Текст книги "Дети заката"

А может, не хотела Валентина расстраивать его, понимая, что ещё слаб. Специально, видно, опускала те факты, которые будоражили бы.

И каждый раз после разговора с Валентиной он стал ощущать беспокойство, тяжесть внутри себя, которая давила его и делила. И если действительно всё так, как рассказывает Валентина, откуда в его памяти взялись Ведея и Невзор? Взялось всё то, о чём помнит Леший? Ведь не просто так вошли в его память события, которых, как все утверждают, не было. Ведь откуда-то явилась новая жизнь Дмитрия Ковалёва! И для чего? Пусть была эта бездна, которую зовут комой, но там он себя чувствовал человеком, там он по-настоящему жил и радовался жизни. Его заботила судьба страны, судьбы людей, любовь была настоящая, от которой дрожь по коже… «Может, это память специально бросила вызов мне? Может, потому что неправильно жил? Не о том думал? Вот потому-то и стёрла всё, чтобы я снова начал. Научился сам и научил детей своих, что всё не ради живота своего нужно делать, а ещё ради чего-то, что важнее, чем просто вкусно кушать и спать в тепле».

Глава 4

Долго кричал людей Дмитрий. Голос уносился, рассыпался эхом по вечернему лесу и опять же возвращался к нему. Орал до хрипоты и боли в горле. Только тишина кругом на многие километры, в ответ одно лишь эхо летит. Заблудился… Ведь вроде и люди рядом были, машину слышал на старом лесовозном волоке, но теперь, конечно, уж уехали – не местные. Сам виноват: всё нетронутую бруснику искал, не любил по оборышам собирать. Вот и набрал… Тяжёлое ведро с ягодой оттягивало руки, но бросить жалко – столько трудов… Леший присел на гнилую, покрытую мхом валежину, поставил злополучное ведро у ног. Хотелось пить, но и воды рядом нет… Да и откуда в бору ей летом взяться?

Сначала, пока кричал да бегал, кидаясь из стороны в сторону, пытаясь отыскать тропинку или старый волок, было чувство страха, оно и заставляло его кричать да бегать. А когда сел вот на эту валежину, страх исчез, стало как-то всё равно. Наверное, от усталости. А может, потому что знал – не пропадёт! За бором-то всё одно пойма пойдёт, а там река. Лишь бы не закрутиться, а то будешь по одному месту ходить. Даже задремал, очнулся, когда солнце уже садилось. К ночи надо готовиться, место искать для ночлега.

Уже совсем смеркаться стало, когда добрёл до низины. Вот по этой низине и дошёл до небольшого ручья, что вытекал из болота. Припал к ручью, пил тепловатую воду, насилу жажду утолил. Бор кончился, лиственный лес пошёл кругом. Нашёл место повыше и, сняв с себя рубаху, высыпал ягоду на неё, оставшись в пятнистой энцефалитке. Поставил ведро с водой на костёр… Надо ночевать, всё равно ночь – поймой реки не пройдёшь, все глаза повыткнешь, а утро вечера мудренее. «А чего Лешему в лесу бояться?» – улыбнувшись сам себе, подумал о своей с детства прилипшей кличке.

Прозвище Леший Дмитрий носил давно, как начал себя помнить. Его первым так назвала сама мать за неугомонный характер. Да и родила она его в лесу, до райцентровской больницы не донесла. Одна дома в то время была, отец-то на Каменной речке соболя промышлял. А рожать – некогда ждать. Вот поутру, почуяв, что пора, и ушла одна ещё потемну. Только не суждено было дойти… И в заснеженном чернолесье, под разлапистой пихтой, среди зимы и появился на свет Дмитрий Ковалёв. Мать долго удивлялась, что роды прошли быстро и безболезненно и пацан появился крепкий да здоровый, заорал сразу. Да и как не заорать, когда после тёплой материнской утробы в снег шлёпнулся. Сначала-то она звала его ласково – Лесовичок. Это потом, когда подрос да озорничать начал, то и Лешим стал.

С малых лет тянуло его в леса. Здесь был его мир, таинственный, неповторимый. В лесу ему было всегда тепло и уютно. Может, оттого, что родился в лесу? С первым своим криком вдохнул в себя дух лесной да выдохнуть его из себя не смог, в нём он остался. За свои сорок лет всего-то два раза и блудил. А ведь в какие только места судьба ни закидывала, Бог миловал.

Впервые ещё мальцом заплутал, лет пять ему тогда было. Белка его с тропинки нахоженной увела. От дерева к дереву прыгала, да низко так, оборачивалась к нему, как будто ждала, когда он её нагонять начнёт, да потом опять прыг да скок. Ну а после заскочила на разлапистую ель, поцокала в ветвях, да и пропала из виду, словно и не было её вовсе. Огляделся Митя: места незнакомые, никогда здесь не был и с отцом здесь не ходил. Испугался, присел на гнилой пенёк, заплакал. Грязными ладошками слезы размазывает и тихо так скулит, только помочь ему некому. Пробовал, как сегодня, кричать, тоже до хрипоты докричался. Но поблизости никого, только ветер шумит кронами, словно ругает его, журит, что с тропинки сбился.

Наплакавшись, ладони от лица отнял да снова закрыл. Думал, померещилось: девушка перед ним стоит. Он таких никогда не видел, словно из сказки, что мать читала ему по вечерам да картинки в книжке показывала. И сарафан на ней как из книги той, и волосы так же прибраны. Молча она за руку взяла его, да по лесу повела, и на тропу вывела. Остановилась, когда уж и деревню видать стало, погладила его по волосам, лицо заплаканное ладонью вытерла да молвила странно:

– Жду тебя, когда вырастешь да ума наберёшься. Потом за тобой сама приду, когда узнаю, что готов ты. А пока живи, опыта да разума набирайся.

Сама же обратной дорогой пошла и исчезла за деревьями…

Дмитрий за давностью лет почти забыл об этом случае, вот сегодня только и вспомнилась. И как жаром вдруг в груди: а что, если и сегодня она явится?! Нет, так не бывает… Тогда-то он отцу рассказал, думал, смеяться будет, сам краской залился. А нет! Погрустнел отец да сказал, в сторону глядя:

– Приснилось тебе… Нет тут никого, кроме грибников! Привиделось… Ты об этом меньше-то думай да меньше говори на улице, ненароком смеяться начнут…

Вдвоём они тогда с ним всё лето жили. Мать в больнице лежала в области, занемогла… Потом как бы и согласился с ним Митя: может, правда приснилось. Наплакался да уснул – с кем не бывает.

Чай кипел со смородиновым листом, пар от ведра, а ночь уж совсем к костру подошла, сон только не шёл. Страха не было, знал, что утром низиной всё равно к реке выйдет. А там только шагай, река, она приведет к селу, своему или соседнему, – мимо не пройдёшь. Мало ли он в лесу ночевал? Жаль только вот бруснику придётся бросить.

Уже когда совсем ночь пришла, Млечный Путь дорогу на небе выстелил, костер жар свой поумерил, сунулся Дмитрий головой в колени, дрёму почувствовал. Жар ровный, не обжигающий – безветрие. И так покойно вдруг стало! Лёг на наломанный пихтовый лапник, руками обнял сам себя за плечи, чтобы дольше сохранять тепло, да и заснул, как бы в яму провалился.

Сны снились Дмитрию странные, всегда, с детства. Отрывками разных историй, никогда с ним не происходящих. Фрагменты наплывали один на другой, и как бы воссоздавалась картина из необычной жизни. И люди были совсем другие, и природа была другая. Не та, что сейчас, вырезанная, исковерканная, а нетронутая, первозданная.

И казалось Дмитрию, что он тоже находится там. Всегда вела его женщина, длинноволосая, статная и, по-видимому, очень красивая. Её лица Дмитрий никогда не видел, так как длинная прядь русых волос закрывала её чело. Она ничего не говорила, звала его за собой рукой, и рукав сарафана падал ей на локоть, обнажая белизну кожи. Только Леший идти не мог: сон пеленал его ноги, путал, словно травой или верёвками. И он во сне только шевелил ногами, вздрагивал, стараясь разорвать то, что его держало, но не мог. И просыпался с ощущением чего-то потерянного и не прояснённого для себя, и, молча глядя в звёздное небо, вспоминал тот сон.

На душе оставалось щемящее чувство тоски о несбыточном. Но с восходом солнца всё проходило, и те ощущения вместе с подсыхающей росой улетали, а он становился самим собой. И всё же где-то в глубине души надеялся, что однажды ночью сон этот вновь придёт к нему. И он увидит лицо зовущей его незнакомки, услышит её голос. Как и в детстве, ничего после этих снов не происходило. Они не были предсказывающими или пророческими, но оставляли свой след в памяти Дмитрия. И когда снился очередной сон, он старался отыскать ту, что манила его, звала к себе, а он никогда не мог подойти к ней, не мог оставить с собой…

Однажды она пришла воочию, когда он со сломанным позвоночником, перепутанный парашютными стропами лежал на сосновых вырубах, а лесной пожар, треща, подбирался к нему со стороны купола. И он, обезноженный, не мог пошевелиться, а только шептал разбитыми губами в порванную гарнитуру радиостанции, прося о помощи. Она появилась в своём белом вышитом сарафане, обошла вокруг него, как бы наложила защитный круг, и огонь поник и отступил, повинуясь ей.

– Кто ты? – прошептал Дмитрий, видя, как она будто уводит огонь от него, направляя его совсем в другую сторону.

Она впервые повернулась к нему, но не открыла лица.

– Берегиня твоя…

– А это что?

– Это я тебя оберегаю. Твою жизнь храню.

– Ты ангел, что ли?

– Нет, ангелов не бывает. Я – Берегиня.

– А что же ты меня оберегаешь?

– Как же не беречь? Помнишь, ты за белкой побежал и заблудился?

– Помню…

– Я к тебе явилась…

– А-а! – оживился, вскочить хотел – ноги не слушались.

– Лежи, – сказала. – Скоро за тобой прилетят.

– Рация не работает, не найдут сразу. А пока ищут, я…

– Найдут. Я же с тобой.

– Нет, не верю… Это сон или бред. В жизни так не бывает.

– Бывает. Я тебя выбрала и веду, пока ты не вырастешь и ума-разума не наберешься.

– Да я вырос!

– Телом вырос, духом слаб. А я жду, когда ты станешь воином.

– Был я… воином.

– Знаю, только ты тогда отбывал повинность. Настоящий воин – это другое.

В небе послышались свистящие, шлёпающие звуки винта, разрубающего горячий летний воздух. Вертолёт заходил на посадку, поднимая с земли сухую траву и мелкие сосновые ветки.

– Так скажи, какой настоящий воин? – кричал Леший сквозь шум винтов. Но она не слышала его, её подхватил горячий воздух, и она взлетела, закружилась вместе с листвой да пропала из его глаз.

– Берегиня, хоть теперь имя твоё знаю… Знать, не смерть – отвела ты.

«Только кто же это? Откуда? Видно, в бреду привиделось. Берёзку с девушкой спутал. А жаль…»

Утром проснулся Дмитрий от холода. Костёр догорел, солнце ещё только вставало, на краю леса был виден розовый след по верхушкам деревьев. Подбросив дров и нагнувшись, стал дуть на угли, спрятавшиеся под пеплом. И вот робкий язычок пламени лизнул жёлтые хвоинки, обрадовался, весело побежал по тонким сучьям, отдавая ещё дымное тепло Дмитрию.

Что-то случилось этой ночью. Дмитрий ещё не разобрался, что, но утро было уже другим для него, не таким, как прежде, безмятежным. Он это понял, как только разлепил глаза. Чудилось, что кто-то был рядом с ним всю ночь, сидел, гладил его волосы, выбирая из них хвоинки и мох. Чувствовал, что кто-то поцеловал его в лоб. Но не мог он проснуться, хотя в лесу сон всегда чуток. И сейчас ещё, когда сон отлетел и находится он в полном здравии, ощущал нежную тёплую ладонь на небритой щеке.

Сном он это не считал: сны, они всегда запоминались ему, и плохие, и хорошие. Больше всё тайга горящая снилась. А то парашют не раскрывался, и земля толчками налетала на него. Он всё пытался выдернуть кольцо запасного, но не мог его нашарить, а потом оказывалось, что вместо запасного парашюта он нацепил грыжу от СПП. И тогда он начинал дико кричать и просыпался в поту с трясущимися руками, ухватившись за клапан спального мешка. Иногда сны были радостные, но то были сны из детства. И он спал и не хотел просыпаться, стараясь продлить блаженство безмятежности.

В армию Лешего забрали по спецназначению: для него уже со школьной скамьи лежал путь в снайперскую школу. Ещё будучи учеником десятого класса, он стал кандидатом в мастера по стрельбе из винтовки. Оказывается, это не осталось незамеченным. И уже в учёбке, когда в руках впервые оказалась снайперская винтовка СВД с прицелом и далёкая мишень стала близкой, он даже улыбнулся и положил пуля в пулю весь магазин. Потом далёкая страна, о какой и не мечтал никогда, да и, признаться, и на карте-то не видел. Но довелось побывать там. Какие уж интересы были у нашей страны на «Чёрном континенте», Дмитрий не знал. Он на дальних подступах охранял аэродром, на который садились наши самолёты.

Привык Леший к джунглям, только духоту и сырую жару плохо переносил. А когда без движения и курева лежал долгие часы, время для него, казалось, останавливалось. Даже не думалось ни о чём, но взгляд работал, как у сонной собаки уши: шевеления листа было достаточно, чтобы найти в прицел того, кто пошевелил этот листок.

Как-то, уже под вечер, заметил перемещение людей вооружённых, продвигавшихся медленно и скрытно. Людьми с раскрашенными лицами руководил высокий светлолицый, похожий на старца из-за светлой бороды человек, одетый в непонятную для Лешего одежду. Его-то и взял на прицел Леший. И вдруг женский пронзительный голос:

– Убей его!

И будто этот голос услышал и белобородый: видел в прицел Леший, как он вскинул голову. Только Леший первым нажал на курок, видел, как дёрнулось тело человека и пропало. Кого предупредил голос, Лешего или белобородого? Сразу после выстрела крутанул Леший головой, хотел понять, кто кричал. А только нет никого! А долго размышлять было некогда.

Затрещали автоматы, посыпалась листва и сучки, только уполз из-под обстрела Дмитрий: не очень-то хотелось оставаться здесь, на этой чужой земле, шевелящейся от всяких жуков и червей. Во время перестрелки от наших аэродромных позиций взлетела белая ракета, а вслед за ней полетели, шипя, мины. Дмитрий полз, боясь попасть под свои и чужие осколки и пули. Но бог миловал – ни одной царапины!

Только почему-то запечатлелся в памяти этот высокий мужик с белой бородой. Ладно бы первый… Ведь были и до него, раз война, пусть чужая, но война, на которой он оказался по воле судьбы… Пришедший к нему разведвзвод после обстрела искал убитого, но исчез белобородый, словно его и не было. Лишь на земле валялся невыстреливший гранатомёт, была кровь, но не было тела. Непонятно и то, куда тоже пропал страхующий его второй снайпер Саша Хлебников. Он-то куда делся? Может, на свои позиции отполз? Но времени на раздумья не было. Дмитрий хорошо знал, да и разведчики тоже, что убитых здесь неприятель не собирал. «Ранил, видно», – решил Леший.

Вместе с разведвзводом ушёл он тогда на поиски этой группы, только поиски затянулись на несколько месяцев. А когда вернулись в расположение части, оказалось, что Дмитрия сняли уже с довольствия вместе с Хлебниковым, а проще сказать, похоронили, отправив похоронки домой. Разведвзвод, в который он попал, оказался особый, не приписанный к военному гарнизону, где служил Дмитрий. Там и познакомился с Сохатым, тогда он был просто капитан Светояров. Это уже когда демобилизовали его, и он приехал в Бураново, стал Сохатым – прозвищами в деревне все награждены.

Светоярову нужна была эта группа белобородого. Он и прилетел сюда, на него охотясь. Только не нашли они его тогда, да и сами чуть не погибли, заблудившись в джунглях. Сегодня вдруг почудилось, что где-то бродит тот старец, где-то поблизости, просто не знает о нём, о Дмитрии.

– Чушь какая! Не может этого быть! От усталости вчерашней – не иначе… Только ощущение ладони на щеке…

День разгорелся. Бросив ягоду, собрал свои пожитки, хотел уложить их в рюкзак, но рука застыла в воздухе. На тёмном затасканном рюкзаке поверх застёгнутого клапана лежал девичий начельник, который когда-то он уже видел во сне.

Странно, но вчера-то его не было… И вдруг обрывок фразы встал из его сегодняшнего сна: «Отца домой к себе приведи, к тебе его отправила». Какого отца? Куда отправила? Только голос её! Вспомнил! Она здесь была и вещицу свою забыла! А может, оставила? Только как она теперь будет? Как волосы свои приберёт?

После первой встречи, где назвалась она ему, он сначала часто вспоминал о ней по ночам в больнице. Видел её стан, только лица не видел, и это томило его. Всё, что с ним произошло тогда, приписывал бреду. Но вот сегодня она опять была рядом, потому как этот начельник на ней видел. И вот теперь он в руках. Видно, подарила, чтобы никогда не забывал, что она всегда рядом.

Озноб пробежал по спине. Ведь не бывает так! Сказки всё это! Первый раз в детстве блудил – она вывела. Теперь вот опять заплутал. Самому смешно: во всех лесах России на пожарах лесных побывал – не блудил. Вкралась мысль: «А ведь это неспроста всё… Она, наверное, дороги ему закрывает, сама уводит». Придёт она когда-нибудь за ним, сама придёт, так как он дороги к ней не знает, неведома она ему. Ведь говорила: «Когда ума наберёшься». Да вроде и набрался: сорок лет уже. Видно, другой для неё ум нужен… Только какой?

В свои сорок лет Дмитрий Ковалёв так ни разу и не женился. Женился бы на одной, той, что в армию его провожала. Так она его сама не дождалась, морской формой прельстилась. Увёз её моряк в далёкий город, там и осталась. Дмитрий поначалу очень сожалел, два раза в тот город ездил, нашёл её. Она тогда в магазине там работала, люди добрые указали, как найти. Нашёл… Сидит, ухоженная, пальчиком с накладным ноготком по кассовой машине стучит. Раз только на Дмитрии взгляд задержала: видно, напомнил кого-то – и снова по торговому залу глазами водит да в корзины покупателей посматривает. Смотрит, и стучит, и стучит пальчиком. А когда-то зимой, вспомнилось Дмитрию, целовались они с нею. Ничего не сказал он ей тогда, не подошёл даже, на лице её прочитал, что всё хорошо у неё. И ушел, сутулясь, даже не обернувшись.

Много с тех пор воды утекло, а жениться всё же Дмитрий не хотел. Что-то удерживало от этого шага, да потом со временем и привык к холостяцкой жизни. Ну, а ту, первую, всё же не забывал. Ещё раз встретиться решил. Правда, в душе всё уже перегорело. Но захотелось вдруг узнать, какой она стала, изменилась ли с годами. В командировке тогда находился в большом городе на Неве. Позвонил, номер-то всегда в памяти хранил. И даже сам не поверил – прилетела! Только уже когда посидели в кафе, там же, в аэропорту, понял Дмитрий: пустая она. А сначала ведь, как увидел, хотел с собой увезти, если согласна будет. Но, поговорив с ней, понял: а никуда везти и не надо. На душе-то у неё ничего с годами не прибавилось. Смеётся так же, как в юности, будто звенит колокольчик. Только звон-то пустой да со временем стал надтреснутый. А душевного тепла как не было, так и нет. Будто прожила все эти годы в стеклянной банке, ничего от жизни не напитала: ни доброты, ни сострадания – кажется, и последнее растеряла. Осталась одна привычка: зеркальца из руки не выпускать – сильно себя любила. Да ещё взгляд оценивающий, как тогда в магазине, при первой встрече. И улыбка зависит от толщины бумажника. После недолгого разговора за чашкой кофе там же, в аэропорту, расстались…

Только после этой встречи облегчение Дмитрий почувствовал да внутреннюю радость, что уберёг его Бог с ней судьбу свою слепить… И, наверное, правильно сделал…

Начельник положил в карман энцефалитки и пошёл низиной. Лес берёзовый, светлый, тумана уже нет. Тропой еле заметной сквозь краснотал пойменный продрался. Вот и река как на ладони. Полдня пути до деревни.

Посидел на берегу, камешки в воду покидал. Всё смотрел, как круги по воде расходятся, всё дальше и шире, будто мысли в голове. Всё стараются охватить, только плывут с теми кругами вопросы. А вот ответов на них нет… В голове не укладывается! Бред да и только! Но вот он, начельник, в кармане… Достал его Леший, повертел в руках, даже понюхал и ещё больше голову себе затуманил.

То ли к бабке Лене сходить? Только что нового может сказать бабка? Опять скажет: «Это тебя, Митька, изрочили. Ходишь холостой, а сам видный, и с лица, и телом. Вот молодки на тебя и шепчут». А то скажет: «В церкву сходи… Только вряд ли тебе это поможет. Ты же Леший…»

Дмитрий встал, посмотрел на небо, глубоко вздохнул и пошел, отводя ветки руками, чтобы не хлестали по искусанному комарами лицу.

В деревню пришёл под вечер. Шёл пыльной улицей к своему дому, а настроение оттого, что вышел, не поднялось. На душе было пусто и одиноко. Словно выгорела она у ночного костра да с дымом поднялась в ночное небо, и ничего не осталось в нёй. Леший знал, что это пройдёт. Вот с устатку выпьет грамм триста, и тёплая волна пробежит по венам, достигнет сердца, и душа наполнится, может, весельем, а может, печалью. Каждый раз бывает по-разному – наверное, от настроения, что ли?

У магазина толпилось несколько человек, уже хорошо выпивших, раскрасневшихся – то ли поспорили, то ли подраться уже успели. У голубого низкого палисадника сидел незнакомый человек, в белой рубахе, обросший, с курчавой седой бородой. Глаза его были мутные и ничего не выражали. Он, сидя на корточках, смотрел себе под ноги и качался из стороны в стороны. «Напоили, – подумал Леший. – А может, больной?»

– Что за мужик? Странный какой-то, не из наших вроде… – спросил он, прикуривая, у пьяной компании.

– Да хрен его маму знает! Талдычит что-то непонятное… Вроде как не в себе, – Сохатый замялся, – может, показалось.

– А что говорит-то?

– Да про закат, да про детей.

– Про чьих детей?

– Будто мы дети…

– Ну…

– Мы-то думали, с похмела он. Налили выпить – выпил.

– А дальше что?

– Да ничего! После вообще слова не сказал. Качается только да говорит непонятно. Он со стороны бора пришёл, бабка Евсеиха видела. Она прибегала уже сюда, с собой его звала, увидала, что дед ничейный.

– А он-то ей зачем?

– Ты, Леший, даёшь! – заржал конём Сохатый. – Она же со всеми дедами-вдовцами пережила. В прошлом году четвёртого схоронила. Не иначе заезживает.

– Ну так что не отдали? Она бы спирту отвалила.

– Так не пошёл он, цыбой обозвал бабку.

– А что это – цыба?

– Не знаю, Леший… Да хрен с ним! Пусть сидит, мужик тихий. Лучше давай с нами по соточке.

Сохатый протянул Лешему стакан и стал наливать из бутылки с красочной этикеткой водку. Сохатым его прозвали в деревне, как только он появился, за нескладную могучую фигуру. Руки мощные были, длинные и никогда не знали покоя. Они всегда болтались не в такт ходьбе и при разговоре как бы помогали его языку, каждое слово старались нарисовать, что говорил Сохатый. Оттого он выглядел смешным и нескладным. Но душа его была добрая и бескорыстная, почти детская: принимал всё за чистую монету.

По первости, как приехал он в Бураново, местная блатная компания решила подсмеяться над ним да раскрутить его на пузырь-другой, видя по-детски улыбающееся лицо. Взял он им литровую бутылку водки, подошёл к заводиле компании и стал заставлять его пить. Заводила свистнул своих, человек шесть подбежали с кулаками. Только вот махнуть рукой никто не успел – все лежали, будто и не стояли на земле. Его нескладная длиннорукая фигура в доли секунды обрела гибкость и силу страшного хищного зверя. Руки и ноги работали синхронно, нанося точные удары, от которых уже никто не мог встать. Потом, поймав за шиворот заводилу, заставил выпить литр водки тут же, у магазина, из горлышка. Тот взглянул на Сохатого, у которого от детского лица почти ничего не осталось. Перед ним стоял совсем другой человек, с лицом, высеченным из тёмного камня. И пил «вымогатель», до рвоты пил, так как понял, что выбора у него нет.

От выпивки Леший не отказался. Утёрся рукавом, подсел к незнакомому мужику. Всматривался в лицо его, стараясь вспомнить, может, видел где. Только нет – человек был чужой, ранее здесь не виданный. И одеяние было чужое, какое сейчас нигде не носят. На тонком ремешке на шее вместо креста висела странная фигурка, вырезанная ножом, то ли обугленная, то ли до такой степени заношенная, что стала чёрной, будто из чёрного камня. И снова слова зазвучали у Лешего в голове: «Отца к тебе послала, к себе уведи». Озноб по спине волной прошёл.

– Не наш ты, я вижу… – проговорил он, глядя в его мутные глаза, как бы вызывая на разговор. – И одёжка. Как из театра сбежал. Не с теплохода, что концерты по сёлам возит? Может, загулял да отстал, а в лесу заблудился? С кем не бывает!

– Ты не заплутал, отец? – крикнул Леший в ухо незнакомцу. – Я вот тоже вчера заплутал, только что иду…

Незнакомец от крика отстранил голову, смотрел себе под ноги, смаргивая мутными голубыми глазами, как бы не понимая. А может, говорить не хотел с чужими людьми.

– Сохатый, налей-ка гостю ещё стаканчик. Он, наверное, не отошёл ещё от болезни своей – видишь, шары-то как стеклянные. Ничего не соображает, будто ещё спит с открытыми глазами, слова до мозгов не доходят.

Леший взял протянутый стакан с водкой и поднёс к губам незнакомца. Тот не отказался, мелкими глотками пил, не морщась, словно воду. Выпил, вытер узловатой рукой бороду и усы и склонил голову в низком поклоне, не вымолвив ни слова.

– Во даёт! Как будто в ней градусов нет! Словно мёд пьёт, – промолвил Сохатый.

На эти слова незнакомец повернул голову к нему. Он как будто понял, о чём идёт речь, и с каким-то хрипом промолвил:

– Мёд… Это не мёд, это мёртвая вода.

– Вот! А ты: «Говорить не умеет…» Болеет человек! Зашибил, наверное, вчера сверх нормы, теперь пока отойдёт. А может, в загуле, как дед Овсянников. Тот ведь, когда пьёт, по месяцу не говорит, одно слово только и помнит: «Налей!» А когда от гулянки-то отойдёт, словесный понос начинается, не остановишь.

Дмитрий похлопал незнакомца по плечу:

– Идти, я вижу, тебе некуда.

Только фраза опять в голове: «Отца домой уведи».

– Уведу, раз просила…

– Ты кому это? Кто просил? Кого? – Сохатый посмотрел на Лешего с недоумением.

– Да так я, сам с собой. Домой, говорю, поведу мужика, бутылочку вот возьму да лечить буду.