Текст книги "Дети заката"

Глава 6

Дмитрий жил на конце деревни у самой реки. Дом перешёл ему от покойного отца. Пока Леший служил, отец жил один – мать они давно схоронили. А много ли одному надо? Вот он от огромного огорода оставил пару соток земли под лук да картошку, а на оставшуюся часть навозил песка, разровнял по чернозёму да засадил кедрами. Когда Леший вернулся домой, кедрач уже подрос и стал в два раза выше высокого заплота. Дмитрий, привыкший к лесу, увидев это чудо, заулыбался, зная причуды своего отца. Ворохнулось в душе нежное чувство к нему: воплотил всё же перед смертью свою мечту – кедровник возле дома посадить. Жаль, что со службы не дождался. И после недельной расслабленной жизни Леший, засучив рукава, перекатил на полянку в кедраче баньку – так отец мечтал, просто, видно, не успел или уже сил не было. А ещё построил беседку, где каждое утро пил крепкий чай, сваренный обязательно на костре, так как другого не признавал: чай должен смолистого духа хватить, дымка, тогда он настоящий.

Истопив баньку, собрал свой холостяцкий ужин на стол и под мышкой с чистым бельём повёл незнакомца в баню. Париться Леший любил до шума в голове, как после угара. Потом выходил на вольный воздух и падал в предбаннике на расстеленный брезент и втягивал осторожно сладкий воздух, чтобы не захлебнуться после банного сухого пара. И на этот раз, чувствуя, что дозу своего жара получил, скатился с полкà – и на волю. Лёжа на полу, слышал, как в бане незнакомец ещё плеснул ковшик на горячие камни.

– Ну, ничего у него здоровье! Меня молодого пересидел! Интересно, кто он и откуда? – промелькнул у него вопрос. – И одёжка-то уж очень странная…

Под грубой белой рубахой на голое тело были надеты не то доспехи, не то вериги из толстой кожи, закрывающие грудь и спину, стянутые на боку, начиная из-под мышки, кожаным шнурком. Сначала Дмитрию показалось, что это корсет после позвоночной травмы. Носил сам Дмитрий наподобие такого, но этот был другой. Жизненно важные органы были закрыты толстой бычьей кожей в палец толщиной, сшитой тоже кожаными шнурками. На грудных латах были следы и резаные, и колотые.

– Наверное, и вправду мужик-то не в себе. Бронежилет себе сшил, что ли? Только зачем ему он? Да и пуля его, как промокашку, просверлит. Ну, от ножа, может, и спасёт. Видно, из театрального реквизита прихватил.

Отдышавшись, Дмитрий вновь полез в баньку. Напаренное тело незнакомца в крупных каплях пота выглядело бойцовским. Мускулы, как толстые змеи, оплетали всё его тело и пропадали только у самых ступней.

– Здоров же ты, однако! – восхищённо глядя на пришлого, проговорил Дмитрий, наливая в старую деревянную шайку холодной воды. – Ну, давай мойся.

Протянул ему мочалку и кусок мыла. Незнакомец взял в руки мыло, понюхал его, прикрыв глаза, и отложил на лавку, потом, облив себя холодной водой, вышел из бани.

«Не понравилось мыло, видно… Артисты, что с них возьмёшь… Попривыкли к пенкам всяким да гелям. Ну да ладно, чёрт с ним! Подумаешь, гусь лапчатый…»

Помывшись, вышел Дмитрий в одних трусах в предбанник. Незнакомца не было.

Он нашёл его у реки, куда вела тропинка. Тот стоял на яру в красном зареве заходящего солнца, шептал молитву. Даже не молитву – он просто разговаривал как бы сам с собой, обратив лицо к солнцу. Просил будто бы прощения за бегство своё. Дмитрия рядом не видел. А может, и видел, но не придавал значения, что кто-то рядом с ним. И только когда солнце остыло в неширокой реке, потянув по ложбинам туман, словно пар, незнакомец, не обернувшись к Лешему, прошептал:

– Никогда не провожай светило неодетым и встречай его поутру, тоже облачившись, так как срам показывать Богу не потребно.

– Смотри ты, заговорил! Пошли лёгкий пар вспрыснем – само время! Да как к тебе обращаться? Зовут тебя как? А то тыкать не с руки: в отцы мне годишься. Хотя, как знать…

– Зови Невзором, меня так нарекли… Помню только имя своё, да и то, только когда богу закатному поклонялся, в памяти всплыло… А тебя как зовут, князь?

– Ты что, в бане угорел? Какой я тебе князь? Дмитрий я, ещё в деревне Лешим зовут – ну так мне это не в обиду. Садись, Невзор, к столу, мечи, что есть, что бог послал.

Разлив водку по стаканам, выпили. Дмитрий, откинувшись на столб беседки, достал из энцефалитки сигареты, закурил, пуская дым в крышу беседки, где вилась небольшая стайка комаров. Он не торопил Невзора с разговорами. Тот ел солёную нельму, запивая её крутым чаем. А Дмитрий вспомнил последнюю ночь, проведённую в лесу у костра. Достал из кармана начельник, найденный на рюкзаке, молча поднёс к губам, стараясь уловить запах волос хозяйки его. Но нет, запаха уже не было: табаком напитался, в кармане вместе с сигаретами лежал. Он ещё раз вдохнул в себя воздух, прижал к губам полоску грубой материи, вышитую затейливым орнаментом… Ничего не осталось… Осталась только тоска по несбыточным снам.

Стало совсем темно. Костёр угас и лишь краснел углями, потрескивая иногда, стряхивая с себя пепел. Дмитрий повернул выключатель, прибитый тут же на столбе беседки. Вспыхнул яркий свет. Невзор испуганно втянул голову в плечи:

– Ты… ты волхв?

– Опять тебя понесло! То князь, теперь волхв… Да человек я! А чего так испугался?

– Вижу, что человек…

– А кто это – волхв? Прозвище необычное, впервые слышу.

– Человек это, кто с Дедом Небесным говорить может. С Даждьбогом!

– Во! Про богов-то ты знаешь, а сам тёмный. Электричества не видел? Или вправду болен? В больницу тебя, может, отвезти? Ты мне лучше скажи, что ты под рубахой носишь? Откуда у тебя это? Работа, видно, старинная. И вообще, кто ты?

– Не помню, кто я и откуда… Проснулся вчера на лугу, в пойме, перед лесом. Жажда меня мучила, воды испил из ручья. Только вкус у неё был какой-то чужой. Я ещё подумал, что это мёртвая вода. Думал, тут и умру, так нет – жив остался. Знать, вода просто загажена…

– Кем загажена? Чистая у нас река.

– Вами загажена, вы на ней живёте. Зверь не загадит, в чистой воде лик всегда виден.

– Скажешь тоже, виден… А дальше-то что?

– Не перебивай! Так услышишь. Тропинкой шёл, пока к вам не вышел. Отроки меня потом ещё поили другой водой – вот она у тебя на столе стоит. Это тоже мёртвая вода, видно, но только кровь горячит, как меда пьяные. А больше ничего не помню. Что-то в голове воедино не складывается, какие-то лоскутья.

– Да, не густо… Ну да ладно, не на допросе. Вспомнишь – так расскажешь.

– Только многое, что увидел, в диковину мне: и одежда ваша, и как говорите, многие слова не понятны. А вот начельник, что в руке держишь, как бы знаком. Видел и даже в руках своих держал.

– Видел, говоришь! Где? У кого? – Леший встрепенулся – Что молчишь?

– Не помню, но видел.

Леший даже потерял интерес к собеседнику.

– Ты вот себя Лешим называешь… Ты что, людей в лесу с пути сбиваешь? Закруживаешь?

– Ну, сказанул! Я и сам вчера заблудился, сегодня только в деревню вышел. Просто мать так в детстве назвала, как бы судьбу со словом своим в мои руки вложила. Так теперь по лесам и мотаюсь. Вся моя работа в лесу была, охранял я его долго… Привык, видно: мне в лесу-то вольготней – не то что в деревне. Ты пока в память-то не войдёшь, оставайся у меня. Места хватит. Один живу…

И правда ведь, как леший… Семью уже, наверное, не завести, да теперь и поздно. Нужно всё делать в срок. После армии что дурью маялся? А представить себя отцом младенца в сорок лет! Дмитрий улыбнулся: ребятишки же сынишку засмеют. Скажут, не отец у тебя, а дед. Да и бабы сейчас редко после двадцати семи рожают. А разве за него молодая пойдёт? Нет, конечно. Ну, а его возраста или чуть моложе – все давно замужем. А кто не замужем, так те спились – они сами не нужны были Лешему.

Бегал он тут к одной. Было уже в привычку вошло: как солнце на закат, он огородами да на сеновал к ней. Дома-то дети её взрослые, неудобно. Только вот один раз он на сеновал, а сосед его по огороду Ванька Родькин с сеновала. Да ещё смехом ему в глаза, что очередь надо соблюдать. Плюнул он в сердцах, вместе с Ванькой пошли спирту у Евсеихи купили и выпили. Посмеялись, как она их принимала, словно по списку. Только вот когда сверх нормы выпили, передрались. Баба-то хороша была, не в смысле хозяйства. Леший тогда соседу нос сломал, но и самому досталось: Ванька тоже был не из робкого десятка. Наутро встретились, похмелились и разошлись. Никто никому зла вчерашнего не помнил, но и товарищами не остались. При встречах руки друг другу не тянули, кивка головы хватало. Только ходить к ней оба перестали.

Невзор от водки не пьянел, только лицо налилось краской. Смотрел в одну точку, что-то шевелил губами, держа начельник в руках, – силился, видимо, вспомнить, но не мог. Дмитрий осторожно потянул начельник у него из рук:

– Ты меня извини, но это мне кем-то оставленная вещица. У себя и хранить буду.

Невзор отпустил начельник, и Дмитрий, аккуратно сложив, убрал его в карман. Встав из-за стола и проводив странного гостя в дом, постелив ему на диване, Дмитрий прошёл в маленькую комнату, где спал когда-то в детстве, и, не раздеваясь, лёг, прикрывшись покрывалом. Дрёма пришла быстро к уставшему человеку, но в засыпающем сознании, словно зарницы, вспыхивали моменты его блуждания по лесу, костёр у болотного ручья, запах пихтовой лапки под головой да крик ночного филина. И затухающая мысль о том, как он всё же ушёл совершенно в другую сторону, погасла, потерялась во сне.

Сон долго не шёл к Невзору. Лёжа на диване, он чувствовал, что впервые спит на таком мягком ложе. Это чувствовало его тело, привыкшее к жёстким условиям. Оно как бы вспоминало и давало понять разуму Невзора, что всё, с ним происходящее, – все эти люди, все эти незнакомые вещи, которым он даже не знает предназначения, – впервые для него. Но вот кто он и откуда, и где жил до сегодняшнего утра – он не знает.

Он слышал, как заснул, поворочавшись, человек, приютивший его, давший ему пищу и ночлег. Перед глазами вдруг встали незнакомые люди, что встретились ему впервые в селении. Потом появилась дивная берёзовая роща, и люди в белом бежали в утренний солнечный свет и исчезали в нём. И будто вместе с ними бежал он. Себя он не видел, но чувствовал это. Ещё чувствовал терпкий напиток на губах, и вместе с этим вкусом поплыла комната, чужая для него, завертелась и рассыпалась мелкими осколками льда. Ещё сверкали синевой острые грани, но Невзор уже спал. Только мозг продолжал крутить эти осколки в памяти его.

И вдруг кто-то выдохнул рядом с ним:

– Ну вот, отец, мы и в новом мире. Только каков он будет для нас? Пока он для нас чужой, и будет ли когда своим – никому не известно.

– Ведея, ты ли это? Как ты меня нашла?

– Во сне твоём. Меня нет рядом, но я поблизости. Это я привела тебя сюда, к этому человеку. Я уже давно знаю его, давно прихожу в сны его. И не раз спасала от смерти, чего с другими никогда не делала. Берегу его от напастей, для себя берегу… Но настоящей встречи может и не быть, так как между нами тысяча лет. И какими мы станем в этом их времени, я не знаю, отец… Скоро войду и в его сон, постараюсь рассказать ему о тебе. Только он ведь может не понять: не воспримет его разум. Ты не можешь спрашивать меня обо всём, потому как я сама ещё не всё поняла в этом мире, я получила не все знания свыше. Бездна времени между этим народом и нами. Нужно время, отец…

Невзор крепко спал. Уже исчез образ дочери, остался только тихий её шепот. Он проникал в его мозг, заставляя впитывать, откладывать в память всё, что несла ему дочь, невидимая для него. Он мысленно задавал ей вопросы и тут же получал от неё ответы. И только губы его, спрятавшись в седой бороде, чуть-чуть подрагивали и шевелились во сне.

– Но ты хочешь понять, почему его выбрала. Я отвечу… Он родился в том же месте и в тот же час, что и я, только на много столетий позже. По воле Рожаниц рождение ребёнка всегда или почти всегда происходит на рассвете, когда рождается солнце, когда рождается день. И эти дети всегда здоровы и становятся долгожителями, так как солнце тоже только родилось и даёт ребёнку свою силу! Это после зенита солнце готовится умирать, склоняясь и остывая у земли. И дети, что родятся вечером, чахлые и болезненные, – это дети заката. Но это не самое страшное. Страшно то, что они больше всех подвержены силам тьмы, на них как бы воздействует луна и призрачный мир её сияния.

Её шепот вдруг стал другим, в нём появились нежность и ласка, и вместе с тем грусть истосковавшегося сердца. Её шепот дрожал, в нём слышались волнение и стеснение перед отцом. Невзор стал понимать, чьё имя тогда слетело с её губ.

– Леший родился тоже на заре, но это уже была не берёзовая роща, в которой родилась я: берёза, она недолговечна. Но каждое дерево, отец, как и человек, оставляет свой след на земле после смерти. Там свой след оставила я, оставила та берёза, у которой мать родила меня. И этот след приняло на себя другое дерево, взросшее на этом самом месте, у которого по воле судьбы и мать Дмитрия родила. Леший насыщен лучами, но не понимает их. Он что-то чувствует, только объяснения не находит, потому что его жизнь была совершенно другой. Ему насильно вталкивали порочные знания, притупляющие тот природный дар, которым обладает каждый от рождения. И когда что-то всплывает в памяти, человек спешит отбросить это, потому как оно противоречит законам, которые ему были с детства заложены их новыми волхвами. Но всё же, как бы то ни было, многие люди непроизвольно подчиняются своей интуиции. И когда получается, что они оказываются правы, они не могут этого объяснить, потому что это противоречит их рамкам знаний и определившимся уже законам. Во снах своих я поймала его лучи и явилась к нему во сне, когда он спал, заблудившись, будучи ещё ребёнком. Дмитрия тогда так покусали комары, и я вывела его сонного на край деревни и, поцеловав, отпустила. Он потом долго меня вспоминал и тихо ночами просил присниться. Но это его убило бы, так как ещё разум не был готов.

Она засмеялась тихим серебристым смехом. И Невзор вновь её увидел. Она как бы присела на край его дивана, лёгкая, воздушная, потому как диван не скрипнул и не прогнулся под нею. Но это была она, Ведея. Он хотел погладить её по руке, но его руки были тяжелы и неподъёмны. Он смог только улыбнуться ей, и она вновь пропала. Поплыл опять её шёпот, заставляя понимать, что происходит с ним, и вспоминать, кто он и зачем здесь.

– У них здесь другой мир, не такой, как был у нас. И нам тоже, отец, придётся к нему приспосабливаться. Я буду приходить во сне и к Дмитрию, и к тебе, чтобы вы стали понимать, что такое мир вообще, постараюсь донести вам то откровение, которым поделился со мной Дед наш Небесный. В сегодняшнем мире считают это шарлатанством или колдовством, но эту науку несёт мне небо. У них это называется по-другому, они об этом знают, немногие, но знают.

Вдруг шёпот Ведеи стал окрепшим и настойчивым, и её слова, будто кованые гвозди, вбивались в мозг Невзора. Он снова увидел её образ, который, шепча, метался по комнате и не мог остановиться.

– Никогда не говори Лешему, сколько тебе лет. Если бы я могла, я бы вырвала это у вас из памяти, но этого мне пока не дано… А жаль: вдруг кто-то из рода поплатится за это? Даждьбог великий! Не дай им вспомнить до конца дней своих, кто они… Тогда быть беде. Ты же, отец, знаешь, кто ты, ты уже вспомнил. Но храни молчание, пока не скажу, что Леший готов понять тебя. Он очень добрый человек и тебя никогда не обидит. Только не покидай его, ибо меня увидишь только здесь.

Образ вновь исчез из сознания Невзора, но её шёпот ещё оставался. Он долетал из разных углов комнаты, бился где-то под потолком и вновь спускался к постели Невзора. В нём была боль за свой род. Он чувствовал, что дочь ищет выход, и ему было жаль её, жаль, что она страдает и переживает за всех… Из-под закрытых ресниц Невзора сползла мутная слеза.

– Многие из наших людей погибнут в этом времени, так как всё новое не смогут принять, потому что не подготовлены к этому. Времени у нас было очень мало, я просто ничего не смогла сделать. Сейчас стараюсь входить в их сны и учить их, насколько это получится… Ты же, отец, смотри на этот мир открытыми глазами. Ты вскоре начнёшь узнавать знакомые тебе с детства места, только они стали совсем другими, неузнаваемыми, но это те же места, по которым ты ходил. Время, оно безжалостно всё изменило: и природу, и людей. Только никогда не говори об этом открыто при людях… Тебя просто не поймут и станут надсмехаться над тобой. Но ты не сможешь предать их смерти за насмешку – даже в честном бою здесь это не принято. Здесь тебя могут унизить и растоптать, но ты не можешь лишить их жизни. На это у них есть суд. Не такой, как наш… Здесь всё по-другому… Ну, а пока прощай… Я всегда рядом с тобой…

Глава 7

Кончилась для Дмитрия эта длинная зима. Кончились метания от прошлого к настоящему. Память немного восстановилась – не полностью, так, какими-то эпизодами из их с Валентиной совместной жизни. То вдруг всплывёт момент, как они с дочерями купаются на каменной, а то как ещё совсем молодой, наверное, только женившись, принёс ей целую охапку венериных башмачков. Как сидел допоздна на опушке, чтобы не видели люди в деревне, что он цветы жене несёт, потому как смеяться будут. И видения, что принесла кома, как-то поулеглись в душе, но всё же оставались яркими и незабываемыми. Отношения с Валентиной налаживались, она перестала требовать, чтобы он всё вспомнил, и стала делать вид, что вообще ничего не случилось с ним. Может, её доктор этому учил…

Наступила весна, бурная и ветреная, снег согнала за неделю, остался кое-где в оврагах да распадках. Дмитрий нанял КамАЗ из райцентра, который навозил песка на огород. И теперь тракторист, смеясь исподтишка над причудой Дмитрия, разравнивал этот песок.

Прозвище Леший он теперь потерял, хотя носил столько лет. Но в деревне без прозвища как-то ни то ни сё. И получил он новое – Сектант, за то, что каждое утро и вечер встречал и провожал зарю и закат. Многие люди часто видели его на обрывистом берегу реки за своим огородом с непокрытой головой. Не слышали, как он молился, о чём просил огненный лик, но раз не ходит в молельный дом, организованный иеговистами на краю села, а молится отдельно и один, обозвали Сектантом. Поначалу стали захаживать к нему «Свидетели Иеговы», толкали ему свою литературу в руки, приглашали прийти и замолить грехи перед Богом. Дмитрий сначала вежливо выпроваживал их из избы, но хождения участились. Тогда на них подействовало не вежливое слово, а крепкий солёный мат – отстали.

Река поднималась из берегов, и Дмитрий часто наведывался к той поваленной берёзе, ожидая её конца, – он же обещал её проводить. И вот этот день наступил, вода поднялась к самому крутояру, и серое половодье с рёвом подтачивало берег. Он опустился у самой реки, прилёг на холодную ещё землю и смотрел, не отрываясь, как крутит и бурлит река, почуяв в себе силы весеннего могущества. Тут и застала его Валентина.

– Ты же простынешь на холодной земле! – скинула с себя куртку, в которой управлялась во дворе. – На, подстели, и я с тобой посижу. Боже, хорошо-то как! Воздух снова задышал сосной, птицы прилетели и не смолкают. А ты что это, Митя, на воду смотришь? Плохо тебе опять стало?

– Да нет, не плохо – грустно. Вот скоро берёза наша умрёт – видишь, обрыв уже трещину дал, вот-вот обвалится берег вместе с ней. А она меня в детстве своим соком поила… Только не верит она, что умрёт скоро, потому что дышит воздухом весны и тепла. Гляди, уже и почки распустила, жить думает. Так вот и люди… Только ничего у неё больше не будет… Вот оттого и грустно и муторно на душе.

– Ты прям, Мить, как по человеку… Она же просто берёза, дерево.

– Дерево, берёза… Только ведь она ещё живая, а вот как корни оторвёт берег, тогда она умрёт. Всё ведь живое рядом, мы только внимания не обращаем.

– Тебя послушать – и дрова готовить не надо.

– Надо, как не надо…

– Да вот и я о том, всех не пожалеешь.

– Как-то неправильно всё, может, оттого и муторно…

Договорить он не успел. Тяжело ухнул берег, и брызги мутной воды достали Дмитрия и Валентину. Они подошли к берегу… Берёзы больше не было. Она ушла в пучину вместе с куском подмытого крутояра. Но вот в воде, освободив свои корни от земли, она всплыла метрах в пятидесяти, и её потащило течением на стремнину. Её крутило в воронках, она оборачивалась то вершиной, то комлём к Дмитрию с Валентиной, и жёлтые её корни, отмытые уже водой, тянулись над волнами, как руки, то ли прощаясь с ними, то ли прося их о помощи… На лице Валентины были, может, слёзы, а может, брызги от обвалившегося берега реки.

– А ты ведь прав, Митя… Я ведь до последнего думала, что это блажь твоя, а она действительно была живая. Только разве можно было ей помочь?

– Нет, я ведь и не об этом. Хрупко всё и невечно…

Утром на машине с маленьким прицепом Дмитрий поехал за первыми саженцами. Вырубал их из земли аккуратно, чтобы не повредить корневую дерева. Саженцы выкапывал уже подросшие, высотою в полтора метра. И больше пяти деревьев в прицеп не входило: он старался слой земли, на котором они росли, завернуть в брезент, чтобы они на новом месте меньше болели. По всему огороду были набиты колышки, где будут сидеть новые «жители» села Бураново. К вечеру появилась первая кедровая аллея. Через четыре дня работа уже была почти завершена. Но с последним рейсом что-то припозднился Дмитрий.

Уже солнце склонилось к горизонту, когда он въехал во двор, но не один. Хлопнув дверцей, велел топить баню и готовить ужин. Из машины вылез обросший грязный человек в рваной землистой рясе. Ряса – это было сильно сказано: полы чуть ли не в полосы порваны, подпоясан капроновой бельевой верёвкой. Из-под его скуфейки выбивались давно не мытые волосы, и рыжая подпаленная борода торчала ёжиком во все стороны. Он вышел из машины и, не зная, куда пойти, опустился на чурку во дворе, поставив возле себя тощий чёрный заплечный мешок.

– Кто это? – спросила Валентина, прижав руки к груди, увидев худое измождённое лицо старика.

– Это? Помнишь, Сева рассказывал о попе-расстриге, что у него был в больнице? Так это он и есть.

– Ты, Митя, только в дом меня не веди: живность в голове да бороде завелась – от грязи, я думаю. Не могу я в таком обличье… Мне бы баню сначала и поесть чего-нибудь горячего – давно горячего во рту не было. А сухарики у меня есть, немного… Пахнет от меня прелью, как от покойника, – ты уж не обессудь. И машина, наверное, пропахла… В баню надо…

– Будет тебе баня, русская, по-черному – прогреешь кости… А живность из головы да бороды мы сейчас выведем.

Он принёс дихлофос и целлофановый мешок, снял с расстриги его скуфейку, обрызгал волосы и бороду попа, повязал его голову, словно платком.

– Метод проверенный, батюшка! Ты только пореже дыши, старайся на ветер встать, чтобы чистым воздухом дышать, а то крыша поедет, опьянеешь.

Валентина перед баней достала чистое бельё Дмитрия, кальсоны и нательную рубаху, которые он надевал только зимой на охоту, старенький свитер и брюки.

– На, предложи болезному, а своё пусть скинет. Я кипятком потом замочу или выброшу – разве можно в этом ходить?

– Как видишь, можно… Принеси ему пока чего-нибудь горячего. Голоден очень человек: когда он шёл по лесу, его шатало от дерева к дереву. Я сначала думал: пьяный. А нет – вижу: обессилел.

Пока готовилась баня, расстрига хлебал щи прямо на улице, сидя на чурбаке. Просьбу Валентины пройти в дом поп отклонил, она не настаивала. Дмитрий заметил, что голодный и усталый человек ел с достоинством, не показывая вида, что голодал несколько дней. Ел медленно, старательно пережевывал пишу, не глотал кусками и, не доев немного, отставил чашку в сторону.

– Это потом… С непривычки болеть буду… Лучше повременю. Спасибо тебе, добрый человек, за человечность спасибо: грязного бомжа домой к себе привёз – не каждый сейчас на это отважится.

Долго уже бродил поп, с того дня, как расстригли его. И в подвале жил, а то и просто, когда лето, на улице и на свалке. Везде можно жить. Но уподобляться скоту нехорошо: на женщину в очереди стоять мерзко, милостыню просить совестно, спать, как собака, на помойке противно. И вообще, там всё противно, даже воздух. И снова решил в мир идти, так как свалка – это тоже монастырь со своим уставом. На миру, думал, лучше…

Только люди попа и в миру не приняли. Подаяние ведь люди привыкли на паперти подавать, на земле церковной: то ли святость только там чувствуют, то ли кресты на храмах пройти мимо не дают, чтобы не кинуть деньгу страждущему. И колокола всегда бьют: «Дай! Дай!» Но там теперь воры да бандиты управляют, вечером только на хлебушко и оставят, и со святыми отцами они тоже делятся. И ушёл он. И идёт по земле в своей рваной рясе, но редко кто хлебушко даст, а уж про ночлег и говорить нечего.

– Мне много уже лет, и всю жизнь пристанище своей душе искал, и сейчас ищу… А самое-то главное, Митя, веру в себя потерял – а это самое страшное… Зиму в больнице пролежал. Подняли меня возле проходной хлебозавода – там всегда хлебом подавали. А тут что-то ослаб и память потерял, очнулся уже в больнице. Но недолго в ней был – на псих отправили, там вот до весны и задержался. А когда подлечили – родственников-то нет – вот и отправили восвояси. И вот направляюсь я в урочище Двух Братьев. Право, не знаю – найду ли?

– В урочище, говоришь? Откуда о нём знаешь?

– Человек мне о мире другом рассказывал, да и сейчас во снах моих искромётных путь мне указывает. Может, и найду то, что ищу… Потерять веру в Бога – это одно, но потерять веру в себя – это страшно.

– Как это в себя? Себе не веришь, что ли?

– А это как умереть…

– Что-то я не пойму тебя. Почему «как умереть»?

– Понимаешь, ты остаёшься один в этом огромном мире. Ты уже не веришь в людское добро и сострадание, не веришь в любовь и терпимость. Потому как сам никого не любишь и живёшь не по совести – всё делаешь только для себя. И поэтому ты остаёшься один. А чем это не могила?

– Ну ты, наверное, преувеличил… Не бывает так.

– Бывает, Митя… Бывает.

– Ну, а в урочище что делать будешь?

– А чтобы не видеть людей, не видеть их насмешки надо мной, хочу уединиться и… Просеять свою жизнь, как мелкий песок через сито. Всё ведь дело во мне самом, может, там, в уединении, я найду ответ: что же происходит с людьми и со мной? Я ведь себе уже давно не верю…

– Не волхв ли тебе рассказал об урочище Двух Братьев?

– Да, он называл себя так. Он очень много знает, чего мы, смертные, не знаем. Меня ведь в больнице долго из-за него держали, потом выпустили.

– За дурака небось приняли?

– Да. Только я не сумасшедший: я видел, как ушли они в солнечные лучи и исчезли. Их было двое. Один, злобный, называл себя князем.

Леший прошёл по двору в раздумье. Вот и ему не верят, тоже считают сумасшедшим. Но ведь расстрига доказывает обратное, только ведь не убедить мир ни ему, ни расстриге. И всё останется так, как было, без изменений.

– Я отпустил князя, расстрига… Но сначала хотел убить, вон там, на берегу, но в последний момент мне не разрешили это сделать.

– Кто не разрешил?

– Ведея…

– А кто она? Жена?

– Богиня…

– Вот оно как, – усмехнулся расстрига. – Привиделась?

– Да нет, была она здесь…

– А разве они на землю спускаются?

– Они живут на земле, разве что в другом мире.

– А за что убить хотел?

– Не знаю, может, за зло, которое он своему народу принёс. Только я понял… Они правы были: нельзя решать то, что тебе не дозволено.

– А кому что дозволено, Митя?

– Мне не сказали… Но, не убив князя, я, может, убил зло, которое он нёс?

– Разве можно убить зло? Нет, не убил ты его, Митя. Зло так просто не искоренить… Добро и зло, они всегда почти рядом, и всегда в человеке его поровну, но редко побеждает добро. Да и где оно, истинное добро?

– В каждом оно, расстрига, есть! Мы только его различить не можем, а может, не хотим.

– Вот, Митя, и хочу остаться один. Сначала в себе хочу почувствовать, что же я растерял за эти годы на земле. И отчего люди отвернули от меня свои лица?

Поспела баня. Дмитрий отвёл попа, показал ему, где мыло и мочалка, а сам направился на своё место, на крутояр. Солнце уже лежало на полноводной реке, и лучи окрашивали мутное половодье. Он опустился наземь, закрыв глаза, просил, чтобы ему приснилась в эту ночь Ведея. Почему-то после прихода расстриги он почувствовал страшную тоску по ней, почувствовал себя, как и расстрига, одиноким и несчастным. А вроде бы всё налаживалось, уже как-то привыкать стал. Нет, не забывать – такое невозможно забыть, – а словно притупилось всё. Внушали все вокруг, что это был только сон.

Веселела Валентина, чувствуя, что вроде всё налаживается. Стал Леший немного другим, будто и прежним, только бывало вдруг задумается, сядет у бани на чурбак кедровый, и курит, и курит. Позовёт она, а его вроде и нет, ничего не слышит, будто находится где-то далеко-далеко. Уходила она тогда в дом, занималась хозяйством, боялась трогать его в это время. Плакала часто, так как чувствовала: сон его принёс ему любовь к той, выдуманной. Знала, что её нет, но бабья ревность, она ведь не может определить край, где сон и где явь. Особенно когда ночью во сне Ведею зовёт. Но молчала, знала, что сменился у него характер: непреклонным стал, настоящий мужской.

Валентина готовила на стол, когда Дмитрий с помытым и переодетым гостем вошли в дом. Расстрига по привычке глянул в передний угол и, не найдя там икон, смутился:

– Сейчас вроде мода на иконы пошла, а у тебя их, вижу, – нет. Не веришь, видно?

– Не знаю, батюшка…

– А как без веры-то? Ведь под Богом ходим…

– Может, и ходим, откуда знать. Раньше лоб иногда крестил, когда уж сильно прижмёт. Только бывает и времени нет крестом себя осенить… Ты сам-то веришь ли? Ведь при сане был.

– Был… – расстрига глубоко вздохнул. – Так нет теперь ни сана, ни веры, наверное.

– Отчего так?

– Да всё мне как-то быстро надоедает. Новое всё ищу, только вот не открывается мне… Христос, так он терпеть велел, а я всё спешу – вот и прогневал, видно. А может, мне за былое прощения нету. А ты сам, Митя, крещёный?

– Раньше не крестились – время было не то. А сейчас мне без надобности. Я, расстрига, верю в то, что вокруг меня. Оно ведь рядом, рукой дотронешься: земля, вода, лес и небо. Я их душой своей чувствую…

– Вот оно как… А кто учил тебя этому? Не тот ли, седой, что на свалку приходил?

– Да нет… А разве этому учат?

– Этому не знаю. Другому учат…

– Разве можно учить вере?

– Всему и всех можно научить.

– А тебя, расстрига, научили?

– Меня нет. Может, оттого, что грешник большой. Вот и хочу остатки жизни посвятить себя отшельничеству – может, там заслужу прощение Господне.