Текст книги "Дети заката"

– Где Ведея?…

И так перепуганные холопы втянули головы в плечи, развели руками:

– Все пропали…

– Куда пропали?!

– Колдовство!

Позвали попа. Тот водой Судислава побрызгал, дымом окурил.

– Вставай, князюшко! Изгнал я бесов из тебя!

Князь поднялся на ноги, огляделся:

– Ты скажи мне, поп, куда подевался род Невзора?

– Чародейство поганое!

– Верни мне назад Ведею!

Поп заплевался, замахал руками:

– На что тебе девка поганая? Не смей и думать о ней! А косу её в огонь брось!

Судислав погладил косу, спрятал у себя на груди и пошёл, словно туча чёрная.

– Деревню спалить! – велел.

Князь для Ведеи терем выстроил в сосновом бору, слуг поставил, чтобы ходили за ней да выполняли все её прихоти. В свои хоромы бы отвёз и в палатах поселил, но в доме была жена. А по новой вере, что принял, вторую иметь не дозволялось, и тем паче наложницу содержать…

Приезжал Судислав три года назад к Невзору с дарами великими, просил отдать в жёны младшую дочь.

– Отдам тебе Ведею, – сказал тогда непокорный старейшина. – Но вели своим попам и монахам не трогать мой род. И чтобы мы вольно жили на своих землях, как прежде было дедами установлено. А Ведею крестить не смей! Не хочу, чтобы на её теле висел знак смерти.

Князь бы согласился, да услышали это попы и давай зудеть – не смей душу свою антихристу продавать за плотскую утеху. Не можешь уговорить поганого Невзора, силой возьми его дочь, приведи в храм, а через неё мы доберёмся до всего вольного рода.

Да вот оказалось, и силой не взять эту непокорную деву…

– Сжечь деревню Невзора! – велел Судислав. – Чтобы следа не осталось!

– Спалить гнездо колдунов и ведьм поганых! – подхватили попы. – В огонь бесовское пристанище!

Судислав велел станом встать на холме и выставить охрану по окрестным лесам, а всех Невзоровых родичей, которые вернутся, ловить и к нему приводить.

– Луна на убыль не сегодня – завтра пойдёт, – сказал он верным холопам. – Может, колдовство кончится – вот тут их и возьмём.

– Поганые скот бросили, все имущество, – говорят те. – Жалко в огонь пускать…

– Возьмите все себе, – позволил князь, зная, что без добычи холопам никак нельзя.

Сам же достал косу из-за пазухи – свою добычу и пошел бродить по лесам. Не было у него в душе надежды, что вернётся Ведея. Одна дума сидела в голове, что уже никогда не увидит глаз, пронзающих, синих, которые будто в душу заглядывают, жить во спокойствии не дают, сон уносят. И орать зверем после этого хочется, крушить и жечь всё подряд, потому как рядом её нет. Боль в голове, боль в груди.

Рука меч сжала, костяшки на пальцах белыми стали.

– Я тебя и ведьмой приму! Вернись только – по золоту ходить будешь! Всех своих людей под ноги тебе брошу… Вернись!.. Сам к тебе в лес уйду, если захочешь…

Но в ответ только шумел тихо берёзовый лес, заглушая крик князя.

И ветер уносил этот крик, кидая к подножию белотелого леса.

Солнце было в зените, марево над опушкой плескалось, и прохлада разливалась по лесу. Только ступать туда воины князя побоялись – озноб по спине от тишины лесной, куда, словно в воду, канули полсотни душ непокорного народа. Иные холопы неумело крестились в сторону леса, а кто шептал старые молитвы, знакомые с детства, и просил прошения не у нового бога, а у тех, кому поклонялись ранее.

Раскинула челядь князя шатёр для него, шкурами волчьими ложе устлала. Из вьюков мёд пьяный принесли да яства разные, на серебрёном подносе свежезапечённый окорок. Но не радует Судислава пир. Ковш мёда выпил – в голове затуманилось, Ведея в глазах встала и манит рукой. И будто говорит:

– Отдай мою косу! Верни мне волосы, и я стану твоей.

Ночь уже опустилась, холм дымом покрылся. Полная луна высвечивалась сквозь рваный туман и как будто тоже звала князя, а филин в лесу разрывал тишину диким хохотом.

На холме присмирел люд княжеский. Не поют песен и чавкать перестали. Сидят, прислушиваются: вдруг кто из тёмного леса выступит? Род Невзора – сила колдовская, могучая, необоримая, с ней и днём-то, при свете солнца, не сладить. Ни с того ни с сего встали на холме и растворились в утренней заре. И даже трава не примята!

Как сквозь землю провалились!..

Неспроста это всё. Боги, видно, их позаботились, увели, спрятали.

Пьяно переваливаясь, бродил князь по холму, всё ждал, не возникнет ли из тумана Ведея. Вдруг ему чудилось – за деревом прячется! Но бросался в лес, а там камень стоит или старый пень…

И вдруг явственно узрел ее в поле, верхом на коне!

– Вот твоя коса! – крикнул и побежал навстречу. – Возьми свои волосы!

Но опамятовался. Стоит один на пожарище, а под босыми ногами угли тлеют – всё, что осталось от деревни Невзора.

Утром, только солнце встало, велел князь седлать коней. Понял: не дождаться ему. Роса на травах не сбита – значит, никто не вернулся. Кругом лишь птицы поют.

Коня на дыбы поднял, велел все селения поблизости прочесать да люд, какой встретится, порасспрашивать. А сам с верными холопами отправился в обратный путь, в свои владения.

А на третий день по возвращении привезли княжьи люди связанного волхва и поставили перед Судиславом. Но не до волхва князю в то время было: младший брат Светояр косу Ведеи у старшего увидел и сразу признал.

– Зря ты это сделал, брат! Не будет тебе теперь покоя, ибо ты Ведею волос лишил, а себя – судьбы. Уйти тебе придется в небытие. И место твое – между небом и землей, между жизнью и смертью…

Судислав и так гневливым был, тут же и вовсе взбесился:

– Не смей пророчествовать мне худую судьбу! Жить стану там, где пожелаю!

– Придётся тебе, брат, пойти путем искупления, – ничуть не устрашился гнева Светояр. – А где он начинается и где кончается – одному тебе известно. Встань на этот путь и иди.

Задохнулся от негодования князь, велел свести брата в подземелье и приковать вместе с волхвом. Однако не утешился расправой. В храм пошел, новому богу от зари до зари молился – не нашел покоя и тогда велел прикатить бочку мёда хмельного. Несколько дней кряду заливал пожар в душе, но огонь от пьянства ещё пуще разгорался. К себе никого не пускал, а кто под руку подвернулся, жалел об этом весь остаток жизни – многих холопов покалечил.

Челядь разбежалась по терему, по закуткам попряталась. Хмельной и ретивый, он долго бродил в одиночестве. И вдруг услышал голос брата из подземелья:

– Полно тебе, Судислав, печалиться. Вставай на путь искупления!

Князь в опочивальню убежал, заперся там, а брат все равно его кличет:

– Не спрятаться тебе, Судислав, от судьбы! Сам себе дорогу избрал, когда Ведею косм лишил. Встань и иди!

Отыскал князь своих верных холопов, велел взять Светояра из подземелий, надеть на голову мешок и под покровом ночи умчать его в тартарары, чтоб назад не смог вернуться, и бросить где-нито. Холопы так всё и сделали – увезли брата и кинули в далёкой земле тартарары за городскую стену на свалку, где бродячие собаки рыскали, птицы-вороны да нищий люд.

Но как-то поутру, не в хмельном уме, вспомнил князь о волхве и приказал в бор вековой ехать, а колдуна-ведуна с собой прихватить. В новый терем на время решил перебраться да там у волхва всю правду и выведать.

Привела колдуна охрана княжеская в покои, для Ведеи выстроенные, да оставила наедине с Судиславом. Сам решил спрос учинить.

– Знаю, ты виновен, что род Невзора ушел, – сказал волхву. – За это, колдун поганый, ответ держать будешь и наказание понесёшь.

Волхв цепями брякнул, усмехнулся независимо:

– Ты, отрёкшийся от своего бога, вздумал напугать меня?

– Отвечай, где сейчас Невзор!

– Древнейший род покинул твой мир, и в том твоя вина, князь. Рабство у бога закончится порабощением народа.

– Но ты знаешь, как найти их!

– Знаю.

– Отведи меня к Невзору!

– Твой отец заповедал тебе хранить свой народ, а ты, князь, приносишь ему беды. Вот и сейчас буйствуешь. А буйство – наказание тебе за измену. Войско чёрное разбегается, боятся тебя, как и бога твоего, вновь обретённого.

– Ты скажи мне, колдун, как вернуть мне дочь Невзора младшую, Ведею. Никто мне больше не надобен. Вот только коса от неё осталась.

– Коса?! – чего-то ужаснулся стойкий волхв. – Ты лишил Ведею волос?

– Хотел остановить ее, – признался князь. – Но дева вырвалась…

Волхв долго молчал, после чего вздохнул тяжко и позвенел цепями.

– Да, извратил ты свою судьбу…

То же самое предрёк ему брат Светояр!

Судислав заходил по комнате. Убивать всех и казнить хочется да жечь, чтобы пепел по всей Руси летал. Только вот найдёт ли в этом успокоение? В пьяном меду не нашёл, в распутных девках тоже его нет. Где теперь отыскать покой?

– Я из тебя жилы, колдун, по одной вытяну! – посулил он. – Умереть не дам, мучиться заставлю. Остатки жизни у меня в подвалах гнить заживо будешь.

– А не страшны мне подвалы… Худое ты сотворил, князь. Не волос ты Ведею лишил – себя обрек на жизнь между небом и землей. Канешь ты в небытие!

Князя на миг страх объял.

– Вернёшь мне Ведею – к себе приближу! – озираясь, пообещал он. – Над своими людьми поставлю! Перестанешь по свету скитаться, терем тебе построят, какой пожелаешь, и наложниц приведут – всё у тебя будет! Верни мне Ведею!

– Ты, князь, опоздал: нет её больше в этом мире.

– Тогда пошли в тот мир, куда ушла! Невзор же пусть там остается, отпускаю его!

– Так он и не подвластен тебе. Невидимы они, но живы, и соприкасаться с нашим миром теперь не могут. Разве что одна Ведея… Но ты лишил ее косм! Даже если весь род Невзора придёт обратно, она останется между небом и землей.

– Почему останется?

– Места во времени не найдёт, из коего пришла. Не волос лишил ты Ведею – обратного пути. А знал бы, что со своей судьбой сотворил…

– С братом моим сговорился? И судьбу мне худую предрекаете?

– Брат у тебя провидец, но ничем тебе не поможет. Не хочешь слушать его, а надо бы! Встань на путь искупления…

– Да я убью тебя! – взревел князь.

Волхв же и бровью не повел.

– Смерти рабы боятся, а нам-то что её опасаться? У нас боги есть. Им ведомо, кому и что предрешено. Ни ты, ни бог твой новый не властны надо мной. Душа не тело, в цепи не закуёшь…

– А если я тебя отпущу? – князь испытывал его. – Во власти я, казнить или миловать?

– Ты во власти казнить, а милует человека Бог.

Князь вдруг на колени встал.

– Послушай, волхв!.. Прошу тебя, отведи меня туда, где сейчас Ведея! Куда Невзор увёл свой род! Ты можешь, я знаю!

– Могу, – не сразу признался тот. – Могу свести к Ведее, отправить, куда Невзор ушёл… Только возврата может тебе не быть…

– Я готов остаться там!

– Но как тебя вести в небытие, если по твоей новой вере его не существует, а есть только рай и ад? А потом… Как ты, принявший иную веру, там станешь жить? Ведь в небытие уходят люди вольные – ты же раб божий…

Князь молча слушал речь колдуна и играл ножом засапожным. Яростные, хмельные думы вопили: «Не слушай волхва! Лучше убей его, и придёт покой». Однако сердце противилось. Он чувствовал, как дрожь проникала в мышцы, по спине пробегали волны озноба, и казалось, что вся речь колдуна – истина, а он и впрямь лишь раб божий.

Он взглянул на ноги волхва, коростные, в запёкшейся крови, поскольку грызли их подвальные крысы. И вздрогнул, представив, как хищные твари набрасывались на человека.

Кровь жрецу нарочно пустил его палач, ковавший его, чтобы был запах в подвале и чтобы со всех нор сбежалось крысиное отродье.

Судислав даже как бы услышал возню и писк голодного серого сборища…

– Снимите цепи с волхва! – крикнул он холопам.

Улыбнулся волхв, разлепив почерневшие губы. Сняли с него тяжёлые цепи, тут же в палатах перерубив заклёпы. Князь прогнал всех, дверь притворил и сам поднёс ему ковш с мёдом:

– Я в твоей власти, волхв. Поступай, как захочешь.

Тот к ковшу приложился, отёр усы и бороду:

– Обманула меня Ведея, князь…

– Как – обманула? Разве такое возможно?

– Велел я Невзору на закат вести род, – не сразу признался волхв. – А он по совету дочери на утреннюю зарю его повёл.

– Так что же теперь? Не отыскать их?

– Отыскать-то можно… Да ведь придётся вокруг всей земли обойти. Путь искупления – долгий путь.

– Согласен, веди!

– Не пожалеешь?

Князь косу девичью руками поласкал:

– Не пожалею.

– Добро! Но прежде чем идти путем искупления, след тебе вернуть того, кто первым указал эту дорогу. Отыщи своего брата Святояра и приведи сюда.

– В сей же час холопов пошлю!

– Твои холопы увезли брата, а вот возвратить его ты должен сам.

Волхв вывел князя на улицу, срубил сучковатое деревце, обломал ветви и в руку вложил:

– Это посох тебе!

Глава 3

Ну, вот он, последний виток водоворота. И даже не виток – полвитка. И воронка, в которой нет воды. Яма! Глубокая чёрная яма! И летит он, как в преисподнюю, вместе с обласом. А вода, она рядом, вокруг него. Колодец с водяными стенами. И уже над Лешим вода! Чёрной волной, словно крышкой, закрывает небо. Пропал и облас. Темнота. И он один в этой чёрной яме.

Но вот голубой поток живой воды, сильный и напористый, он бьёт из-под земли и даже в черноте колодца мерцает и светится. И это голубое, как небо, свечение обволакивает безжизненного Лешего, вдыхает в него свою живительную силу. А потом с силой и каким-то стеклянным звоном, словно о камень, разбивается сосуд, выталкивает его на чистый белый песок, искрящийся при солнечном свете.

И рассеялся туман, исчезла огромная птица, птица Гамаюн. Всюду голубое небо, как тот живительный поток, что выкинул Лешего на поверхность…

И вдруг, почувствовав свой вес, почувствовав земное притяжение, пал с неба наблюдавший, марлевый. Пал на распростёртое тело на белом песке, и они снова соединились. Снова стали одним целым – душа и тело. А в приоткрытые глаза, впервые за столько дней и ночей, пока крутил водоворот, резанул на мгновение земной свет. Первый земной свет…

Господи всевышний! Когда это кончится? Не понимаю, что творится со мной? Откуда все эти люди? И пасмурно, солнца нет, тьма наступает. Что хотите от меня, люди, закрывшие свои лики повязками? Вы скрыли цвет лица, но вы теперь подобны белым стенам и боитесь, чтобы вас я не признал и не увидел… Когда же наступит день? Кругом только сумерки. Как ушла Ведея, ещё не было дня, словно унесла она его с собой. Как ушла на солнце, так и свет для меня погас. Помогите же мне! Верните мне день! Дайте мне солнце!

Я живой человек! Я не могу жить без света! Я же дитя солнца! Верните его мне! Ходят беззвучно, будто по воздуху, шагов не слыхать. Рвут своими руками мои веки, свечою лезут в глаза. Чего они хотят? Смерти моей хотят – вот и солнце спрятали.

Слышу плач… Неужели это ещё плач Ведеи несётся по реке? Но река уже, наверное, кончилась, остался ручеёк. Нет, и ручейка нет. Грязная лужа с тухлой водой, потому что нет свежести – спёртый воздух закрытого подземелья.

Кругом идут часы, стучат в воздухе, стучат в голове – весь мир будто часы. Что они отсчитывают? Время, отмеренное мне? Пусть ещё идут! Я хочу жить! Хочу жить! Только много ли осталось? Часы? Минуты? Когда затухнет моё сознание? Пусть ещё идут часы! Пусть идут!

Я же ничего ей не сказал… Я ещё ничего не сделал… И куда придёт сын? К кому он придёт? Помоги мне, Ведея… Да откройте окна! Эй, кто-нибудь! Откройте окна! Впустите солнце, наконец! Оно же бьётся в шторы и стёкла! Дайте свежий воздух! Я не хочу умирать! Стучите часы, стучите…

Скоро придёт Ведея, она даст мне много чистой, живой воды и солнца! Она сама солнце… Заря… Зорюшка… Я плачу – но нет слёз, кричу – а губы мои неподвижны… Нет, ты ушла… Ты отдала меня чужим людям… Знать, прогневал тебя, чем – не знаю. И ты не слышишь меня…

В тишине раннего утра Леший впервые открыл глаза. Он смотрел на женщину, сидящую рядом на железном стуле. Она опустила голову на плечо, и струйка слюны из полуоткрытых губ осталась мокрой тонкой полоской на белом халате. Глаза были закрыты, а тёмные круги у глаз говорили, что эта женщина здесь давно. На коленях рука с обручальным кольцом подрагивала, и пальцы нервно шевелились. Она спала.

Не понимая, что с ним происходит и где он, попытался пошевелиться. Защёлкали приборы, заскрипели самописцы, и, словно вихрь, влетели дежурный врач и медсестра.

Проснувшуюся от возникшей вдруг суматохи женщину, ещё не понимающую со сна, что здесь происходит, вывела под руку медсестра. Но вдруг в проёме дверей та стала вырываться, но её силой вытолкнули в коридор. Она завыла во весь голос, стараясь прорваться обратно, вцепившись в медсестру и отталкивая её от дверей.

– Что же ты меня держишь? Что вы делаете с ним? Пусти!

У неё началась истерика, она стала выкручиваться из рук уже подоспевших нянечек, рвалась, кричала и плакала. Её насильно затолкали в ординаторскую и, держа на жёсткой кушетке, сделали укол снотворного. Через несколько минут она спала, раскинув руки, всхлипывая, словно маленький обиженный ребёнок.

Весь следующий день её не пускали к Дмитрию. В палате постоянно находились врачи – реаниматологи, терапевты, хирург. После полудня к ней зашла в палату, куда её временно поместили, врач и сообщила, что будет жить её Митя, только пока к нему нельзя.

– Можно, я хоть в двери посмотрю, удостоверюсь, что вы его не вынесли в морг, – стонала тихо Валентина.

– Да ради бога, никуда его не вынесли, – врач дёрнула плечами. – Смотри…

Её завели в палату. Дмитрий спал, прикрытый тёплым одеялом. Она видела, как порозовели у него щёки, перестал проглядывать из-под щетины землистый цвет лица. Губы немного приоткрыты и уже не чернеют полоской, а розовато-белые, с потрескавшейся кожей. Руки поверх одеяла подрагивали и были сжаты, словно он ещё держал весло…

– Нагляделась? Видишь, живой твой охотник! Пусть поспит, нельзя его тревожить сейчас. Пусть сил набирается. Он сегодня молодец – первое слово сказал.

– Какое слово?

– Имя назвал.

– Валентина?

Доктор замялась:

– Нет, другое…

– Какое еще другое?

– Кажется, в бреду…

– И что же он сказал в бреду? – подступила с назревающими слезами. – Скажите мне честно! Кого звал?

– Точно не расслышала… Кажется, Видея. Или Медея…

– Господи, это что за имена такие?

– Медея была богиня. Древнегреческая.

– А Митя-то при чём здесь?

– Не знаю. Может, он историей увлекался.

– Он, кроме своей охоты, ничем не увлекался. Ну, выпивкой ещё… Медея!

– А может, Ведея, – предположил доктор.

Валентина в страхе закрыла ладонью рот:

– Ведея?

– Да нет у нас таких. Послышалось, видно… А может, жар у него?

Валентина попыталась прорваться к кровати, врач ухватила её за рукав – затрещало.

– Да бред у него! Это пройдёт, бывает так… Потом я тебя приглашу, как отходить от лекарства начнёт. Он ведь, можно сказать, заново родился.

Валентина впервые за этот месяц уснула сама, без вмешательства врачей, почувствовав усталость во всём своём теле. Перед сном только подумала: надо позвонить дочерям. Но сил больше не было идти по коридору до вахты, где находился телефон. Она легла, не разбирая постель, и уснула счастливым сном. Жив её Леший! А остальное, бог даст, приложится.

Через два дня её пустили к нему в палату. Дмитрий не спал.

– Митя…

Валентина присела к его кровати, пытаясь взять его за руку, но он отдёрнул её.

– Да не Митя я. Я Леший! А ты-то кто? И чего ты плачешь?

– Ты в уме ли? Я жена… Валя…

– Чья жена?

– Да твоя! Ты что…

– Да нет у меня жены! Один я теперь…

– Митя… Как же так…

Валентине даже показалось, что он и не старался её вспомнить. Он был безучастен ко всему, что было рядом с ним. Смотрел в потолок, почти не моргая, как бы изучал все трещинки и неровные мазки потолочной краски.

Не поворачивая головы, он только скосил взгляд на неё и снова уставился на потолок. И чего от него хотят? Ему и так плохо. В голове звон, и потолок то и дело плывёт, и всё в комнате кружится.

– Почему он не узнаёт меня?… Мы же двадцать лет вместе?

Валентина, всхлипывая, обращалась то к врачу, то к медсестре.

– У нас ведь дети… Неужели всё можно забыть?! Может, он шутит или пугает меня?

Врач положила ей руку на плечо:

– Бывает так, не помнит пока. Наверное, он ещё там, где был все эти дни, той жизнью живёт.

– Да какой той жизнью? Комой, что ли? Это ведь почти смерть! Там нельзя жить!

– А никто этого не знает… Пойдём, ему отдых нужен. Устал он… А память, она придёт. Только на всё нужно время. Не всё сразу. Он и так у тебя молодец, теперь на поправку пойдёт. Всё образуется. Верить только надо. И ждать…

– А вдруг он совсем не вспомнит?

– Рано пока об этом. Сил ему надо набираться, а сон – самое лучшее сейчас лекарство, – сказала врач, увлекая Валентину за собой.

– Сейчас ты можешь ехать домой. Там ведь, поди, хозяйство, скотина, – сокрушённо добавила, – дома всегда дел много…

– Как домой? Я никуда не поеду! Он тут полуживой, а я к скотине поеду… Не сдохнет скотина, подождёт, соседи покормят.

– Нет, я не выгоняю тебя. Но нужно время, пока он что-то начнёт вспоминать. Ему ко всему нужно привыкать…

Валентина отказалась ехать домой, пока Дмитрий полностью не поправится, – не могла она его оставить. Хоть и видела, что уход за ним хороший, а не могла бросить худого и одинокого, на этой казённой кровати, беспомощного, как малое дитя, – не могла… Да ещё после слов его, от которых так и несло болью:

– Один я теперь…

Почему со мной здесь все стараются заговорить? Что они хотят узнать? И где я? В больнице? Почему тогда нет моих знакомых? Почему со мной сидит всегда эта плачущая женщина и называет себя моей женой? Кто она? Наверное, медсестра, только у неё нет мужа, хочет, чтобы я им стал. Но я не хочу! У меня есть Ведея!

Но почему женщина плачет? Ей жаль меня… Но ведь я ей никто? Что вообще случилось? Почему ноги мои не слушаются и руки, как и язык, словно налиты свинцом? Почему силюсь сказать им это, но у меня не получается? Приходит много людей, но я никого не знаю… Как им сказать об этом? Что же всё-таки происходит? Может, я уже умер, нахожусь на том свете? И вокруг меня тоже умершие, только они этого не понимают. Или понимают, но не говорят мне, чтобы я не испугался. Готовят меня к страшному суду, оттого, может, и говорят так тихо… Только у них тогда тоже всё, как на земле, и даже матерятся так же, как на земле.

Когда мужчина вкалывал ему в вену иглу, почему-то матерился, а от молодой женщины, которая протирала лицо мокрой салфеткой, пахло только что выпитым медицинским спиртом. И запах её груди он почувствовал, и свет он видит земной. А там есть ли свет? Тогда почему они мне не хотят говорить правду? Может, они её не знают? Или не хотят знать?

Его разум от задаваемых самому себе вопросов уставал и как бы затихал. И, прикрыв глаза, он снова впадал в сон, но даже сквозь сон слышал где-то вдалеке слова, но не понимал их смысла – сознание будто ограждалось от всего этого сном, сном его разума. Но утром снова приходили женщины и мужчины, заглядывали ему в глаза, кололи в вену, что-то спрашивали и снова уходили. А с ним всегда оставалась эта плачущая женщина, статная, с красивым печальным лицом. Наверное, она была очень добрая. Может, оттого и несчастная? В последние дни она кормила его из ложечки чем-то молочным. А ему хотелось мяса, но сказать он этого ей не мог. И он глотал потихоньку эту смесь и снова засыпал, но уже чувствовал, что пальцы его шевелятся, когда он этого захочет. И эта женщина, кормившая его, когда никого больше не было в комнате, растирала его одеревеневшие руки и ноги.

Но почему у них здесь нет солнца? Почему нет тёплых лучей, которые по утрам будят, от которых, когда закрываешь глаза, видишь свою кровь, как она течёт в веках? Только лампы под потолком и запачканные краской плафоны. Его ни о чём пока не спрашивали, все чего-то ждали. Может, что он сам первый заговорит? Может, они ждут от меня покаяния? Только за что? Может, за то, как прожил жизнь…

Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут – на тебе! Придумала – жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.

Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его – чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.

Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница – только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…

И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…

– Переведите меня в другую комнату.

Над Лешим наклонилась врач:

– Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.

– Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?

Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, – выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, – как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:

– А где кедровник? Кто вырубил?

– О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!

Валентина в страхе посмотрела на Лешего:

– Говорил, правда, давно…

– Что говорил? – не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. – Рассказывай!

– Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…

– Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…

– Митя! Ми-т-я!

Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.

– Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! – проговорил Леший вслух.

– Митя, ты всё забыл…

Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.

– Вы-то почему здесь живёте? Зачем вам я и дом мой? Пустых ведь много в деревне, в любой заходи – никто не выгонит.

– А ты что же, выгонишь меня?

Впервые Валентина поняла, что он действительно ничего не помнит. До этого ей казалось, что если сказала, что она его жена, то он должен поверить ей и всё само собой, пусть не сразу, но встанет на свои места, и они будут жить как прежде.

– Да не выгоню, живи…

Лешему стало жалко эту женщину. Он ведь помнил, как она просидела месяц там, в больнице, у его кровати и переживала, ночей не спала. И он с хрипотцой выдавил из себя:

– Всё перемешалось, теперь и сам не пойму: где бред, а где явь. Но всё, что было со мной, – было! Я же помню!

– Может, было, Митя. – Словно соглашаясь с Лешим, Валентина кивнула головой. – Только в бреду это было, ты глаза-то разуй!

Лешему его теперешняя жизнь казалась чужой – не его. Его жизнь была та, где он жил один, где был кедровник в огороде, где была Ведея и был Сохатый-Светояр, Невзор и много-много его знакомых. А здесь он стал как бы чужим: ни друзей, ни знакомых. «Где же я был?» – сам себе задавал он вопрос, но не мог отыскать ответа. От дум его только болела голова да кровь стучала молотками в его висках.

Как же теперь быть? Как себя вести в новой для него жизни? Ведь в той, что помнил, он был совершенно другой человек. У него были иные увлечения, была любимая женщина, которая пришла в его жизнь, пусть поздно, но пришла, и он был счастлив с нею. А эта новая женщина, называвшая себя его женой, была чужой для него. Ведь он не помнит, как ухаживал за ней. И любил ли её? Но, наверное, любил, иначе они не могли быть вместе. И кто тогда он сейчас?

Заново нужно учиться жить. И любить тоже надо учиться. Но как… Да и надо ли, когда в памяти стоит Ведея?! И неужели за две недели комы, в которой он пролежал, он смог прожить сорок лет чужого времени? Где правда, а где бред? Одни вопросы, но надо на них отвечать. Хотя бы самому себе. А так ведь можно свихнуться. Врачи сказали, произошло раздвоение личности. Какое раздвоение?! Если он не помнит то, что стараются ему навязать, а помнит то, чего, оказывается, не было в его жизни.

Валентина каждый вечер расспрашивала его о так называемой прошлой жизни, не перечила и не обижалась, даже когда речь заходила о Ведее. И сама рассказывала об их совместной, большой, в которой родились дочери.

Для Валентины годы пролетели как один день. Познакомилась с ним, как ни странно, тоже в больнице. Тогда она проходила практику в областной клинике. Влюбилась сразу, как увидела. Всё бросила: и работу, и учёбу в мединституте – уехала с ним в Бураново, в тьму-таракань. Рассказывала, какой он был сильный да красивый. Говорила, не скрывая слёзы, какой он был временами бабник. Но зла она на него за это не держала, так как хоть и бегал иногда по чужим, но любил только её, свою Валентину. Вспоминала, как охоту любил, как каждый промысловый сезон брал отпуск и уходил в лес, в свою охотничью избушку, что на Каменной речке, доставшуюся ему от отца. И всё-то у них было складно да ладно до самого последнего дня. Дочерей замуж выдавали и свадьбы на весь посёлок справляли. И у детей тоже всё хорошо: и работа есть, и внучки в садик ходят.

Слушал её Дмитрий и думал… Уж слишком всё гладко получалось в его жизни. Не так, как в жизни Лешего, которую он помнит. С самого раннего детства много было всего в той жизни: и горя было много, и испытаний, но и счастье настоящее было. А здесь, по рассказам Валентины, не дорога у него, Дмитрия, была, а прямо шёлковый путь, по которому шёл он и даже ботинок не замарал. Странно всё как-то. Так ведь не бывает в жизни! Есть беды и печали, есть радости и потери. А тут у него, оказывается, ничего такого не было. Пустота, вакуум… Может, оттого и стёрла память то, что не приносило ничего душе его?