Текст книги "Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие. повесть"

Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие
повесть
Тимофей Юргелов

© Тимофей Юргелов, 2016

© Екатерина Глейзер, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

о повести

Повесть «Желтый, Серый, Анджела Дэвис11
  Анджела Ивонна Дэвис (р. 1944), участница антивоенного и негритянского движения. В 1970-х годах была символом борьбы за права заключенных.


[Закрыть], Вулкан и другие» в 2009 году получила национальную премию «Заветная мечта» (Большая премия, третье место) – до сих пор она не была опубликована полностью. Это – первая публикация.

Из аннотации журнала «Библиотека в школе»: «Действие повести Тимофея Юргелова охватывает год. Всего год – или целый год, за который пятиклассник Костя успевает переехать в новый город, найти друзей и врагов, познать горечь поражения, радость победы, первую любовь и настоящую ненависть. Костя взрослеет, а это никогда не бывает легко и просто».

На обложке иллюстрация художника и дизайнера Екатерины Глейзер для журнала «Кукумбер», в котором в 2010—2011 гг. публиковались фрагменты повести.

I

Зной в сердце Азии в середине лета.

Озеро у берега кишит, как нерестилище. Плеск и хриплые вопли не смолкают ни на минуту.

– У меня зубы сами стучат, ― говорит, выпятив дрожащую челюсть, серый от холода Олежка. Гусиная кожа не дает скатываться высыхающим каплям.

– Этот песок тоже из пустыни, что ли? ― спрашивает Санька, брат Олежки, продолжая прерванный купанием разговор. Опершись на локоть, скрестив облепленные трусами ноги в песочной чешуе, он цедит из кулака белую струйку. У братьев круглые, остриженные головы, выгоревшие на солнце, и синие киргизские глаза. Несмотря на то, что Санька на несколько лет старше, у Олежки голова даже больше.

– Откуда же он, по-твоему, с неба, что ли? ― говорит с иронией Серый, который лежит на животе и что-то пристально разглядывает у себя под носом.

– В этом песке золота немерено, ― огорошивает он мальчиков. Серый здесь старше всех. У него всегда сонное лицо: черные глаза прикрыты густыми ресницами, рот разинут, словно при насморке, уши оттопырены. Волосы как смоль, с радужным отливом на солнце. Мать у него ― гречанка, отец ― русский.

– Золото ― где золото?! Все мое ― никому не дам! ― Начинает дурачиться Костя, сгребая под себя песок.

– Дурак, в любом песке золота до фига, а то бы он тебе так блестел, да?

– Серый, ты гонишь что ли, я не пойму? ― Санька внимательно смотрит на Серого. Тот слюнит палец и что-то вылавливает в песке.

– На, гляди.

– Почему тогда его никто не собирает?

– Собира-а-ают! Просто мы не знаем… Они, когда никого нет, собирают. А прикинь: если со всей пустыни золото собрать ― сколько будет!

– Ого!..

– Гора-а!

Какое-то время они задумчиво вылавливают из песка частицы с металлическим блеском.

– А пошлите походим, ― может, где поболе золота найдем, ― предлагает Желтый, который, выуживая золото, высунул от усердия язык. У него круглое, приплюснутое лицо в зеленоватых веснушках ― и из этой размазанной по тарелке горошницы брызжут шальные глаза.

Маленький Олежка предлагает набрать песку в мешок и отнести домой. Все встают, отрясая ладони.

– Где тут мешок возьмешь? ― возражает Серый, глядя прозорливо вдаль.

Напоследок они бросают тревожный взгляд на втоптанные в песок кеды, трико и перекроенные из старых брюк шорты.

– Не утащат, пока мы ходим? ― чешет задумчиво ногу Санька.

Серый тут же находится:

– Тетя! ― кричит он, заметив приподнявшуюся голову в темных очках, и указывает на одежду. ― Посмотрите ― мы сейчас придем.

Они не спеша бредут, заглядывая в урны. Мокрые головы похожи на луковицы, ноги-лыжи взметают золотоносный песок. Неожиданно Серый нагнулся, подобрал что-то с земли, ополоснул в фонтанчике.

– Это ― ананас, мы такие в Москве покупали, ― говорит Костя.

Если быть точнее, это ― хряпка от ананаса, с остатками мякоти.

– Э, ты чо ― зашкваришься! ― кричит Костя, заметив, что Серый подносит огрызок ко рту, но тот все равно вонзает в него зубы. Затем протягивает Косте.

– На попробуй, ― Костя морщит нос: «бе-е».

– Дай мне, если он не хочет, ― говорит Санька.

– Дурак ― вкусно…

Ананас переходит из рук в руки и возвращается к Серому. Тот, скосив глаза, выгрызает его до кожуры. Друзья неотрывно следят за ним.

– Мне хоть оставьте… ― не выдерживает Костя.

– На, тут еще осталось малёхо.

Забыв про золото, мальчики возвращаются на свое место. Недоуменно озираются по сторонам.

– Э, слушайте, где наши вещи! ― восклицает с энтузиазмом Серый.

– Что ли украли? ― спрашивает Олежка и заглядывает старшим в глаза.

– Нормально! ― усмехается Костя. Он уже представляет, как будет возвращаться домой без штанов – вдруг Санька кричит:

– Дураки! Вон та теханка, вон наши вещи!..

Стремглав они мчатся к своей одежде, падают, разметав раскаленный верхний слой песка. Все-таки к радости обретения штанов примешивается легкое разочарование: настоящее приключение, что ни говори, сорвалось.

За время их отсутствия среди пляжников появились новые лица. Это ─ две девочки. Они только что пришли и еще не раздевались. Пока одна достает из пластмассовой корзинки покрывало и целлофановый пакет с провизией, другая побежала к воде. В пакете вместе лежат помидоры, баночка вишневого варенья, нарезанный хлеб и большой кухонный нож. Варенье пролилось, нож продырявил целлофан и теперь из него капает темно-красный сироп. Девочка приподняла мешок, закричала:

– Анжела, дура! Смотри что!..

Бродившая в воде Анжела ахнула и побежала назад. Подружка резко повернула мешок ей навстречу ― белоснежное с голубыми оборками платье пересекла пулеметная очередь бордовых брызг.

Анжела остановилась как вкопанная, – развернув юбку, разглядывала косые пятна, которые, высыхая, становились фиолетовыми. Затем выразительно посмотрела на подругу.

– Ба-а, Ира ― дура!

Ира в испуге зажала рот, в глазах ее читался неподдельный ужас.

– Оно же теперь не отстирается!.. ― сказала Анжела.

Женщина, караулившая шорты, приподняла очки, чтобы лучше разглядеть пятна.

– Иди скорей застирай в озере, – посоветовала она.

Анжела развязала пояс, но, покрутив и поболтав его концами, не стала снимать платье, а вырвала кровоточащий пакет у перепуганной подруги и решительным шагом направилась к воде. Ира осталась в немом оцепенении, с прижатой ко рту рукой.

Мальчики наблюдали за происходящим, как за драматическим представлением. Когда Анжела проходила мимо, Санька крикнул ей:

– Дай отопью.

– Сейчас-с, – ответила она, не взглянув в их сторону. Зашла в воду, утопила пакет, прополоскала вместе со всем содержимым. К варенью через дыру добавилась озерная вода, получился морс.

– Вот дура! – сказал с негодованием Санька.

– Ты что, их знаешь? – удивился Костя.

– А ты не знаешь? – с еще большим удивлением посмотрели на него мальчики. – А правильно! Ты же недавно приехал! – вспомнили они. – Вон та дура, с пакетом, в твоем доме живет, только в другом подъезде. Какая у ней квартира?.. – Они принялись вычислять, загибая пальцы: – Точно – шестая. Еёное окно рядом с твоёным.

Костя закопал ноги, пошевелил пальцами, представляя нечто неопределенное: не то выползающее чудовище, не то проснувшийся вулкан. Как странно… Ему казалось, что он провел уже целую вечность в этом городке у подножия лысых гор, хотя приехал сюда всего два дня назад.

Еще вчера он боялся выйти из подъезда: то спускался, то снова поднимался по лестнице. В конце концов любопытство взяло верх. Он лишь хотел выяснить, куда исчезли пятеро слонявшихся по двору пацанов, пока он отходил от окна между первым и вторым этажом. Костя приблизился к полыхавшему, как топка, распахнутому проему входной двери. Вдруг прямо перед ним вырос толстый дядька в майке и шлепанцах, с запотевшей банкой желтого, пенящегося напитка под мышкой. Заметив Костю, он прикрыл драгоценную ношу рукой и уступил дорогу. Деваться было некуда, Костя шагнул за порог – и чуть не повернул назад: все пятеро сидели на скамейке тут же в подъездной нише (поэтому он не мог их видеть в окно) и во все глаза смотрели на незнакомца. Тень от карниза покрывала их до пояса, колени и разрисованные шариковой ручкой кеды жарились на солнце. Это все, что успел разглядеть Костя. Он спешно прошел мимо, обогнул клумбу, замедлил шаг – и услышал позади себя топот бегущих ног.

– Серый. – Костя быстро оглянулся: чернявый мальчик протягивал ему руку.

– Чего? – Постарался он, как можно крепче, сжать более светлую, чем ее обладатель ладонь.

– Серый – Серега, а тебя как звать? – спросил тот.

– А… – дошло до Кости, что от него требуется: – Костя – Костян.

Их окружили мальчики.

– Мы видели, как вы вчера с чемоданами шли, – сказал Серый. – Ты в какой, в десятой квартире, будешь жить?

– Там раньше дура одна жила – хорошо, что теперь вы переехали, – сказал белобрысый пацан, назвавшийся Санькой.

– А ты в какой класс пойдешь? – А кликан у тебя есть? У него Желтый, потому что он в детстве желтухой болел, а так тоже – Серый, Сергей. (Костя первое время путался, когда конопатого называли то Серым, то Желтым, не понимая о ком речь: то ли о Сером-Сером, то ли о Сером-Желтом.) А у нас пожар был, видишь: над окном стена черная. – А вы насовсем приехали?..

Костя попробовал отвечать, но понял, что это необязательно. Только он открывал рот, как его тут же перебивали – в душе таял импульс несказанных слов и легкая досада. Однако сильнее было удивление, как быстро все перевернулось: страх превратился в счастье, стук в висках – в яркий, размягчающий туман. Чужие странноватые лица казались ему давно знакомыми, даже симпатичными. И вот не прошло двух дней, как он перестал замечать оттопыренные уши Серого, противные веснушки Желтого, потливость и щеки толстяка Борьки..

Разложив на покрывале бутерброды, Анжела посмотрела поверх мальчиков, как если бы там было пустое место.

– Ира, иди ешь! – позвала она подругу, отправившуюся полоскать платье. В ее голосе слышны повелительные нотки – сразу видно, кто тут верховодит. Анжела как только не помыкает Иркой, а та этого даже не замечает. У Иры кривые зубы торчат изо рта, как у обезьянки. Анжела – избалованная, ладная девочка, у нее правильное, мягко очерченное лицо. Единственное, что портит ее, как кажется Косте, это родинка над верхней губой.

И когда мальчики собираются домой, они все еще сидят, согнув колесом спины, глядят вдаль и жуют. У обеих свисают вдоль щек мокрые волосы: у Иры – сосульками, у Анжелы множеством тонких змеек поверх пышной гривы. Сначала исчезают раскисшие бутерброды, затем девочки разрезают помидоры, солят и заедают остатками хлеба с вареньем. Анжела пытается просунуть в баночку ложку, но ложка туда не влезает. Ей приходится запрокидывать голову и лить варенье на язык, при этом сами собой сгибаются и разгибаются от усердия пальцы на скрещенных ногах.

– Вот дуры! – усмехается напоследок Санька.

Костя, не снимая с шеи ключа, открыл дверь и попал в красноватый мрак с вылетающими откуда-то зелеными пузырями, которые лопались с тонким писком, – вернее, с иллюзией писка – потом загорелись желтые предвечерние полосы на полу, и, как только глаза привыкли, неожиданно все предметы приобрели неправдоподобную отчетливость. Было очень тихо: слышно, как тикают часы. Заскрипела кровать, кто-то шарил под ней в поисках тапок. Он сбросил, закрутив в воздухе, один за другим босоножки и запыленными, с белым пояском вокруг ахиллова сухожилия, ногами прошел по прохладному полу в комнату.

– А вот и я! Что поесть? – повис на косяке Костя. Панцирная сетка издала нестройный аккорд, мать поднялась навстречу, но почему-то с тапкой в руке.

– Ты где шлялся, паршивец! – Шлепок получился унизительно звонким.

– Айй! Больно же! ─ Испуг и жгучая боль мгновенно выросли в лютую ненависть.

– Пять часов уже! Я тебе что говорила? во сколько быть дома?.. – И снова занесла свое оружие, но Костя увернулся и, потирая ушибленное плечо, заперся в ванной:

– Вот посиди там! – Щелкнул снаружи шпингалет. Он слышал, как хлопнулась на пол подошва и прошлепала одиноко на кухню. На обратном пути мама сказала:

– Сегодня ты наказан, будешь сидеть дома.

«Дура! Какая дура!» – шептал Костя, глотая слезы и холодную воду из крана. Тут взгляд его упал на пунцовый офорт, оставленный на коже резиновой подметкой.

– Все равно я уйду! – как-то дико, гадким голосом завопил он – и испугался собственного крика. За дверью не ответили.

Костя присел на край ванны, заткнул пальцем бегущую из крана воду – гусак приподнялся. Он отпустил – ударила сильная струя и тут же иссякла. Он повторил эксперимент несколько раз, это подействовало успокоительно.

Квартира еще не успела раствориться в привычке, все напоминало, что он здесь чужой. Тут вот гусак высокий и длинный, а в туалете унитаз тоже высокий и какой-то широченный – каждый раз боишься в него провалиться. Двери не скрипят и все закрываются, шпингалеты новой, невиданной конструкции. И всюду следы прежних жильцов: над раковиной не закрашенный квадрат и шурупы, на которых висело, по-видимому, зеркало; в комнатах на полу кружки от ножек, оставленные их мебелью; а главное – запах: к нему то и дело принюхиваешься.

О приходе бабушки возвестил резкий звонок – не звонок, а «трещок», как прозвал его Костя, потому что он больше трещал, чем звонил. Бабушка с порога стала ругать «пекло», «очереди» и «сердце». «Зачем же ты столько таскаешь?» – сказала мама. Потом бабушка что-то спросила – мама ответила. Костя разобрал свое имя, затаил дыхание. «Правильно, пускай посидит», – сказала бабушка. От разочарования он снова попробовал подергать дверную ручку, но услышал: «Не ломай дверь, а то и завтра гулять не пойдешь».

Как странно, думал Костя, час назад он и представить не мог, что ждет его дома – и вот уже знает… А неделю назад, когда они с бабушкой садились в вагон, он также не мог себе представить ни новый дом, ни друзей, ни город, в котором предстоит ему жить. И вот теперь это все известно, явственно, близко, а то наоборот ─ далеко, нереально, будто было во сне или в какой-то другой жизни…

Костя сидел на краю ванны и незаметно для себя забыл, что наказан, что играет струей воды, бегущей из крана, и что едва ли пойдет сегодня гулять на улицу.

I I

Так как бабушка боялась опоздать на поезд (мама улетела двумя неделями раньше на самолете), они приехали на вокзал часа за полтора до отправления (которое еще задерживалось) и потом долго томились в тихом вагоне, где все почему-то старались говорить шепотом. И вот, когда уже стало казаться, что поезд вообще не тронется, видневшийся за окном коридора вокзал медленно-медленно поплыл назад, а стоящий с их стороны состав поехал почему-то вперед. «Это мы едим – или стоим?» – послышались встревоженные голоса из соседнего купе. – «Поехали-поехали!» И Костя вместе с приливом бодрости испытал дурноту, вызванную нарушением законов движения. Вскоре, однако, порядок был восстановлен: их поезд обогнал, идущий в тупик, пустой состав – шарахнулся несколько раз на стрелке, перебрался задумчиво через реку, сосчитал дребезжащие переезды с неправдоподобно маленькими автомобилями и наконец вырвался из сюрреалистического бреда окраин.

Незадолго до отправления в их купе вошла женщина с двумя сумками и девочкой приблизительно его возраста. Сразу распространился запах аммиака и духов. Костя неотрывно смотрел в окно, но краем глаза мог видеть, как вертится голубое пятно напротив (девочка была в сарафане небесного цвета) и весь кипел из-за этой назойливости.

Его согнали со скамьи, чтобы составить в рундук чемоданы. Пришла проводница и спрятала их билеты в складной кошель с множеством кармашков. Получили сырое, серое белье, раскатали комковатые матрацы, достали кульки с едой – стук колес стал размереннее, тише, ─ и купе обрело вполне жилой вид.

Костя забрался на верхнюю полку, отвернулся к стене. Ему разрешили повернуться: мать девочки переоделась в пляжный хитон до пят. Вдруг она, как шапку, сняла рыжую копну волос с головы и принялась чесать ее щеткой. Бабушка спросила: «Не жарко летом в парике?» Женщина ответила, что нет, – и между ними завязался разговор о преимуществе париков над шиньонами. Чтобы не видеть девчонку и сквозящую через розоватый пух лысину ее матери, Костя отвернулся и стал снова смотреть в окно, но уже с верхней полки.

Под окном вдоль всего поезда шла желтая полоса, ниже мчалась серая лента насыпи, ─ как вспышки, появлялись и пропадали пикетные столбики, какие-то серебристые шкафы и кирпичные будки, необычно маленькие люди в оранжевых жилетах. Дальше летела залитая солнцем просека вся в искрах цветов и насекомых. За ней, подступая иногда к железной дороге, мчался по кругу, который никак не мог закончить, пронизанный лучами лес. Ближние к насыпи деревья неслись с головокружительной быстротой, и надо было смотреть в глубину, где они поворачивались не так скоро, словно находились около бегущей вровень с вагоном невидимой оси, – вокруг нее-то все и вращалось. Между лесом и поездом опускался изогнутый клинком сверкающий провод. Вдруг деревья расступались, и мимо проплывала райская поляна тысячелистников, из которых выглядывала голова лошади и кепки косцов. Или в самой чаще мелькала почерневшая избушка, таинственная и заманчивая.

Через час поезд прибыл на большую станцию. Костя не пошел гулять на перрон (потому что пошла девчонка), достал из сумки книгу, отвернулся к стене. Вагон опустел, бабушка и обе попутчицы вышли, не закрыв дверь. Он перевернулся на спину, облегченно вздохнул, засунул в нос палец – как вдруг снизу приблизилась чья-то белесая голова… «Она!» – вскочила на полку и заглядывает к нему в книгу. Костя сделал вид, что чешет под носом, сам же напрягся как струна. Девчонка бесцеремонно повернула книгу к себе, сначала шевелила губами, а потом прочитала по слогам:

– «Ни-ко-ла́са Ник… кльби́» ─ ни коласа, ни двораса.

– Ни́колас Ни́кльби, – поправил ее Костя. ─ «Жизнь и приключения Ни́коласа Ни́кльби».

– Какая толстая… Ты, наверно, вумный – как вутка, – сказала она и забрала у Кости книгу, стала искать картинки.

Костя не нашелся, что ответить, у него просто не хватило сил: по голове забегали мурашки, как если бы ее пальцы перебирали не страницы, а его волосы.

– А-а, про старое время, – сказала она, просмотрев несколько иллюстраций. – Я про пиратов люблю.

Косте хотелось, чтобы она продолжала листать, но книга была ей уже неинтересна. Встав ногой на стол, девочка нарисовала пальцем пронзенное сердце на пыльной лампе. У Кости никогда так красиво не получалось: сначала – одну половинку, потом – другую, сперва – оперенье, затем – всю стрелу. Она закусила верхнюю губу. Лямка сарафана свалилась ей на локоть. Ее облезлые плечи и спина напоминали географическую карту ─ Костю передернуло от того, как она целыми кусками отрывала омертвевшую кожу. Тупой носик, словно сжатый снизу у самой мочки, с немного вывернутыми ноздрями, тоже шелушился. Выгоревшие волосы были схвачены резинкой с двумя яркими вишнями. Вдруг по загорелому лицу побежали отсветы вагонов. Костя испугался, что бабушка отстанет от поезда, – выглянул в окно, но это ушел состав с соседнего пути. Открылась большая поляна с домами, утками, перешагивающими через рельсы торговками, несущими сумки и ведра. Сразу стало тихо, с перрона сквозь открытую дверь доносились громыханье и вой электрокара, сопровождаемые зычным окриком «бойся!».

– Пошли походим, – предложила девочка. – Там моя маман с твоей бабкой гуляют.

Костя обиделся за «бабку» и гулять отказался.

– Давай тогда в «пьяницу» поиграем. – Девочка соскочила вниз, и не успел он придумать отговорку, как она уже сидела, поджав под себя ногу в белом носке с темной плюсной, и раскладывала на одеяле засаленные карты. Костя сказал, что не знает этой игры.

– Я научу – слазь.

Рядом с девочкой Костя опять испытал обволакивающий озноб, из-за которого никак не мог понять правила. Она терпеливо объясняла, но он все равно делал что-то не то и не так. Попутчица не рассердилась, а стала показывать карточные фокусы.

Вернулись «маман» с бабушкой, сели напротив. Бабушка подложила под спину подушку и развернула роман-газету, маман зазвенела спицами.

После обеда, который принесли в никелированных судках, – взрослые решили, что их содержимым можно испортить желудок, Костя же готов был поклясться, что ничего вкуснее не ел в своей жизни, – их прогнали наверх. Маман закуталась в простыню и отвернулась к стене, бабушка похрапывала с открытым ртом, забыв снять очки. Ленка – ее имя он узнал из их разговоров с матерью – рассказывала, что они ездили к родственникам и теперь возвращаются «до дэму». Придвинувшись к самому краю, она то и дело сбивалась с сиплого шепота на хрип. «Напилась холодной воды и потом наоралась», – объяснила Ленка. Оказывается, она была на год старше Кости, но перешла с ним в один класс, так как болела и пропустила год. Костя вспомнил, как маман жаловалась бабушке на какую-то болезнь дочери.

Леса за окном становились все реже, все дальше отступали от полотна. Начались поля, исчерна-зеленые, лоснящиеся, как спины тучных животных. Голубое небо и березовые перелески напомнили картинку из хрестоматии.

– Сейчас поворачивать будем! – закричала Ленка, сползая с полки.

Они выбежали в коридор и, встав на приступок, высунулись в окно. Зеленая стена с торчащими из нее головами начала прогибаться, показался красный, закопченный обрубок тепловоза, над его черной крышей струился зеркальный дым.

Вечером они прибыли на какую-то станцию. Пассажирский состав на втором пути закрывал здание вокзала, виднелся только фронтон с верхушками букв. Бабушка и маман решили не выходить и запретили им: «Платформа низко – поезд тронется, не запрыгнете». Ленка обещала только постоять у двери и вниз не спускаться. Но когда проводница откинула трап, она, забыв обещание, вышла вместе с другими пассажирами. Костя, который и в сопровождении взрослых не очень любил гулять по перрону ─ не отходил от своего вагона, то и дело поглядывал на часы и на проводницу, – скрепя сердце спустился вслед за ней.

Ленку он увидел за два вагона от своего, но, привыкнув к синему сарафану, не сразу узнал в желтой футболке и трико, в которые ее заставила переодеться мать. Рядом нырнул под стоящий на втором пути состав и перелез на другую сторону какой-то мужчина в тельняшке.

– Пошли на вокзал слётаем, – предложила Ленка, подпрыгивая на месте.

– Давай в догонялки, – сказал Костя.

– Считаю до трех – ты убегаешь, – крикнула Ленка.

Костя бежал с таким расчетом, чтобы она догнала его как раз около их вагона. По радио объявили, что поезд со второго пути отправляется. Он с замиранием видел, как несколько пассажиров пролезли под ним со стороны вокзала.

– Всё, я больше не играю, – сказал Костя налетевшей на него Ленке.

– Так не честно – теперь ты… – выпалила она и тут же бросилась бежать.

– Я не игров!.. – с отчаянием в голосе закричал он, но она лишь махнула рукой и затерялась среди гуляющих пассажиров.

Костя бежал следом, оглядываясь на свой вагон, успел заметить, как она повернула за газетный киоск, – и потерял из виду. Объявили отправление их поезда через пять минут. Он стоял у киоска и всматривался в толпу – вдруг кто-то в желтой футболке нырнул под загораживающий здание вокзала состав, на втором пути. Холодная пустота подвела живот. Он пробежал еще несколько метров – ее нигде не было. Присел, стараясь разглядеть белые носки и красные босоножки в просветах между какими-то шлангами и коробами. Внезапно их поезд дернулся и под ним во всю длину прокатился лязг, затем зашипело. Сердце чуть не выпрыгнуло из горла – он пулей помчался к своему вагону. Едва не лишился чувств, пока подсаживали под руки грузную старуху. Запнулся, больно ударился ногой о железную ступеньку и, как ошпаренный, влетел в купе.

– Где Ленка? – подняла от вязания глаза маман. Костя задохнулся от ужаса, поэтому не мог выдавить из себя ни звука.

– Где она! – вдруг страшно взвизгнула женщина.

– По-по-шеш-шла на вокзал, – с трудом выговорил он.

Маман ринулась к выходу, расталкивая идущих навстречу пассажиров.

– Проводница! Задержите поезд – у меня ребенок потерялся! – зычно на весь вагон закричала она.

Из всех купе выглянули жующие головы. Проводница выбежала с черным, похожим на чугунный утюг фонарем, спустилась на одну ступеньку и стала размахивать им в сгущающихся сумерках. Скоро и в других вагонах замелькали такие же красивые в синем воздухе малиновые огоньки. Костя вместе с пенсионером в пижаме смотрел, высунувшись из окна. На семафоре вместо зеленого загорелся красный глаз.

В тамбур набились зеваки. Оттуда доносился возбужденный, казавшийся Косте невыносимым голос маман, она что-то объясняла проводнице. Поезд со второго пути ушел, за ним открылась платформа перед вокзалом с редеющей толпой. Несколько мужчин спрыгнули вниз и отправились на поиски беглянки.

– А где пацан? Пацана позовите! – закричали в тамбуре.

– Иди – тебя зовут, – подтолкнул Костю пенсионер.

В поезде включили электричество, но для Кости свет будто погас. Он шел через вагон словно во сне, пассажиры всматривались, казалось ему, с нескрываемой радостью. Костю окружили взрослые, стали расспрашивать: куда она побежала? что говорила?.. Вдруг дверь, ведущая в соседний вагон, приоткрылась – толпа попятилась, несколько человек вынуждены были спрыгнуть на перрон, – за стеклом возникла бледная Ленка, за ней шел железнодорожник в форме.

– Ваша? – спросил он у растерянной маман. – Надо же, мамуля, следить за ребенком.

Железнодорожник рассказал, что Ленка залезла в поезд за три вагона от своего, но застряла в переходе: дверь за собой захлопнула, а другую открыть не смогла – там он ее и нашел.

У Ленки под тусклым светильником лицо казалось безжизненным, желтым, как ее футболка. И даже когда голова мотнулась от затрещины, выражение безразличия не изменилось.

– Ах, ты сатана такая! – кричала, таская ее за волосы, маман. Затем ударами по спине загнала Ленку в купе. Костя не решился войти туда: внутри еще долго слышались крики и какая-то возня, похожая на борьбу. Однако гневные тирады становились короче, а паузы дольше – наконец все стихло.

Когда он все-таки отодвинул дверь, то застал следующую картину. На верхней полке, скрючившись и отвернувшись к стене, всхлипывала Ленка. Покрывшаяся темными пятнами маман, схватившись за сердце, лежала на нижней. Бабушка складывала в пакет лекарства. На столе болталась в стакане какая-то черная жидкость: поезд разогнался не на шутку, наверстывая потерянное время.

Изредка мать Ленки роняла грозные фразы:

– Чтоб из купе больше ни шагу… – И снова молчание да бешеный стук колес. – Домой приедем, я все отцу расскажу – пускай он тебе еще всыплет хорошенько…

– Иди спать, – сказала бабушка. Костя без лишних слов влез на полку и там разделся под простыней.

Погасили большой свет и включили квадратный ночник с начертанным на нем пронзенным сердцем. Вдруг Ленка повернула назад заплаканное лицо, встретилась с Костей глазами, показала язык и снова отвернулась.

Маман оправила Ленку вниз, а сама, повязав голову косынкой, улеглась на ее место. В полутьме под простыней она напоминала занесенный снегом холм в сумерках.

Косте было нестерпимо стыдно за ту панику, что он поднял на пустом месте. И каким потом противным, испуганным голосом объяснял всему вагону, что случилось! Он всегда казался себе смелым и рассудительным – пока ничего не происходило. И вот, в одно мгновение все изменилось: словно в его тело вскочил кто-то другой, глупый и малодушный. Который же из них был настоящий Костя? Он заснул с мыслью, что хорошо было бы проснуться сразу на своей остановке, где им выходить с бабушкой, – и не видеть больше ни маман, ни Ленку. А еще лучше, если бы утро вообще не наступало.

Костя проснулся от яркого солнца, светившего прямо в лицо. Долго боялся открыть глаза, а когда наконец открыл, то увидел голые полки: ни Ленки, ни ее матери в купе не было. Их вещи тоже исчезли, только вздрагивали в такт вагону две забытые вишни, завалившиеся между полкой и окном. Он представил себе Ленку с соломенным хвостом, в синем сарафане, с сумкой через плечо – такой, какой она вчера появилась в купе. Перрон с ней, словно оторвавшуюся льдину, с быстротой скорого поезда уносил непостижимый поток, который то сталкивает людей, как щепки, то разлучает их навсегда.

Разносили чай в звонких подстаканниках, мелкой рябью дрожала вода в банке с растаявшим маслом, недоеденная курица в фольге напоминала остов корабля. Костя неожиданно почувствовал прилив счастья и – волчий аппетит.

До обеда в купе они с бабушкой ехали одни, затем к ним подсадили мрачноватую парочку – старуху с сыном. Оба во всем темном, с перетянутыми поперек допотопными чемоданами; с авоськами, в которых было что-то завернутое в газеты. Они сразу легли спать на голых матрасах и проспали до вечера. Вечером новые попутчики также молча поели картошку с огурцами и снова легли.

Перелески за окном сменились скучной защитной полосой – и Костя часто терялся: то ли дверь открыта, и он видит такую же полосу с другой стороны, то ли это – отражение в зеркале двери. Поезд словно застрял между двух гигантских шестерен, бешено мчащихся по ближнему краю и едва поворачивающихся вместе с домами, одинокими деревьями, стадами и элеваторами на горизонте.

Бабушка показывала ему в рдяной степи геодезические знаки – пирамиды, вышки, столбы – и объясняла их назначение. Костя думал: какая необычная у него бабушка – не то, что у других! Всю жизнь провела в экспедициях, на кордонах, в землеустроительных партиях. Со старых фотографий, которые были у них дома, на фоне тайги, порожистых рек, валунов и бурелома смотрела на него молодая бабушка, в мешковатых штанах, в инцефалитке, в накомарнике. На плоту, верхом, за рулем полуторки – с ружьем, с нивелиром, с кипрегелем. С каким-то эфиопским лицом – не то вследствие выпадения серебра из бумаги, не то от загара, – в окружении таких же черномазых, сумрачных геодезистов. Да и сейчас она не старая, – скорее, немолодая женщина, чем бабушка. Прямая спина, цыганская внешность, чуть седые волосы, карие глаза и при всем при том выражение какой-то ледяной строгости. Резкие морщины, старенький черный костюм, который она надевала на работу, только усиливали это обманчивое впечатление. Она бы, наверно, и в этом году вела у студентов практику, если бы не поехала вслед за дочерью (Костиной матерью) в Южный Казахстан поднимать, по ее словам, национальные кадры.

– О! Горы! – воскликнул вечером второго дня Костя.

– Нет, это – мелкосопочник, а не горы, – сказала бабушка и стала объяснять, чем холм отличается от горы.

– А это горы? – спросил Костя уже в сумерках, увидев на горизонте черные пирамиды.

– Нет, это – терриконы. – «Все-то она знает, – думал Костя, – вот это бабушка!»