Текст книги "Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие. повесть"

V

– С рогами, шары красные, а сам желтый, как мертвец…

– И когти на руках синие, скажи же! Тут этот как заорет: «Черт-черт лезет!», – все дёру…

– Да погоди ты! А это пацан один ихний как заорет – все сразу дёру! Я оглянулся: а он от меня, как до тебя, ─ уже руку тянет, схватить хочет… Я рраз – резко в сторону! Рраз!.. Он только когтем зацепил – видишь: рубаха порвата…

– Ага… Потом, как от тебя отвязался, за мной кинулся! Я, рраз, – ему под ноги! Он ─ дынс! Я, рраз!.. Через весь парк гнался… Скажи же?

«Ну, молодцы!» – думал Костя, не сводя глаз с Саньки и Желтого. У последнего фантазия победнее, поэтому он предоставил сочинять товарищу, а сам лишь поддакивал, часто невпопад, чем выводил из себя Саньку.

Сначала Костя растерялся, как всякий, кому нагло врут прямо в глаза. Посмотрел испытующе на Саньку, но тут же отвел взгляд: вдруг он догадается, что Костя знает правду. Однако тут же рассердился на себя и чуть не рассмеялся: столько красноречия потрачено и все даром. Затем примешалась досада, что некому остановить врунов. Серый сидел, наказанный, дома: он только высунулся с синяками под обоими глазами в форточку и сразу исчез, – видимо, его согнали с подоконника. Борька тоже не выходил, Леха ─ тот сам слушал, раскрыв рот. Костя был связан страшной клятвой.

– Может, там и не черт был вовсе, а утопленник, – попробовал возразить он.

– Где ты утопленника с рогами видел! – закричал на него Санька.

– Да он вообще дома сидел – тебя там вообще не было! – подхватил Желтый. Костю обидело предположение, что он сидел дома и чуть ли не прятался, таким тоном это было сказано. Он усмехнулся:

– Я не знаю, может, вам рога со страху примерещились.

– Это тебе со страху примерещилось! А это кто порвал? само что ли порвалось?! – Санька в десятый раз повернулся к мальчикам спиной, показывая зашитую рубашку.

– Я откуда знаю… Может, ты за железяку на берегу зацепился, – сказал зло Костя – и прикусил язык.

Санька не взглянул, пробормотал что-то вроде «не знаешь – не говори» и стал хвастать, как обманул грабителей. Пока других обыскивали, он успел спрятать свои двадцать копеек в носок. Костю между тем раздирали противоречия: тайна, которой нельзя поделиться или хотя бы намекнуть, что знаешь что-то такое, что никому неизвестно, превращает своего обладателя в узника и надзирателя в одном лице.

Наступил тот прозрачный час между светом и тьмой, когда предметы утрачивают цвет и блеск, но возвращают себе вес и непроницаемость. Минуту назад сверкало раздробленным огнем сквозь черные пирамидальные тополя – и вот в зеленоватом небе зачертили летучие мыши. Вспыхнула мертвенным сиянием витрина и малиновая, витиеватая вывеска над ней. Забились в конвульсиях несколько фонарей из тех, что все-таки зажглись. Еще светло ─ каждый лист кажется выточенным из серого минерала, розы в палисаднике отлиты из воска, парк за рекой напоминает темно-зеленый бархат, на котором лежит свинцовый шар мечети.

Мальчики и девочки сидят друг против друга на двух скамейках под раскидистым карагачем. Грянула тревожная музыка: в летнем кинотеатре, двумя кварталами выше, начался один-единственный сеанс. Все сразу представили старое курдское кладбище. Оно тянулось от стен кинотеатра до новых пятиэтажек и напоминало заросшую бурьяном стройплощадку, с покосившимися сваями. На надгробьях кое-где сохранились продолговатые блюдца с подкрашенными зеленым и розовым фотографиями. Надписи под ними были сделаны латиницей и еще какими-то замысловатыми крючками, похожими на грузинский алфавит. Много портретов валялось среди ржавого мусора в провалах могил.

Кто-то вспомнил историю мальчика, который выкопал на кладбище череп и спрятал дома под ванну. «А мать мыла пол и нашла череп. Он заходит – а она сидит, вся седая, на полу, гладит череп и хохочет – с ума сошла». Санька сказал, что на курдском кладбище алкаши ловят пацанов, которые туда лазят за черепами, и откачивают у них шприцем кровь. Однажды он проходил мимо кладбища – дело было, разумеется, вечером – и вдруг «из могилок» встал мужик с красной рожей – уже насосался! – а в руке стакан с чем-то красным. Только увидел Саньку, пошел ему наперерез, «шатаясь, как мертвец». Костя хотел съехидничать по поводу красного в стакане, но передумал. Да и до шуток ли в этот изменчивый час, когда начинает пробуждаться все непонятное, зыбкое.

Кому незнакомо это ощущение холода и пустоты за спиной? И страшно, страшно оглянуться назад: а вдруг, пока твой разум дремал среди привычных вещей, а глаза скользили по их поверхности, действительность скроила там какую-нибудь престранную мину… Ты оглянешься – и она не успеет принять обычное выражение. Поэтому, если уж оборачиваться – а лучше не оборачиваться совсем, – то медленно-медленно, чтобы вся нечисть успела попрятаться в свои норы и щели.

– Тихо! Если не хочешь слушать, иди отсюдова.

– Да тихо вы!

– Сама – тихо!

– Всё: кошка сдохла, хвост облез – начинай.

Стриженная, черноволосая Маринка, широкоскулая, с близко посаженными глазами, натягивает на квадратное колено длинный подол зеленого – сейчас в темноте серого – платья, испещренного множеством бледных буратино – при свете ярких, в красных колпачках. Затуманившийся взгляд ее устремлен куда-то вдаль. Ноготь на мизинце накрашен и облез. Сипловатый голос звучит монотонно и завораживающе:

– Одна старая бабка жила на кладбище. А там возле одной могилки огонек каждую ночь светится – и это… Она смотрит: какие-то люди сидят, вены режут и плачут…

– Кому вены режут? – спросил Санька.

– Себе – кому же еще… А один парень с камерой… Как его? – он на телевидении работал…

– Оператор.

– Ага. Он все снял, что на кладбище делалось… Тьфу! – сбил меня. Из-за тебя все перепутала.

– Ну ладно, давай с начала.

– У бабки муж тама был похоронен. Она написала письмо на телевидение, чтобы приехали сняли, что там делается. Потом они лежат, смотрят по телеку: на могилке огонек маленький горит, вокруг сидят какие-то люди, капают кровь на огонь и говорят: «Пришла пора, Светлана»… – Последние слова Маринка произнесла басом.

– Какая Светлана? – опять перебил Санька.

– Разве не понятно! У этого парня была невеста, звали ее Светлана.

– Ну и что?

– Ну и всё. Потом они посмотрели телек и она их узнала.

– Кого?

– Да их же! Тех которые на могилке сидели. Какой дуб! А это друзья ее оказались, только живые они были.

– Как живые? – недоверчиво смотрит Санька на рассказчицу.

– Это артисты были просто переодетые, хотели подшутить с них.

– У-у, – протягивает разочарованно Санька, – разве это страшная история! – Он чувствует себя героем, поэтому считает, что вправе прерывать и судить других.

– А вот я знаю! Только это не история, а страшный анекдот, – вдохновенно, с пришепетыванием затараторила Ирка. Она тоже теребила подол: заворачивала, проводила крашеным ногтем стрелки.

– Не смешной?

– Нет.

Все сразу наклоняются к ней, уперев локти в живот и сложив руки в замок под подбородком.

– Одна девушка познакомилась с одним па-а-арнем. – Ирка начинает взахлеб, а конец фразы произносит нараспев. – Но парень был какой-то странный: все время говорил о кладбище и о мертвеца-а-ах. Один раз он назначил ей свидание на кладбище в девять часов вечера. Девушка пришла, а его еще не было. Она увидела открытый гроб, заглянула туда: а в том гробу лежал тот па-а-арень, потому что… – У Ирки перехватило дыхание, последние слова она прошептала едва слышно. Между их раскрытыми ртами возникло безвоздушное пространство: невозможно ни выдохнуть, ни вдохнуть. Кажется: еще секунда – и либо смерть от удушья, либо продолжение рассказа. Наконец Ирка справилась с волнением и продолжила зазвеневшим в тишине голосом:

– …потому что он мертвый был. Она побежала, повернулась и упала на крест – и прилипла волосами ко кресту! А мертвец за ней гонится, щас схватит… Она как закричит – так и умерла на кресте.

– Отчего она умерла? – спросил Санька.

– Если бы тебя мертвец схватил, ты бы что, не умер, что ли!

– Умрешь – от разрыва сердца, – подтвердила Маринка. Только у Саньки непонятливость была, скорее, от гонора, чем от тугодумия.

– Что же, она не могла себе волосы отрезать?

– Может, ей нечем было.

– Я бы тогда… – зазвенел в приступе отваги Санькин голос, – крест выдернул и, – хрясь, ему по башке!

– Ага, да он бы первый тебе горло перегрыз!

– Да ты бы не успел и глазом подморгнуть! – напустились на Саньку девочки.

– Кончай, Саня, – пусть рассказывают, – сказал Желтый. Он слушал, вытянув шею, с затуманившимися глазами: рот превратился в сухую щель, уши торчат больше обычного. На какое-то время Санька угомонился, но потом снова начал придираться. У Маринки лопнуло терпение: оборвав историю на полуслове, она заявила:

– Пускай сам рассказывает, раз он такой умный!

– Ладно, Саня, не мешай, – говорит Желтый. – Давай дальше, он больше не будет. – Но Маринка неумолима: – Пусть у меня язык пересохнет, если я еще хоть слово скажу! – И она демонстративно сжимает губы.

– У-у, все из-за тебя – ишак! – Желтый толкает Саньку и бьет по шее. Санька побаивается Желтого – глухо бормочет что-то в ответ.

Костя сидит рядом с Анжелой, ее локоть легким дуновеньем касается вставших дыбом волосков на его руке. Он думает только о том, что сейчас она распрямится или уберет руку, и все исчезнет. Она же, кажется, не замечает его: ей все равно к чему прикасаться, хоть к столбу. Вот она поднимает руку, откидывает волосы – Костя замирает – и опускает ее с необыкновенной точностью на то же самое место.

– Ладно, слушайте, – сказала Анжела, и сразу наступило молчание. – Это было с отцом одной девочки. Раз он поехал в другую страну и привез оттуда отрезанную руку. Рука была высохшая, вот с такими ногтями – ве! Он повесил ее в зале на ковер. Первая ночь проходит – ничего, тихо. На вторую ночь слышит мужчина какой-то звон. Проснулся, смотрит, а руки нет, одни цепи болтаются. Он подумал, что это ему приснилось. Наступает третья ночь. Мужчина притворился, что спит, а сам думает: «Посмотрю, что будет». Вдруг видит: рука из цепей вылезла, полетала-полетала вокруг люстры и в форточку вылетела. Вернулась она только утром. Мужчина тогда написал объявление: «Кому нужна рука?» А в ту ночь кто-то задушил его друга. Он тогда пошел к одной бабке, и бабка ему сказала: «Эта рука облетела несколько стран и задушила двадцать человек». Поехал мужчина искать хозяина руки. На необитаемом острове он нашел могилу, в той могиле был похоронен пират. Мужчина раскопал могилу – смотрит: а у пирата одной руки нету. Он бросил ему руку – и она сразу приросла… И скелет улыбнулся.

– А еще бабка сказала, что пока не вернете руку, она не успокоится, – прибавила Маринка, забыв свой зарок.

Костя заерзал как на иголках: желание рассказать что-нибудь необыкновенное боролось в нем с нехорошим предчувствием. Вдруг на мгновение отступил страх, и он выпалил:

– Этопочтичтокакунас… – Что следовало понимать: «У нас в старом дворе рассказывали похожую историю». Беда в том, что истории у него никакой не было, просто слово «пират» прозвучало для него, как охотничий рожок для гончей. Тут же нахлынули образы морских разбойников, прекрасных пленниц, храбрых юнг. Самое же ужасное, что они только что толклись в его голове, но стоило ему открыть рот, как все сразу куда-то пропало. Однако под ложечкой поднимается невыносимое волнение – как при расстройстве желудка, – странный зуд пробегает под кожей, «и мысли в голове волнуются в отваге»…

– В одной таверне жил пират, у него не было ноги… – начинает он с трудом, словно внизу в топках гудит напряженно пламя, но где-то пропускает пар, и заржавевшие шестерни в голове едва проворачиваются. – У него был орлиный нос ─ он носил камзол с засаленным воротником и треуголку. Походка у него была пружинистая… Ой нет, у него же не было ноги!.. Он ходил на деревяшке, опирался на костыли… Значит та-ак… – Паузы становились все тягостнее. Костя заметил, как скучнеют лица слушателей: пропала едва прорезавшаяся щель у Желтого, о чем-то шепчутся Иринка с Маринкой. Сам он уже готов провалиться сквозь землю, странная тоска выползает из сердца, берет за горло. На минуту ему еще удается завладеть их вниманием с помощью высушенной ноги, которую пират хранит в сундуке, но лишь на минуту. Хорошо, что в темноте не видно, как пылают от стыда его уши. Наконец он собрался с духом и сказал, что продолжение истории забыл. Все сразу оживились.

– Я такую книгу читал, только там слепой был, а не глухонемой, а одноногий был у них атаман.

– А давайте книги рассказывать, – предлагает Ирка.

– Да ну, лучше – ки́на.

– Тихо! Вот еще история… – Вскочил со своего места Санька и простер над их головами руку: – В черном-черном лесу…

– А, я знаю, – улыбается Ирка.

– Да все знают, – говорит Маринка.

– Знаешь, так молчи, – обрывает Санька и продолжает: – В черном-черном лесу стоит черный-черный дом. В черном-черном дому стоит черный-черный стол… – С каждым уточнением его голос становился все зловещее. – На черном-черном столе стоит черный-черный гроб. В черном-черном…

– Отдай мое сердце! – завопил, опередив его, Желтый и вцепился рассказчику в руку. От неожиданности все вздрогнули, и в первую очередь сам Санька.

– Фу дурак, напугал! – Маринка вскочила и набросилась на Желтого с кулаками. Тот, спасаясь от побоев, стал бегать вокруг дерева. Но даже такая развязка не принесла Косте облегчения. Он слушает – и не слышит, смеется, когда смеются другие, но внутри у него все сжалось в один болезненный комок.

Закончился фильм в летнем кинотеатре. По улице, как по залитой белым светом галерее, прошли зрители. Прибой из сверчков и цикад подступил, казалось, к самым ногам. Их хор гремел то вразнобой, то сливался и доходил до исступления.

Встать и пойти домой – это был бы лучший выход для уязвленного самолюбия, но он все равно продолжал сидеть и ждать чего-то в оцепенении. Неожиданно Костя произнес осекшимся голосом:

– А за спор, я сейчас пойду на кладбище и просижу там, сколько вам надо.

– Дурак что ли! – вырвалось у Ирки. Все с испугом уставились на Костю. Один Санька наморщил лоб, словно обдумывал предложение.

– А как мы узнаем, что ты там был?

– Дураки, прекращайте! – взвизгнула Ирка.

– Я принесу что-нибудь – череп или кость.

– Ой, мамочки, боюсь – дурные… – залепетала Ирка. – Всё, я пошла, мне домой пора… – И она скрылась в темноте, за ней следом убежал перепуганный Олежка.

Анжела посмотрела на Костю с любопытством, будто впервые увидела его; Маринка исполнилась какой-то строгой торжественности; у Желтого снова прорезалась щель. Их испуг придал Косте решимости.

– Ладно, на что спорим? – согласился Санька.

– Если я не выдержу там пятнадцать минут, я тебе свой нож отдам. А если выдержу, ты мне… Ну, что у тебя есть?

– Конденсатор.

– Ха, орел! Нож на конденсатор менять! Ну ладно, бог с тобой, золотая рыбка, – дай пять.

– А как мы время узнаем? – Тут возникло непредвиденное препятствие: часов ни у кого не было.

– Тогда считайте до тысячи. – Они договорились, что будут считать до тысячи по очереди. – Ждать будете возле кинотеатра.

Однако к кинотеатру никто из них приблизиться не решился, они остановились на противоположной стороне улицы. Там, под фонарем, где остались его счастливые товарищи, казалось, было так уютно и весело, как в праздничном зале. Он еще раз оглянулся на границе света и тьмы: пять пар участливых глаз жадно следили за каждым его шагом. Санька шевелил губами, – видимо, начал отсчет, ─ Желтый обхватил столб и повис на вытянутых руках, Леха невозмутимо сосал палец, девочки схватились за руки. Перед Костей на земле тень от закругленной стены и подстриженной акации образовали острый угол, – стараясь подольше остаться на свету, он вошел точно в его вершину.

Кинотеатр был тих и темен. Костя двигался по кругу вдоль бледной, отдающей тепло стены. Тускло блеснул замок на двери ─ вот уже и выступ экрана – как быстро! – вот кончился и он – и перед ним разверзлась черная пустота. Он призвал на помощь весь свой здравый смысл ─ а также скептицизм мамы, хладнокровие бабушки; стал вспоминать, о чем говорили учителя в школе, – и, отпустив стену, шагнул в темноту.

Как-то он читал, что человек в такие минуты поступает безотчетно, и теперь удивлялся, что еще способен думать о чем-то. Главной его заботой в этот момент было не выпустить поднимающийся из глубины его существа клубок кошмаров, не осветить их лучом сознания.

Тьма была кромешная. Он крался, вытянув вперед руки, глядя на редкие освещенные окна далеких домов; шарил перед собой в пыльном бурьяне, наткнулся на покосившийся памятник – и вдруг свалился в какую-то яму. Ужас пронзил его с головы до ног: он сразу понял, куда упал. На дне пальцы наткнулись на плоский предмет – и он тут же одним прыжком вымахнул из ямы. В следующее мгновение Костя уже мчался, не разбирая дороги, к свету.

Ожидавшие его друзья при виде бегущего со всех ног Кости бросились наутек. Костя без труда обогнал Леху и девочек, вод двор он вбежал в первых рядах.

– Вы чего побежали? – спросил, задыхаясь, Костя, когда они остановились.

– Думали, за тобой кто-то гонится, – сказал, тяжело дыша, Санька.

– Кто там может гнаться! – рассмеялся Костя.

– А ты чего бежал?

– Вас догонял. – Костя уже пожалел о своей откровенности: можно было, например, сказать, что за ним гнались мертвецы. Впрочем, они и без того слушали, разинув рты, внимательно вглядывались в него, боязливо рассматривали, не решаясь взять в руки, добычу ─ овальный портрет завитой, черноволосой девочки, с черными бусами на шее, с персидскими страшными глазами.

– А я думал, мне чья-то лопатка попалась, – возбужденно рассказывал Костя.

Вдруг его триумф был прерван самым прозаическим образом. Словно на перекличке, отовсюду раздались призывные крики:

– Санька – Са́нька, домой!

И как по команде:

– Мари-и-ина-а!

– Шестая серия кончилась, – пробормотала недовольно Марина: – Оу?

– Домой.

– Ну, еще пять минуточек!

– Никаких минуточек – двенадцатый час.

– Анжела-а-а…

– Иду уже…

Последним позвали Желтого. Мать вышла за ним во двор. Он попробовал выторговать несколько минут: «Вы, мама, пока поднимайтесь, а я вас догоню». Но в темноте раздался звонкий подзатыльник, и он побежал, спотыкаясь, вверх по освещенной лестнице впереди матери.

Костя почувствовал сильную усталость. С внезапным отвращением он зашвырнул портрет в палисадник и побрел домой. В полутемном окне он увидел темный силуэт.

– Ты сам уже идешь? – спросила мама.

– Ага, – отозвался Костя.

Поставив ногу на табурет, на котором сидел, он с жадностью ел хлеб с колбасой и запивал его томатным соком. В лоджии трепетали и бились мохнатые бабочки. Залетев на освещенную кухню, они начинали ошалело носиться: налетали со звоном на лампу, на Костю – отчего его несколько раз передернуло, – и потом падали и ползали, дрожа обожженными крыльями, по полу или замирали мышиными и белесыми треугольниками на стенах.

На кухню вошла мама, обняла за плечи и поцеловала в щеку.

– Ешь и иди спать – носом уже клюешь, – сказала она, взяла что-то и вышла.

Вдруг во рту сильно хрустнуло, и вкус сока смешался с запахом крови.

– М-м, зуб! – закричал Костя и выбежал в ванную. Больно не было – выпал молочный коренной снизу – только зуд и сквозняк в щербине. Зуб он помыл, даже щеткой почистил и положил, как помнит, на раковину. Пошел допивать сок – и спать. Уснул он мгновенно.

Утром первым делом Костя зашел в ванную проведать свой зуб. Однако на раковине его не оказалось, под раковиной тоже. Костя встал на четвереньки: вдруг он закатился под ванну – и там зуба нет.

На кухне уже накрывали к завтраку.

– Ма, где зуб?

– Какой зуб?

– Э-э… – Он оттянул щеку. – Я его на раковину положил.

– Где положил, там и возьми.

– Ты его выбросила – да!

– Ерунду не городи, иди умывайся и садись ешь.

За завтраком Косте было велено со двора не уходить, так как должны привезти контейнер. «И чтобы сразу, без разговоров, шел разгружать, можешь и друзей своих прихватить»… – Вдруг мама заглянула на дно своей чашки и с мрачным видом протянула ее Косте.

– О! Нашелся, – воскликнул он радостно и, запустив в чашку пальцы, вытащил потерянный зуб: – Как он туда попал?.. А! Я его, наверно, на край сахарницы положил, а он в сахар упал…

– Нет, мама, я не могу! Мне сейчас дурно станет… – Мама только в минуты сильных потрясений называла бабушку «мамой», обычно же звала «бабушкой». – Надо же быть таким бестолковым, чтобы эту гадость в сахарницу положить! У тебя что, совсем соображения нет?

– Где гадость? – это зуб! – возразил Костя.

– Убери сейчас же, чтоб я его не видела.

– А́-а, а когда сама меня супом с бигудёй накормила, я тогда тоже чуть не вырвал, – думаешь, мне приятно было? – Костя вышел из-за стола, опасаясь, что зуб отнимут и выкинут. – Можно погулять?

– Иди… Иди с глаз долой – только молчи, ничего не говори… – сказала мама с закрытыми глазами и с таким видом, как если бы она медитировала.

Первое, что испытал Костя, когда увидел исписанный мелом контейнер, въезжающий во двор, была гордость, как за все большое и необычное, имевшее отношение к его семье. Но стоило со скрежетом распахнуться дверцам и выглянуть – на фоне гор и праздничного неба – побитому диванчику, вытертому креслу, связанным, словно преступники, стульям, исподу журнального столика с пожелтевшей наклейкой, – как его точно иглой кольнуло в самое сердце. Все эти вещи казались ему незыблемыми, вросшими в пол, словно еще жива была привычка смотреть на них снизу вверх. Теперь же, выставленные на всеобщее обозрение, они вызвали щемящее чувство, будто при виде подвергнутого поруганию близкого человека.

Бабушка наняла у гастронома трех «пьянчужек», которые принялись суетливо вытаскивать мебель. Мальчики носили мелкие вещи. И вдруг в углу со слепящей щелью из-за узлов и коробок блеснула никелированной дугой нежданная радость ─ велик! Как же Костя мог про него забыть? Наверно, потому что здесь ни у кого не было велосипеда. Захмелевший мужик подал его дрожащей рукой и сказал: «Вот те конь-огонь… садись и ехай!»

Костя не стал заносить велосипед домой, а тут же, порывшись в коробке с игрушками, нашел насос и организовал накачку в счет прокатиться. Кроме зависти, велик внушал уважение к своему владельцу. Он, казалось, был собран из нескольких велосипедов: рама одного цвета, вилка другого, переднее колесо третьего. Крыльев не было вовсе, зато спицы оплетены разноцветной проволокой, от них же должны были приводиться в действие четыре трещотки – по две на каждое колесо. Прибавьте выгнутый, как у мотоцикла, руль, с пластмассовым цветком посередине, – и сразу станет ясно, что это была не просто утлая конструкция из труб и ободьев, а нечто большее.

Костя деловито проверил накачку, вскочил в седло, оттолкнулся – и вдруг почувствовал, что над ним не властны физические законы. Он как будто парил над землей, едва шевеля ногами. Двор огласился громким треском. Ветер холодил щербину и звал помериться силой. Костя представлял себя снарядом, вложенным в готовую выстрелить баллисту.

Не понимая, что происходит, в окно выглянула Музыкантиха – и онемела при виде наглеца, нарезающего вокруг цветников восьмерки на велосипеде. Еще несколько виртуозных поворотов – вот он прокатился без рук, поднял «буцефала» на дыбы, ─ вдруг пригнулся, привстал и, словно птица, скользящая, чем ближе к земле, тем быстрее, исчез за углом.

Через минуту треск раздался с другой стороны: он выезжал из-за сараев, сидя на руле, задом наперед. Краем глаза Костя заметил, что из своего окна, расчесывая щеткой волосы, смотрит на него Анджела Дэвис – и почувствовал, что действительно отрывается от асфальта.