Текст книги "Орли, сын Орлика"

Может, его чрезвычайно поразило то обстоятельство, что искал в тайнике весточку от любимой невесты, а вместо того нашел там… вот это?!

И главное – за что?!

Как объяснить яростный приступ злости, под влиянием которого только и можно написать что-то подобное?! Разве что у старика в голове помутилось от здешней безрадостной, беспросветно-серой жизни, не иначе…

Так как же быть? Может, вызвать его на смертельный поединок и, прежде чем перерезать ему глотку, заставить извиниться за каждое лживое слово? Конечно, ищи теперь ветра в поле…

Попробовать догнать его не ради мести, а лишь для того, чтобы вернуть невесту свою Софийку? Может, узнав о доходном месте на королевской службе, Семен Пивторак опомнится, извинится, отпустит дочь к нему… Но если девушка выдала отцу сокровенный тайник, то, скорее всего, разлюбила своего Григория… поверила каждому слову обмана!

Так зачем же читать и перечитывать… сохранять в памяти все это…

Это!

Это!..

Насилу Григорий пришел в себя. В самом деле, не стоять же на заднем дворе давно опустевшего дома – так и замерзнуть недолго: декабрь все ж таки!

Да, декабрь.

Письмо же написано по крайней мере месяц назад.

Значит, Семена Пивторака уже ни за что не догнать, Софийку не вернуть…

Остается одно-единственное: ехать домой и передать рождественские королевские подарочки матушке, братьям и сестрам. Это – его семья, когда отец отсутствует по делам, он здесь старший, а значит и на нем вся ответственность и забота… Пусть же будет, как есть!

Решительным шагом Григорий вернулся к экипажу, разбудил кучера, который, съежившись от лютого холода, дремал на передке, и приказал наконец-то отвезти его домой. По дороге надежно спрятал письма в кожаный мешочек, а его повесил под рубашку на грудь рядом с малюсеньким деревянным крестиком, растер лицо, попробовал растянуть губы в искренней улыбке. Когда понял, что на искреннюю улыбка ну никак не похожа – снова и снова растирал лицо и растягивал губы, пока не удовлетворился результатом.

Дома юношу встретили очень тепло и на удивление радостно. Когда же услышали о назначенном Карлом пенсионе – тогда матушка и все четыре сестры едва не задушили Григория в объятиях. Еще бы: это означало, что нищенское житье наконец-то кончится! Матушка авторитетно заметила, что непременно станет жертвовать десятую часть пенсиона на потребности всей казацкой общины – ведь не может такого быть, чтобы гетманской семье все, а другим ничего! Маленький Яшунька носился по дому и радостно улюлюкал. Лишь Михайлик повел себя рассудительно, сдержанно пожал Григорию руку и сказал совсем как взрослый:

– Поздравляю, брат! Ты молодец, я тобой горжусь.

И уже глубокой ночью, когда все улеглись спать, юноша остался в гостиной в одиночестве. Только тогда решился достать проклятое письмо. В последний раз перечитал написанное, бросил все до единой бумажки в раскаленный камин и подгреб кочергой из глубины добрую кучу углей.

Вдруг позади скрипнули половицы.

Оглянулся…

Это была матушка.

– Григорий, ты знаешь… – Ганна замолчала, не отваживаясь продолжить.

– Знаю, – утомленно буркнул он в ответ.

– Что именно?

– Что Семен Пивторак месяц назад убрался отсюда в Московию. И что всю семью забрал с собой.

Григорий перевел взгляд на камин: присыпанные жаром, там пылали исписанные обидными словами листы. Вот и замечательно…

– Откуда тебе известно?..

Однако Ганна уже приблизилась вплотную к сыну и увидела через его плечо дотлевающее письмо.

– Вон откуда, – Григорий брезгливо поморщился, ткнул кочергой перед собой – в камине вспыхнуло облачко пепла.

Вот и все, что осталось от обидного послания.

Вот и все…

Конечно – кроме кровоточащей раны в душе!

– Что там было, в письме том? – только и спросила мать.

– Это уж мое дело, матушка.

– Григорий, как ты…

– Да, мама – мое дело, и более ничье, – стоял на своем юноша.

– Но я имею право знать…

– Лучше вам этого не знать, матушка моя дорогая, поверьте уж мне.

Как вдруг… От столь отвратительной догадки кочерга едва не выпала из мигом ослабевших пальцев. Григорий крепко стиснул зубы и процедил:

– Неужели этот негодяй и вам осмелился наговорить то же, что и мне понаписывал?! Если только это правда!..

Григорий крепко сжал кочергу, словно то была казацкая сабля. Но Ганна лишь горделиво воздела подбородок, загадочно улыбнулась и сказала:

– Я, сынок, все ж таки жена светлейшего казацкого гетмана, поэтому не позволю всякой разной сволочи обижать ни себя, ни свою семью! И тебе не советую позволять такого. Да, не все, ой, далеко не все будут любить тебя, станут ценить твои добродетели – но если кто-то даже изречет нечто обидное и ты не в силах будешь ответить…

– Что же тогда?

– Советую тебе, сыночек, переступить через злые слова и просто делать свое дело. Со временем люди увидят, кто был подлым притворщиком, а кто – поборником чести. Мой муж и твой благородный отец – казацкий гетман, ты – старший гетманыч. Мы должны быть выше любых оскорблений, сынок, запомни это. Хорошо запомни…

– А вот я… – юноша потупился и молвил: – Да, мама, похоже, я таки позволил себя обидеть…

– Да, сынок, – позволил. И не тогда, когда читал то письмо… хоть я и не знаю наверняка, какие именно слова написал в отчаянии Семен Пивторак. Ты поддался ему, когда впитал душой весь обман, теперь обернувшийся пеплом. Это будет тебе уроком, сыночек. Ты выиграл сегодня словесную баталию у самого короля Карла… и все-таки ты, Григорий, еще почти ребенок! Ничего страшного, тебе этот промах можно извинить.

Она прислонилась к спине Григория, попробовала по-матерински нежно обнять его за плечи. На один-единственный миг юноше захотело принять эту ласку, ощутить себя маленьким и беззащитным… И все же он сразу вспомнил, что вернулся в семью в качестве старшего (после отсутствующего отца) мужчины, а потому, пошевелив плечом, легко сбросил материнские руки и сказал:

– Вы, мама, можете простить мне все что угодно – поскольку я есть плоть от плоти вашей. Но я не могу простить сам себя!

– Григорий!..

– Но это ничего, это ерунда. В следующий раз обещаю хорошенько помнить ваши слова… и не пускать обиду в душу свою. Более того – попробую ни за что не допустить такой ситуации, как вот сейчас.

Ганна немного помолчала, а потом тихо сказала:

– Ты взрослеешь, сынок. Взрослеешь.

– Благодарю вас, мама. Только…

– Что, сыночек?

Григорий помолчал немного, колеблясь, но все ж таки спросил:

– Скажите мне одно-единственное: почему так бывает в жизни, что все шло, казалось бы, очень хорошо… Что вот спешишь к людям с прекрасной радостной вестью… Как вдруг оказывается, что тебя давно уже прокляли и нести радость некому?!

– Что, разве совсем никому не нужна была твоя весть?

– Но ведь Семен Пивторак навсегда увез Софийку отсюда…

– А мы? – улыбнулась Ганна.

– Но ведь сердце мое разбито, матушка!

– Ой, Григорий, Григорий! Пусть в тринадцатилетнем возрасте ты не молился за общину, зато успел саблей помахать, как надлежит настоящему взрослому казаку – поскольку каждый народ имеет свои, лишь ему присущие традиции[8]8
  Намек на происхождение Григория по материнской линии: с наступлением тринадцатилетия еврейские мальчики проходят бар-мицву (инициацию). Во время обряда раввин впервые приглашает юношу публично прочитать в синагоге субботнюю главу Торы, после чего провозглашает благословение: «Мазлтов!» – и с тех пор мальчик считается полноправным взрослым мужчиной. Одновременно Ганна дает сыну понять, что хотя текста сожженного письма не читала, однако имеет определенные подозрения относительно «акцентов», расставленных в нем старым Семеном Пивтораком.


[Закрыть]. Теперь тебе уже пятнадцать, ты даже милость в монарших очах снискал… но кое в чем остаешься ребенком даже до сих пор! – вздохнула Ганна. И поскольку сын ничего не ответил, продолжила: – Говорю тебе, упрямцу: переступи через оскорбление и делай свое дело! Делай – и не обращай внимания на других. Так случилось – ну, значит, этого уже не изменить. Значит, так и должно было случиться. У тебя впереди долгая славная жизнь, сыночек, ты еще научишься…

– Вы уверены, мама?

– Уверена. Материнское сердце не врет. Позже поймешь…

Они еще долго молча стояли бок о бок. Стояли и наблюдали, как тлеет жар на том месте, где сгорело обидное письмо Семена Пивторака.

Глава 3. Роза от Жанны

Начало марта 1759 г. от Р. Х.,

Франкфурт-на-Майне, временная квартира одного из командующих французским войском —

графа Григора Орли де Лазиски

За окном не было ничего интересного: так, неширокая городская улочка, заметенная снегом… Пока светло, не следует медлить. Нужно написать письмо сейчас, так как потом придется скрипеть пером при свече и свете камина. Конечно, писать в сумерках романтичнее, но уже не будет светлого дневного расположения духа. Он же хотел, чтобы жена прочитала не «вечернее», но «дневное» письмо…

Интересно, замечал ли кто-либо, что утром, днем и вечером один и тот же человек может написать три абсолютно разных письма – если даже будет писать об одном и том же? Расположение духа, расположение духа – вот в чем дело! Пусть же на бумагу лягут слова, которые соответствуют именно полудню.

Улыбнувшись столь странным мыслям, шевалье Орли провел рукой по чистому листу бумаги, пододвинул поближе чернильницу, обмакнул в нее гусиное перо и вывел красивым ровным почерком сверху имя адресатки. Не спеша перечитал написанное, скосив голову, прибавил к буквам самого дорогого в мире имени пару завитков, удовлетворенно крякнул и продолжил:

Любезная повелительница моего сердца, милая моя, любимая госпожа Олена!

Вот уже целых два месяцы стоим мы на зимних квартирах во Франкфурте, что на реке Майне. Квартируем неплохо: дома теплые, продовольствия вдоволь, население ведет себя довольно сдержанно, без лишней ненависти – в общем, жаловаться просто грех. Бывало на моем веку, кстати, значительно хуже, но ведь Господь Бог милостиво не допустил, чтобы на этот раз мы чувствовали недостаток хотя бы в чем-нибудь. Бог же позволит, надеюсь, вот так и до теплых дней дожить.

Одно лишь мучает – тоскливо, тоскливо на душе от вынужденной бездеятельности! Город я исходил, кажется, вдоль и поперек, изучил каждый дворик, все улицы и переулочки до последнего камешка. Франкфурт описан в письмах к тебе, мое сердечко, уже неоднократно, навряд ли сейчас прибавлю что-то новое. Потому и поймешь, надеюсь, что с намного большим удовольствием я провел бы эту зиму не здесь, в далекой Германии, а около тебя, рыбонька моя нежная…

Здесь шевалье Орли остановился, перечитал написанное, склонив голову на руки, задумался. Впрочем, не следует упускать время, теряя каждую светлую минуту, – иначе «дневное» письмо, чего доброго, перейдет в «вечернее»… Он продолжил:

Именно так, моя волшебная хозяйка! Именно так, а не иначе. Мне не стыдно в который уже раз сознаться перед тобой, что прожил я в этим мире свыше четырех десятилетий, так и не познав настоящей обоюдной любви. Я знал, что подобное чудо случается, ведь всегда имел перед глазами пример достойных моих родителей, светлейшего гетмана Пилипа Орлика и благородной Ганны Орлик, урожденной Герциковны. Знал, видел – но лично для себя потерял всякую надежду на подобное счастье.

И все же даже зная, что так бывает, что настоящая любовь – это никакая не выдумка, встретить ее не мог. На моем жизненном пути случались разные женщины: старые и молодые, искренние и коварные, красивые и не очень, верные и легкомысленные. Я познал как горечь разбитого чувства, так и неожиданную верность данному много лет тому назад обещанию. Какой же мужчина способен хоть как-то понять вас, о прекрасные создания?!

Как вдруг встретил тебя, волшебная госпожа Олена! Тогда мое прошлое умерло навсегда, осталась ты и только ты – прекрасное мое будущее! Мир перевернулся в единый миг, осветился ярким фейерверком из мириадов звезд! До того как мы поженились, была у меня одна заветная мечта: во что бы то ни стало добиться освобождения родной земли, многострадальной Украйны и возвратиться домой – туда, туда, в сказочную землю, где я родился. Но со дня нашей свадьбы мечтаю также о другом: повезти в родную землю тебя, звездочка моя ясная, чтобы разделить радость от жизни в той сказке с тобою. Ведь одинокое, неразделенное наслаждение – зачем оно мне?!

Полететь бы нам в Украйну двумя малыми ласточками, слепить бы гнездышко под крышей, реять бы над лугами зелеными и над садочками вишневыми…

А-а-а, так, так! Пока не забыл…

Сосредоточенно наморщив лоб и закусив нижнюю губу, шевалье Орли написал следующее:

Кстати, сообщи, пожалуйста, как там перезимовали вишневые деревца, высаженные в нашем парке? Ты же знаешь, они самые дорогие для меня среди всех других растений, ведь привезены из самой Украйны. Однако неизвестно, почему вишневые деревца плохо приживаются в здешнем климате, нуждаются в особом уходе? К сожалению, лучше всего это выходило у Панька – если ты только помнишь еще старого. В то время как у Жака что-то получается не то, да и не так! Вот и волнуюсь, все ли обстоит благополучно с вишневыми деревьями? Жаль, очень жаль будет, если все ж таки пропадут они…

Шевалье Орли вновь остановился. Некрасиво как-то выходит: то признается в любви к супруге – а то вдруг о вишневых деревцах в садочке упоминает! Ну, хорошо, перепишет он письмо, непременно перепишет… Может, это следовало бы даже в постскриптум вынести… А сейчас время заканчивать – пока еще светло.

И он приписал:

В который раз уж повторяю тебе, прекрасная моя Олена: жизнь моя разграничилась на жизнь до тебя и жизнь с тобою! Не утомлюсь повторять непрерывно, что рад был бы вообще никуда не уезжать из дворца нашего Орли, дни и ночи проводить вместе с тобой и благодарить Бога за счастье, посланное дипломату и воину на старости лет. Но ведь не могу! Не имею возможности, солнышко мое ясное, презреть святой долг перед его величеством королем Луи XV – а если бы пусть хотя б один раз презрел, ты бы, небось, и не полюбила такого неверного труса. Я же хочу быть достойным тебя во всех отношениях, дорогая моя Олена!

Вот так и пришлось провести эту зиму на берегу реки Майн, в далеком немецком городе Франкфурте. Ну, это ничего, голубушка, ничего: даст Бог, дождемся весны и лета, разобьем прусскую армию – тогда вернусь к тебе с победой! И снова заживем тихой мирной жизнью под небом Франции, надеясь на то, что когда-нибудь переселимся еще в Украйну мою родную, в казацкий город Батурин, который возродится в былом величии, а не в нынешнем обнищании. Пускай же день этот настанет как можно скорее!

Ну, наверное, хватит на сегодня…

Шевалье Орли внимательно перечитал написанное, сделал несколько пометок на полях, потом взял чистый лист бумаги и аккуратно переписал письмо набело. Черновик сложил пополам, потом еще раз пополам, бросил в камин, закопал кочергой в кучу красно-розового жара. Когда черновик перегорел, помешал жар, вернулся за стол. Здесь сложил лист бумаги особым, только ему и Луизе-Елене известным способом, на лицевой стороне письма написал имя адресатки, накапал на тыльную сторону зеленого воска и запечатал собственным перстнем. Выглянул в коридор и позвал:

– Кароль, эй!

Подкручивая на ходу оселедец, коренастый казак примчался через полминуты и вытянулся посреди комнаты.

– Братец, отнеси-ка это в штаб. Отсылать срочно не следует – так, когда будет удобно…

– Для нее? – увидев на письме печать зеленого цвета, запорожец едва заметно улыбнулся. Ведь знал, что для запечатывания личных писем граф использует исключительно зеленый воск.

– Да, Каролик, для нее.

Казак кивнул, взял письмо и направился к двери. На пороге задержался, осмотрелся и молвил словно бы невзначай, просто к слову:

– Мне сейчас в штаб идти, так я хотел кое-что…

м-м-м…

– Что именно ты хочешь сообщить?

– Выходил сегодня за дровами поутру и сейчас, днем. Так скажу вот что: на дворе, кажется, потеплело…

– Конечно же! Ведь март настал, сам понимаешь.

– Потеплело. Снег еще не тает, но уже так… знаете, ваша светлость, – влагой взбух и на ноги так и налипает.

– Ну так вскоре таять начнет, а потом сойдет совсем.

– Так что же, повоюем?

– Разумеется, Кароль, разумеется. Зачем иначе было здесь, в далеком Франкфурте, зимовать?

– Ваша правда, наскучило уже!

– Не волнуйся – вскоре начнется.

– И «синие шведы» тоже будут воевать?

– Да, безусловно.

– А что же сотня наша запорожская?..

– Как же без вас, братец?! – довольно натурально изумился шевалье Орли.

Запорожец энергично тряхнул головой, от чего оселедец снова вылетел из-за уха, радостно воскликнул:

– Э-э-эх, повоюем!!!

И побежал в штаб, грохнув дверью.

А шевалье Орли поставил один из стульев как можно ближе к окну, примостился на нем, продышал в оконном стекле небольшую проталинку и стал смотреть на заснеженную улицу, медленно погружавшуюся в сумеречный мрак.

Неизвестно почему, но вдруг пожилой граф вспомнил небольшую красную розу, подаренную ему почти три десятилетия тому.

И понятное дело – милую девочку, поднесшую дар…

27 января 1730 г. от Р. Х., Париж

Париж, Париж!..

Отзывов об этом удивительном городе Григорий слышал ровно столько, скольких людей расспрашивал о столице Франции.

Но на самом деле все оказалось совершенно не так. Не то чтобы абсолютно во всем лучше или наоборот хуже…

Все было просто совсем не таким!

Конечно, Париж не похож ни на один город, где ему приходилось жить прежде. Даже если не принимать во внимание сказочно-волшебный Батурин, каким он время от времени снился Григорию, напоминавший сплошной цветочный букет Бахчисарай и совсем уж захолустно-провинциальные Бендеры… Если учитывать только лишь готически-суровый величественный Стокгольм, тихий и спокойный Лунден, нарядные немецкие Брунсвик, Гамбург, Ганновер, Дрезден, утонченную, однако вместе с тем кое в чем легкомысленную польскую Варшаву и шумный Краков…

Так вот, Париж странным образом совмещал в себе черты, присущие этим городам. Суровая готичность и величие, тишина и покой, нарядность и утонченность, легкомыслие и шумливость – непонятно, почему и каким образом, однако здесь уживалось все и одновременно.

А еще – непередаваемо-аристократический шарм, невидимый флер…

Исчерпывающе-точного значения этих французских слов Григорий прежде не понимал. Окончательно же постиг… даже нет – инстинктом ощутил лишь здесь, в столице Франции. Эта новизна восприятия очаровывала, подхватывала его фантазию и вздымала высоко, аж в самое поднебесье!.. И неудивительно: ведь раньше, до приезда сюда ему казалось, что, имея за плечами двадцать семь лет, легкий характер и развитую интуицию, он познал этот мир от очевидного до самого таинственного. Как вдруг Париж пленил молодое сердце непередаваемо-прелестной смесью всего прекрасного, что только можно было вообразить.

И даже более того: смесью всего прекрасного с капелькой всего отвратительного – но, как ни странно, последнее отнюдь не портило общего впечатления. И вот этого Григорий никак не понимал…

Возможно, чтобы наконец-то найти ответ на столь мудреную загадку, он решил побродить просто так, без конкретной цели по кварталам, где жили не слишком зажиточные парижане, но, наблюдая за неприглядной жизнью бедных районов, он и здесь ощущал отголосок загадочной атмосферы изысканных салонов и гостиных.

Однако даже этим странная загадочность города не исчерпывалась!

Поскольку главное…

Да, главное – потрясающие люди, которых он встретил здесь, в непостижимом Вавилоне восемнадцатого столетия от Рождества Христового.

Начать хотя бы с удивительно удачного визита в Шамбер в резиденцию Станислава Лещинского. Григорий опасался, что, вопреки написанным на лоскутах шелка личным посланиям Великого примаса Речи Посполитой, брата коронного гетмана Теодора Понятовского, воеводы Киевского, князя Иосифа Потоцкого и маркиза Антуана-Феликса де Монти, Лещинский начнет упираться. Еще бы: соглашаться на свою реставрацию на польском троне – это одно, а одновременно соглашаться на восстановление в «мягком подбрюшье» Речи Посполитой украинского гетманата во главе со светлейшим Пилипом Орликом… Даже точнее – «единого Украинского государства по эту и ту сторону Днепра»… – О-о-о, это уже совсем, совсем другое дело! Ведь череда освободительных казацких походов под предводительством победоносного Зиновия-Абданка Хмельницкого гремела каких-то восемь десятков лет тому назад.

Лещинский и в самом деле начал упираться, в полной мере продемонстрировав тщеславный характер, которому юноша не мог противопоставить ничего, кроме железной выдержки и настойчивости. Но, наверное, предложение таки оказалось весьма интересным, поскольку после трехчасовой беседы пан Станислав пусть и не слишком охотно, однако же согласился на предложенные условия: ему польский трон, Орлику-старшему – гетманскую булаву. И все это – под патронатом его зятя, французского короля Луи XV, плюс общая поддержка Швеции и Османской империи.

Окрыленный надеждой, Григорий после этого наведался сначала к министру иностранных дел маркизу де Шовлену, а потом и к первому министру короля кардиналу Флери. Поговаривают, решение последнего было даже более важным, чем слово августейшего французского монарха, поскольку Луи XV якобы занимался политикой не слишком охотно, почти через силу. Как бы там ни было, но и де Шовлен, и Флери выказали очень большую заинтересованность относительно как украинских дел, так и персоны самого гетманыча. Григорий не знал, о чем извещали благородных министров письма, также написанные на шелковых лоскутах: он просто вытащил их в отеле из-под подкладки мундира и отнес адресатам. Но из сказанного во время аудиенций понял, что все трое (и Понятовский, и Потоцкий, и де Монти) уделили лично его персоне особое внимание. Еще бы: надеясь добиться новогодней аудиенции у первого министра, в кардинальский дворец набилась целая толпа, но Флери беседовал с Григорием тет-а-тет почти целый час.

Григорию все чаще припоминался оттопыренный вверх указательный палец и торжественный голос: «Запомните, молодой человек: когда-нибудь вы станете выдающимся дипломатом… Это говорю вам я – Карл XII, Божьей милостью король славной Швеции». Неужели же его тогдашний благодетель не ошибся?

Если бы нынешние успехи Григория ограничились даже этим, он и то был бы беспредельно счастлив. Но так распорядилась милостивая судьба, что прямо с неба к нему в руки свалился еще один удивительный дар! Благодаря личной протекции маркиза де Шовлена 29 декабря он познакомился с величайшим, по мнению многих, философом и писателем современности – Мари Франсуа Аруэ, более известным миру как Жан-Франсуа Вольтер. «Познакомьтесь с ним обязательно!» – напутствовал Орлика-младшего маркиз. И оказался абсолютно прав: ведь обработка материалов для «Истории жизни Карла ХII» шла полным ходом.

Григорий заперся в гостиничном номере на три дня, упорядочил все, что только было под рукой, исписал целую кипу бумаги. Зато во время второго визита передал Вольтеру подборку материалов о казацком сопротивлении вообще и отношениях Карла Шведского с Иваном Мазепой и Пилипом Орликом в частности. Обещал прислать еще в несколько раз больше списков, а также и оригиналов документов, едва лишь доберется до домашнего архива. Стоило Вольтеру увидеть принесенное Григорием богатство, как он забыл о госте почти на три часа – пока тут же, в его присутствии, не перечитал все, от первой до последней буквы. Потом они беседовали всю ночь напролет аж до следующего утра и расстались наилучшими друзьями на всю жизнь.

Нет, это ж надо, чтобы так вот посчастливилось?! Ведь если величайший философ современности проникнется казацким делом… И это ж на всю Европу шум можно поднять! Тогда берегись, Московия-захватчица!

Так думал Григорий Орлик, блуждая извилистыми улочками одного из районов средней руки, как вдруг услышал тоненькие, казалось даже, детские вскрики, грубые мужские голоса и шум отчаянной борьбы. Ускорив шаг, завернул за угол переулка и увидел…

– Эй, голодранцы, что сие означает?!

К облупленной стене дома двое калек в ужасных лохмотьях прижали костылями за плечи девочку лет десяти-двенадцати. Калеки, скорее всего, хотели просто ограбить ее, при этом едва ли имея целью убивать или насиловать… по крайней мере, на первый взгляд. Григорий понял, что жертва не сдастся без боя: ведь хотя слишком длинные костыли мешали этому, девочка старалась изо всех сил садануть ногой в колено или другое чувствительное место то одного, то второго нападавшего. А увидев Григория, отчаянно взвизгнула:

– На помощь!

Один из калек оглянулся, с его безобразной небритой хари на Григория вылупился единственный налитый кровью глаз.

– Кчо ешше чуч чакой шляешша?

О-о-о, так этому подонку кто-то еще и зубы хорошенечко сосчитал!

– Помогите!!! – снова вскрикнула девочка.

– Ну-ка отпустили ее и убрались прочь, – сурово сказал Григорий и прибавил по возможности убедительнее: – Если не уберетесь, то очень пожалеете.

– Слушай, ты… Сам пошел отсюда, ведь это наша территория.

Это уже второй подонок глотку раскрыл. Та-а-ак… Прогулка извилистыми заснеженными улочками стоила того, если есть возможность размяться да еще и согреться!

– Насколько я понимаю, и весь Париж, и вся Франция принадлежит его величеству королю Луи, а не вам, чертовым выродкам.

– Король сидит себе в Версале, а мы – здесь, на улице. Мы не трогаем друг друга, а значит улица – наша! И все, что здесь, тоже наше. Так что нечего! – огрызнулся второй. А первый калека насмешливо прошамкал:

– Пошлушай, чы вообше иношшранеш, кажешша? Воч и вали очшуда, и ш нашей уличши, и иж нашего Парижа! Гы-ы-ы!..

– Что-о-о? Всякая похабная сволочь станет указывать, как мне вести себя?! А этого отведать не хочешь?

На ходу выдернув шпагу из ножен, Григорий широким шагом приблизился к калекам и девочке и остановился шагах в пяти от них.

– Мешье иношшранеш, кажечша, хошет жагнучша чуч, на нашей улише… – расплылся в беззубой улыбке первый оборванец.

Дальше все произошло очень быстро, почти мгновенно.

Григорий ощутил за спиной резкое колебание воздуха, вместе с тем что-то бухнуло, словно тяжелый мешок плюхнулся с крыши соседнего двухэтажного дома.

– Сзади!.. – взвизгнула девочка, округлив от испуга глаза.

Но левая рука Григория, кажется, сама по себе уже выдернула из-за пояса кинжал. Оглядываться было никак нельзя, чтобы не потерять из поля зрения оборванцев с костылями впереди, потому он наугад широким движением снизу вверх полоснул воздух за спиной. На полдороге лезвие вошло во что-то мягкое, из-за спины прозвучал отчаянный вопль.

– Ах чи ж шкочина!..

Мерзкая харя первого калеки налилась кровью, как и его единственный глаз. Оборванец резко дернул костыль на себя и, перехватив его на манер дубины, замахнулся на Григория. Но тут же захрипел, выпустив свое «оружие», упал на колени, затем распластался на земле, судорожно дернулся и застыл: из его горла торчала рукоять кинжала, которым гетманыч только что подрезал нападавшего сзади.

Воспользовавшись этим точным ударом, девочка освободилась от второго костыля и отбежала от стены. Но с места потасовки не удрала, лишь отскочила за спину Григория и стала так, чтобы иметь возможность наблюдать и за последним оборванцем, и за тем, что происходило позади ее защитника.

Оттуда, правда, доносились лишь неразборчивые оханья и вскрики, так что, по большому счету, можно было не слишком беспокоиться подрезанным… Но все же она поступила верно! Молодчинка…

Калека нерешительно топтался на месте, сжимая в руках костыль. Он никак не мог найти лучший для себя выход: драться с Григорием или отступить? Костыль длиннее и тяжелее шпаги, так что можно бы и подраться… Впрочем, возле ног храброго иностранца умирал его товарищ, а второй уже застыл мертвым… Очевидно, калеке очень уж не хотелось присоединяться к ним.

Но не стоять же в этом проулке вечно!

Выставив вперед шпагу и не сводя глаз с неприятеля, Григорий осторожно приблизился к убитому оборванцу, носком левого сапога подцепил и подбросил вверх его костыль, сжал левую пятерню. С внутренним удовлетворением ощутил, что кулак крепко схватил деревяшку.

– Повторяю в последний раз: убирайся прочь, не стой у меня на пути, – медленно, почти по слогам проговорил он.

Теперь вооруженное преимущество было явно на стороне Григория: шпага и костыль в его руках (применить их можно было на выбор либо вместе, либо поодиночке) против костыля в руках калеки. В последний раз взвесив свои шансы, нападающий лишь сплюнул в грязь под ногами, положил костыль на плечо на манер ружья или копья и боком отступил в соседний переулок.

– Хоть бы для вида хромал, как раньше… – раздраженно сказала девочка из-за спины Григория.

– Все хорошо, мадемуазель, что хорошо кончается, – гетманыч наконец оглянулся назад, увидел там стонущего оборванца с распоротым животом, который все еще старался отползти куда-то в сторону, оставляя за собой на растоптанном снегу широкий кровавый след. – А потому, мадемуазель, давайте не будем слишком придирчивыми. Ладно?

Григорий отбросил подальше костыль, спрятал в ножны шпагу, наклонился к убитому, вытащил из его горла кинжал, медленно приблизился к умирающему и попросил:

– Отвернитесь, пожалуйста…

Девочка заслонила лицо ладонями, тогда он резко, на всю длину лезвия всадил оружие оборванцу в то место, где шея переходила в плечо, потом столь же резко выдернул руку с кинжалом. Раненый даже не вскрикнул. Кровь из перерезанной сонной артерии брызнула в грязь, перемешанную со снегом, но обшлагов рукавов не запятнала.

– Вот и все, он больше не будет мучиться.

Григорий вытер окровавленное лезвие об убогие лохмотья, поднялся на ноги, спрятал кинжал, потом не слишком глубоко поклонился девочке и отрекомендовался:

– Капитан гвардии его величества шведского короля Густав Бартель – к вашим услугам, мадемуазель!

Хотя все, что здесь произошло, не было похоже на спектакль, специально разыгранный с целью заманить в ловушку сына победоносного гетмана Пилипа Орлика, старшего гетманыча, но конспирация остается конспирацией. Если даже на шведской территории матушка Ганна с самыми младшими детьми, Мартой, Марусей и Яшунькой, вынуждены раз в полгода менять местожительство, чтобы их не выследили вездесущие московские ищейки… Если шведские послы столь же регулярно получают ультиматумы относительно выдачи на «праведный суд» императора Петра II семьи «русского государственного преступника» Орлика!..

Нет-нет, все же следует по возможности проявлять осторожность.

Тем более, в незнакомой Франции.

– О-о-о, так шевалье в самом деле иностранец! – ответила между тем девочка, заправляя под капюшон накидки роскошные белокурые, с едва заметным рыжеватым оттенком волосы.

– Да, я не француз. А что, разве по цветам моего мундира не видно…

– Ох, знаете ли, девушки не слишком разбираются в подобных тонкостях! Откуда я знаю, француз вы или нет?! Тем более, произношение ваше очень и очень чистое. – Она поправляла одежду и вместе с тем говорила: – У шевалье есть шпага[9]9
  «Шевалье» по-французски буквально означает «человек меча» – то есть «рыцарь».


[Закрыть], чтобы защищать обиженных, я умоляла о помощи…

– Всегда к услугам, мадемуазель, – повторил Григорий.

Она в конце концов привела в порядок одежду, в свою очередь церемонно поклонилась и сказала:

– Жанна-Антуанетта Пуассон.

Потом бросила на Григория загадочный, преисполненный неуловимых чар взгляд и неожиданно добавила: