет его приютить?

После короткой дискуссии было решено, что его следует сопроводить к торговцу, жившему над своей мастерской по починке радио и граммофонов. В подобных случаях лучше было отправить с ним девушку, а не мужчину, чтобы не вызывать подозрений. Был поздний вечер, и появление на улице пары выглядело более естественным. Трюс поручили отвести юношу туда. Им велели держаться за руки, словно они влюбленные, и быть осторожными. По мнению Трюс, о последнем не стоило и упоминать.

Шагнув с порога в ночную темноту, они едва не столкнулись, а потом некоторое время приспосабливались, чтобы идти в ногу. Ночь была тихая, и каждый звук эхом разносился по улицам. Трюс было неловко вдвойне: от серьезности поручения и от того, что ей приходится держаться за руки с незнакомцем примерно ее возраста.

Внезапно она почувствовала, что за ними кто-то идет. Украдкой оглянувшись, Трюс увидела мужчину, державшегося в нескольких метрах от них. «Беги!» – шепнула она своему спутнику, выдергивая у него руку. Вдвоем они бросились бежать по улицам и переулкам Харлема. Через задние калитки, по извилистым улочкам, по тротуарам и мостикам через каналы. Казалось, они пробежали несколько миль, пока Трюс не сочла, что теперь можно ненадолго остановиться и перевести дыхание. Она вся вспотела, и незнакомый юноша тоже. Трюс вспомнила, что его представили семье как Арье. Они переглянулись, объединенные пережитым испугом. Арье взял ее руку, поднес к своим губам и с благодарностью поцеловал [60]60
  Toen niet, nu niet, nooit, р. 38.


[Закрыть].

Из-за опасности момента, страха в глазах Арье и этого поцелуя у Трюс внутри бушевал вихрь противоречивых эмоций.

– Это Арье, – сказала она торговцу, когда несколько минут спустя они вошли в его магазин. Она вытолкнула своего спутника вперед. Ей не хотелось смотреть Арье в глаза.

– Он может остаться у вас? Высокий человек, – она подразумевала мужчину, который привел Арье к ним домой, – обо всем позаботится.

Трюс имела в виду, что высокий человек скажет торговцу, когда Арье надо будет забрать и отвести на новую квартиру.

– Ты дочка Тринтье? – спросил торговец.

Ему надо было это знать, чтобы убедиться в безопасности такого обмена, но от его вопроса Трюс занервничала.

– Да, но вы не должны об этом говорить, – ответила она.

– Конечно, конечно, – сказал лавочник, улыбаясь; он явно чувствовал себя гораздо свободней, чем Трюс. Она бросила последний взгляд на Арье, все еще чувствуя его поцелуй на своей руке и понимая, хоть и не до конца, его значение. Она попрощалась. Пожелала Арье удачи. Ее лицо все еще было красным, когда она вернулась тем вечером домой [61]61
  Там же, с. 37–39.


[Закрыть].

– Все в порядке? – спросила мать.

– Все прошло хорошо, – ответила Трюс.

В ту ночь она снова спала на кушетке. Фредди лежала рядом с ней на сдвинутых стульях; Кауфманы ночевали наверху, на чердаке.

Вскоре после этого Кауфманам пришло время уезжать. Еврейское благотворительное общество постановило, что из-за социалистической деятельности Тринтье прятать беженцев в ее доме небезопасно.

Позднее они узнали, что Кауфманов все-таки схватили и отправили в лагеря. Холокост они не пережили [62]62
  Under Fire, p. 143.


[Закрыть].

* * *

Как большинство сестер, Трюс и Фредди не всегда ладили между собой. Трюс, старшая из них двоих, была напористой и любила командовать, кроме того, она считала, что обязана руководить Фредди. Фредди же была склонна демонстрировать собственную независимость. Фредди выросла в красивую девушку с кудрявыми волосами, ямочкой на подбородке и лукавой улыбкой. Она ходила с легкостью танцовщицы и, словно стрела, проносилась по Харлему на своем велосипеде.

Трюс была похожа на мальчишку, когда садилась на велосипед в мужской кепке. И манеры у нее тоже были мужские: она сидела, расставив в стороны колени и занимая больше положенного пространства на диване, пока Фредди скромно скрещивала ноги. Однако Фредди могла быть настоящей занозой, спорщицей и забиякой. Ей хотелось верховодить в их паре и самой принимать решения, даже если о них потом придется пожалеть. Трюс возмущали такие претензии младшей сестры.

Тем не менее они отлично работали вместе. Для распространения листовок и газет девочки объединялись в команду. Одна стояла на карауле, пока вторая рассовывала листовки в сумки пассажиров автобуса или пешеходов на улице. Газета Trouw, публиковавшаяся партией, использовала броские девизы, которые придумывала и отпечатывала Тринтье, а девочки расклеивали в виде листовок на стенах. Они клеили их поверх немецких плакатов. Одна загораживала прохожим обзор, а вторая прилепляла листовку.

После вторжения немцев в СССР девочки получили большой транспарант, который следовало наклеить поверх немецких объявлений на стене возле железнодорожного вокзала в Хемстеде. То была дань уважения храброму русскому народу, и транспарант получился длинным, но девочки справились. Этим своим достижением они особенно гордились. Дерзкий транспарант обсуждали по всему Харлему, и сестры были довольны совместно проделанной работой [63]63
  Hannie Schaft, p. 57.


[Закрыть].

Они сошлись во взглядах и по другому вопросу: когда Франс ван дер Виль постучался к ним в дверь – высокий и стройный, в шляпе и длинном шерстяном пальто поверх пиджака с галстуком, – обе сочли его похожим на кинозвезду.

Дверь открыла Тринтье. По работе в партии она знала Франса и сразу впустила его. Трюс и Фредди подглядывали сквозь раздвижные стеклянные двери, перешептываясь и толкая друг друга локтями. Когда мать пригласила гостя войти и представила дочерям, они постарались напустить на себя серьезный вид.

Франс тоже держался официально: он снял шляпу и пожал руки сначала Трюс, потом Фредди. К ужасу Трюс – она не хотела, чтобы он относился к ним как к беднякам, – он уселся на самый продавленный стул в гостиной. Они с Фредди удивились, когда мать, извинившись, вышла и оставила их с гостем наедине.

Причина этого выяснилась очень скоро, стоило Франсу объяснить цель своего визита. Он собирал в Харлеме отряд Сопротивления и слышал от членов партии, что Трюс и Фредди – активные участницы движения. Он планировал деятельность более опасную и решительную, чем та, что они вели раньше. Она включала акты саботажа и использование оружия. Он упомянул о русских партизанах – их отряды он взял за образец. Первым правилом будет никому не говорить о том, чем они занимаются – даже собственной матери.

В Советском Союзе женщины и девушки боролись с немцами с самого начала вторжения. «Гансы» традиционно недооценивали женщин и никак не ожидали, что девушка может оказаться бойцом. Что делало Трюс и Фредди особенно ценными для голландского сопротивления. Возможно, им поручат взорвать мост или поезд. Им придется научиться стрелять, бросать гранаты и взрывать бомбы. Франс закурил сигарету и посмотрел на сестер жестким взглядом. «Как думаете, вы сможете убить человека?»

Это был немыслимый вопрос для двух молоденьких девушек. Однако Голландию оккупировала чужая страна, по улицам разгуливали чернорубашечники, а немцы в шлемах разъезжали на мотоциклах, так что и время было необыкновенное.

Фредди ответила первой.

– Я никогда этого не делала, – выпалила она, хотя это и так было ясно.

Трюс немного подумала, взвешивая для себя заданный вопрос, как будто не размышляла над ним раньше. Обе сестры Оверстеген всегда были готовы к радикальным мерам борьбы. Они с раннего детства разделяли политические убеждения матери и отца. Она вспомнила про тот день, когда за ними с Арье гнались на улице. Будь у нее оружие, как бы она поступила? Выстрелила бы в мужчину, преследовавшего их в темноте?

Да, ответила она Франсу, она считает, что может убить «фашиста, свинью, которая вырывает людей из их домов и бросает на казнь». Однако есть другой момент: в конце концов, не все немецкие солдаты – фашисты.

Франс заверил ее, что их группа Сопротивления всегда будет убеждаться, что казнит только членов гестапо или предателей. Ошибок они не допустят. Он упомянул Гейзенов – первый голландский отряд Сопротивления. Сказал, что их предал один из членов и что в таких обстоятельствах девочки могут получить приказ ликвидировать своего соотечественника, члена группы. Они смогут это сделать?

Насчет мнения о том, что не все немцы плохие, Франс тоже сомневался. Нацисты взяли под контроль Германию, а потом захватили Нидерланды. Они искренне считали, что делают голландцам добро, но дальше будет только хуже. Они лишат их всех свобод, лишат продовольствия и одежды. Станут забирать все, что не приколочено гвоздями.

Беседа подошла к концу, и Франс встал. Услышав, как задвигались стулья, Тринтье вернулась в гостиную. С прежней официальностью Франс приподнял шляпу и поклонился на прощание матери и дочерям. Трюс с Фредди проводили его до дверей, где он шепнул, что будет ждать ответа через два дня.

И добавил в качестве предупреждения: если они вступят в отряд, обратного хода не будет.

Когда девочки снова оказались в гостиной, Тринтье стала расспрашивать их о разговоре. Хоть она и знала, что Франс – член партии, ей не было известно насчет его планов на ее дочерей.

Трюс солгала матери. Она сказала Тринтье, что Франс хочет давать им простые поручения, подходящие для девушек. Ничего опасного.

Наверное, было что-то в лице у нее или у Фредди, потому что мать поняла: они не говорят всей правды. Внезапно Тринтье стала очень тихой. Потом предупредила их, что расспросит других членов партии, насколько можно верить этому Франсу ван дер Вилю.

То, что она сказала потом, девочки запомнили на всю жизнь. «Вы можете бороться против нацистов любыми методами, которые покажутся вам справедливыми, – заявила мать. – Но будьте осторожны и не подведите друг друга, если окажетесь в опасности».

От всего сердца она добавила: «Я не смогу жить без вас. Надеюсь, вы не станете делать ничего ужасного, ничего несправедливого. Оставайтесь людьми всегда, при любых обстоятельствах» [64]64
  Toen niet, nu niet, nooit, pp. 40–43.


[Закрыть].

* * *

Девочки с Тринтье пошли к Ринусу Хобеке, торговцу картофелем на Гроте-Маркт, чтобы уточнить, кто такой Франс ван дер Виль и можно ли ему доверять. Ринус их немного успокоил. Он сказал, что не знает точно, откуда взялся ван дер Виль, но он хороший человек. Вдохновленные этим частичным одобрением – в отсутствие других источников информации, – девочки согласились встретиться с Франсом, когда он прислал им записку с адресом на Вагенвег.

Они храбро покатили на велосипедах по указанному адресу – там стоял настоящий особняк, прямо на бульваре. Его выделяли из остальных две белые колонны и черепичная крыша; по обеим сторонам особняка и за ним росли деревья. Пара мраморных сфинксов бесстрастно уставилась на них с крыльца. Не к таким домам Трюс и Фредди привыкли в Харлеме – если там, конечно, не жили работодатели, у которых они убирали.

Им сказали встретиться с Франсом у пруда за домом. Толкая велосипеды по дорожке вдоль боковой стены особняка, они прошли мимо комнаты, состоявшей из одних окон, словно оранжерея, пристроенной к дому. Позднее они узнают, что это было поместье Мари Андриссена, знаменитого голландского скульптора, и в стеклянной комнате располагалась его студия [65]65
  Mari Andriessen, в Woord en Beeld, Librariana, интернет-источник, 26 апреля 2018 года.


[Закрыть].

– Здравствуйте, дамы! – Франс вышел из тени серого зимнего заката и посмотрел на Трюс и Фредди. Трюс подумала, что он уже меньше похож на кинозвезду.

В сумерках они не сразу разглядели пруд, заросший водорослями; на берегу пруда стояла покрытая мхом каменная скамья. Франс указал на нее, и девочки сели.

Как и при визите к ним домой, он перешел сразу к делу. Франс изложил свои взгляды на отряд Сопротивления – он должен быть немногочисленным и не зависеть от других организаций. Девочкам предстояло стать одними из главных его членов. Франс сделал паузу.

– Кстати, – заметил он, – вы не дадите мне адрес Карела Мока?

Трюс и Фредди замолчали. Они знали Карела Мока благодаря связям матери в партии. Знали, что он не только коммунист, но еще и еврей, который, несмотря на двойную опасность для себя, продолжает работать в партии. Обе девочки знали его адрес, но будь они прокляты, если выдадут его чужому, пусть даже за него поручился – в каком-то смысле – Ринус Хобеке.

Они попытались сменить тему. Чей это пруд? Почему они встречаются здесь?

Прежде чем они сказали еще хоть слово, Франс выдернул из кармана пальто револьвер и прицелился в них. Движение было таким быстрым и неожиданным, что девочки застыли на месте, стремительно осознавая, что сейчас произошло.

– Адрес, пожалуйста, – сказал он, помахивая пистолетом у них перед носами. – Очень жаль вам это говорить, но я из гестапо и хочу знать, где живет Карел Мок.

Он вытащил из кармана какие-то бумаги и показал сестрам издалека – они смогли разглядеть только печати и свастики. Франс сунул бумаги обратно в карман.

– Ублюдок, – прошипела Трюс. – Дай-ка я еще разок посмотрю.

Как только он потянулся к карману, Фредди бросилась на него, и Трюс тоже – мгновение спустя. Она ударила по пистолету ногой, и тот отлетел в сторону. Фредди вцепилась ему в глотку, Трюс навалилась на грудь. Общим весом они повалили его на землю возле пруда, продолжая осыпать ударами в голову и грудь.

Внезапно Франс обмяк и перестал сопротивляться.

– Стоп! Стоп! – закричал он, мигом растеряв и самоуверенность, и сходство с кинозвездой. – Мне приказали сделать это! – добавил он, инстинктивно закрываясь руками от ударов, которые перестали сыпаться на него. – Они хотели проверить вас.