Текст книги "Куросиво"

Глава III

1

Добрый вечер! – неожиданно раздался над самым ухом старика звучный мужской голос. Старый Хигаси, вздрогнув, приподнял голову.

– А, это ты? Я тоже только недавно вернулся…

– Вот как?.. – улыбаясь, проговорил человек лет сорока, полный, с цветущим лицом, усаживаясь напротив. Черные, блестящие глянцем волосы его были расчесаны на прямой пробор, усы закручены кверху а ля Наполеон III. Казалось, каждая пора его излучала здоровье и довольство. На черном атласном отвороте его фрака блестела золотая цепочка, на мизинце державшей сигару руки, белой и гладкой, красовалось кольцо с дорогим камнем. Это и был сам Кокусю Аояги.

Родные братья, как мало они походили друг на друга! Если старший, Сабуро, напоминал скелет, обтянутый кожей, то младшего, Кокусю, можно было без ошибки сравнить с комком жира и мяса. В отличие от брата, всегда непримиримого и упрямого, Аояги предпочитал плыть по течению; оптимизм сочетался в нем с умением преуспевать в жизни. С десятилетнего возраста он воспитывался в семье врача по фамилии Аояги в одном из кланов на острове Сикоку. Приемные родители не могли им нахвалиться; когда же, пойдя по стопам приемного отца, он сделался врачом, то, по общему признанию, затмил своим искусством всех предков в роду Аояги. После реставрации Мэйдзи он быстро понял, что дни китайской медицины сочтены, и начал в свободное время исподволь почитывать европейские научные книги, изучать западную медицину, посещать устроенные на новый лад больницы, мало-помалу успев нахвататься и новых знаний. При содействии знакомых он поселился неподалеку от императорской резиденции и, благополучно пережив многочисленные смены в правительственных сферах, занимал в настоящее время весьма прочное положение. «Этот Аояги – далеко не так прост, как кажется. Все с шуточками да с прибауточками, а гонорар никогда не прозевает… Себе на уме…» – говорили по его адресу. Во всяком случае, Аояги следовало отдать должное – он обладал одним чрезвычайно важным искусством – умением не наживать себе врагов ни при каких обстоятельствах. А главное – Кокусю Аояги принадлежал к числу людей, свято верящих в могущество женщин, и у него был прирожденный талант завоевывать симпатии прекрасного пола. Для врача владение этим искусством есть уже на три четверти гарантия успеха. Вот почему «доктор Аояги с улицы Банте» считался одним из наиболее состоятельных людей в медицинских кругах. Да оно и не могло быть иначе – основной оклад придворного врача, специальная лицензия на частную практику, покровительство людей пользующихся многочисленными благами дворцовой кухни, людей, на чьей обязанности лежит забота о драгоценном здоровье яшмового тела… Вполне понятно, что Аояги имел немало покровителей как среди аристократии, так и среди поставщиков-торговцев, наперебой спешащих выполнить придворные заказы.

Кокусю Аояги не был настолько дерзким, чтобы домогаться внимания тех, кто не приходил к нему по собственному почину, но в то же время он обладал достаточным благоразумием, чтобы не отталкивать тех, кто желал обратиться к нему за советом. Выкраивая время от службы, он принимал больных у себя – при доме имелась и небольшая аптека, – ездил к пациентам с визитами. Возможно, каждая кроха, которую он собирал, была сама по себе не так уж значительна, но общий доход получался, по слухам, весьма солидный. Само собой разумеется, он никогда не бывал за границей, не имел никаких университетских дипломов, назвать его великим практиком тоже, пожалуй, никто не решился бы, но одно упоминание о том, что он служит в министерстве двора, придавало кислому вину приятный вкус. Пусть объявление «имеет государственную лицензию» в сущности дешево стоит – публику оно привлекает. Да и может ли быть плох тот врач, которому доверено выслушивать пульс священной особы? Иероглифы «придворный врач» красовались на врачебном свидетельстве Аояги, и в настоящее время его частная практика так процветала, что даже оттеснила на второй план его главную службу.

Был, правда, в прошлом году случай, когда Аояги не сумел распознать дифтерит у единственного сына какого-то миллионера, уверив родителей, что для беспокойства нет никаких оснований. Под эти обнадеживающие уверения болезнь, увы, приняла безнадежный характер, и ребенок отправился к праотцам. Вдобавок вызванная к умирающему знаменитость обругала Аояги на чем свет стоит, уличив в полном незнании медицины. В результате Аояги Кокусю не только потерял богатого клиента, но лишился многих других пациентов из числа знакомых этого богача, так что на сей раз довелось и ему в замешательстве почесать затылок. Впрочем, мир велик, высшее же общество особенно склонно к консерватизму. Несмотря на какие-то неблагожелательные слухи, несмотря на дорогую плату – впрочем, наоборот, именно благодаря дорогой плате (недаром еще в Лунь-Юе[95]95
  «Лунь-Юй» – одна из канонических конфуцианских книг. Содержание книги представляет собой запись бесед, которые якобы вел Конфуций со своими учениками, толкуя вопросы морали, этики и норм поведения человека в обществе.


[Закрыть] сказано, что ценность вещи определяется тем, дорого ли она стоит!) высший свет продолжал радостно приветствовать «этого умного, симпатичного и такого обходительного» Кокусю Аояги.

Справедливости ради надо признать, что при всем этом Аояги не был низким льстецом и отличался порядочностью поведения. Как и подобает настоящему джентльмену современной эпохи, он не бегал за гейшами, не заводил содержанок, ни разу не заглянул в веселый квартал, не играл в карты, не брал взяток (правда, он получал разные подношения, но ведь люди одаривали его по своей доброй воле), не пил до бесчувствия, старую, верную свою жену, взятую в бедности в молодые годы, из дома не выгонял, детей любил, службу не пропускал – одним словом, иногда он даже сам удивлялся своим добродетелям.

Находились, правда, любители позлословить, говорившие, что в наши черные дни даже серый цвет кажется белоснежным, но подобные скептические замечания не способны были смутить Аояги и поколебать его глубокую веру в собственные совершенства.

– Ну как, погулял, посмотрел? Много нашел перемен? – обратился он к старшему брату.

– Да, как будто попал в другой мир, честное слово… Район Маруно-ути в особенности не узнать, я даже заблудился там… – Хигаси засмеялся. – Если и дальше так пойдет, то скоро от прежнего Эдо не останется и помину…

– Конечно. Поверишь ли, даже мы, жители Токио, всякий раз обязательно замечаем что-нибудь новое, стоит только несколько дней посидеть дома… Да, жизнь нынче кипит…

На лестнице послышались шаги, и в комнату вошла невзрачная женщина лет тридцати двух, в пышной прическе «марумагэ»,[96]96
  «Марумагэ» – прическа, которую носили японка после замужества.


[Закрыть] с выступающими скулами и глубоко сидящими глазами. Это была госпожа Хидэко Аояги. На ней было кимоно на вате, поверх которого она накинула полосатое чесучовое хаори с черным атласным поясом. Распространяя по комнате запах свежих белил, нанесенных на щеки после купания, она уселась рядом с мужем и, приветствуя старого Хигаси, низко поклонилась.

2

Вошедшая следом за хозяйкой горничная внесла чашки с чаем, поставила ящичек с пирожными и удалилась. – Это пирожное «субэри», прошу вас, попробуйте… – госпожа Аояги взяла штучку печенья ярко-алого цвета с выдавленным гербом хризантемы[97]97
  Герб хризантемы. – Герб японского императорского дома представляет собой стилизованное изображение хризантемы.


[Закрыть] и протянула старику Хигаси.

Он строго взглянул на нее, потом пристально посмотрел на хризантему. Затем откусил кусочек и произнес: «Прекрасное печенье!» Заметно было, что у него недостает многих зубов.

– Такая честь, такая честь для нас… Мы получаем остатки с дворцовой кухни… – госпожа Аояги утерла сильно надушенным платком рот, сияющий золотыми зубами, смахнула с колен крошки и, извинившись перед гостем, уселась поудобнее.

– Ну как, виделся с Фудзисава? – спросил Аояги.

– Да, он как раз собирался выезжать, когда я пришел… Кстати, О-Хидэ-сан, сегодня мне впервые в жизни довелось проехать в этом, как его, – в экипаже. Чудак Фудзисава уговорил меня – не пойму, зачем это ему понадобилось? – во что бы то ни стало ехать с ним посмотреть Ююкан. Ну, и в конце концов уломал меня… – сказал Хигаси, не то сердито, не то смущенно усмехаясь.

Глаза госпожи Аояги быстро скользнули с лица старого Хигаси на лицо мужа.

– Ты ехал в экипаже вдвоем с Фудзисава?.. Хм… – проговорил тот. – Да, знаешь ли, ведь это большая честь… Мне тоже навязали билеты на этот вечер, я хотел было заглянуть, но пришлось поехать вечером к больному в район Коисикава… К тому же Хидэ небольшая любительница…

– Да, я терпеть Не могу бывать там. Куда уж мне, провинциалке, общаться с такими блестящими, знатными дамами… – с тех пор, как года два назад до госпожи Аояги дошел слух, что парикмахерша высмеивала ее, называя деревенщиной (причина заключалась в том, что госпожа Аояги маловато ей заплатила), вопрос знатности и происхождения сделался ее больным местом.

– Ну, я хоть и не О-Хидэ-сан, а все же, когда вошел туда в этом костюме, и уставились же все на меня… Да, признаюсь, зрение у меня хотя и слабое, а все же я заметил, какая роскошь появилась кругом. Собирают деньги на морскую оборону, жертвуют… Все это, конечно, прекрасно, но я так считаю: если бы вся эта публика сняла с себя хотя бы только то, что было на них надето в тот вечер, так, думается, на эти деньги можно было бы купить пушек добрую сотню, да и военных кораблей построить не один и не два…

– Да, действительно роскошь нынче просто ужасна… – машинально повторил Кокусю Аояги, но, заметив на своем мизинце яркий блеск драгоценного камня, поспешно принял руку, протянутую было к хибати, и принялся зачем-то поглаживать ладонью теплые фарфоровые стенки хибати.

Разговор на короткое время прервался.

– Хочешь переодеться? – прошептала госпожа Аояги мужу.

– Хорошо… Впрочем, успеется… А что Мидори и Ито? Спят уже? Знаешь, забавная штука. С того самого вечера, как ты приехал, нашей Мидори стали сниться кошмары. Жалуется, что каждую ночь Сусуму пугает ее во сне… Видно, до сих пор помнит, как ей от него доставалось…

Старый Хигаси засмеялся.

– Жена мне тоже все время об этом твердила. Пришлось тебе изрядно с ним помучиться. Даже нам, родителям, и то было нелегко с ним сладить.

– Очень, очень настойчивый мальчик… – в голосе госпожи Аояги прозвучало плохо скрытое раздражение.

– Он ведь тремя годами старше вашей Мидори, теперь ему уже восемнадцать лет.

– Уже восемнадцать?! Скоро станет совсем взрослым, самостоятельным человеком. То-то будет вам радость…

– Кто его знает, с ним никогда нельзя быть спокойным… Может быть, лучше было сделать его таким же мужиком, как я сам, чем попусту заставлять заниматься наукой… Недаром говорится, что у ворона и детям положено быть воронятами… – старый Хигаси вздохнул.

– И отчего это в нынешнее время дети ни в грош не ставят родителей?.. Ничего, ну как есть ничего они не боятся… Вот недавно Ито рассказывала про барышню Китагава из той же школы, куда ходят наши девочки…

– Китагава? Это какой же? Граф? – спросил Аояги.

– Ну да, дочь этого Китагава, ей всего двенадцать лет, кажется… Да ты много раз слышал, хорошенькая такая, помнишь?..

– Хорошенькая? Вполне возможно… Ведь ее мать – графиня, то есть известная красавица…

– Ну уж… – госпожа Аояги хотела что-то добавить, но, взглянув на старого Хигаси, запнулась и слегка покраснела.

3

– Так что же случилось с этой девочкой? – спросил старый Хигаси, чтобы поддержать то и дело прерывавшийся разговор.

– О чем я начала говорить?.. Ах да, да… На уроке морали, да, определенно, это было на уроке морали… Так вот, учитель начал объяснять… Помнишь, это известное место… Как оно там… «Даже если господин не выполняет свой долг господина, все равно подданный должен выполнять долг подданного, даже если отец не выполняет отцовского долга, все равно сын обязан выполнять свой сыновний долг…» Ну вот, учитель привел этот отрывок и стал объяснять, что, каков бы ни был отец, сын или дочь должны до конца выполнять свой долг по отношению к нему, что ребенок обязан беспрекословно слушаться отца, даже если тот бывает иногда не совсем справедлив… В особенности же это касается женщин – это их первейшая обязанность… О, да я, кажется, читаю вам целую лекцию, – засмеялась госпожа Аояги, – короче говоря, речь шла об этом. Потом учитель говорит – кто понял, прошу поднять руки! Все девочки подняли, одна только барышня Китагава не поднимает. Учитель спрашивает: «Китагава-сан, вы что же не согласны?» Она молчит. Он повторяет вопрос – она молчит. Тогда он спрашивает: «Отчего вы не отвечаете?» И вдруг эта барышня встает и заявляет: «Да, не согласна». Учитель прямо оторопел…

Слушая бойкую болтовню жены, Кокусю Аояги непрерывно пощипывал усы. Старый Хигаси внимательно следил за рассказом.

– Учитель, как видно, рассердился и спрашивает: «То есть как это так – не согласны? Почему?» А она покраснела вся, но молчит. Стоит и молчит. «Ну, в таком случае, я не могу преподавать вам мораль…» – говорит учитель. Просто хотел немножко ее припугнуть… И что же вы думаете? Упрямица собирает свои книжки и недолго думая выходит из класса! Скажите сами, как тут не удивляться? Это в двенадцать-то лет!.. Добро бы еще была из простой семьи, но подумать только – благородная барышня.

– Настоящий Сусуму в юбке… – Кокусю Аояги, затянувшись сигарой, выпустил клуб дыма и взглянул на брата.

– А кто такой этот Китагава, ее отец?

– Прекрасный человек. Мне, по моей должности, приходилось несколько раз с ним встречаться. Приветливый, очень прост в обращении, несколько лет жил в Европе. Среди аристократии он, можно сказать, один из самых мыслящих…

– Я припоминаю, будто слышал о нем что-то нелестное, но что именно…

– Еще бы, еще бы! Отпетого поведения! – вмешалась госпожа Аояги.

– Это верно, но человек он неплохой.

– Как ты можешь говорить «неплохой»! Только и знает что меняет любовниц… Взял в дом женщину без рода, без племени…

– Да ведь и в старое время все даймё так поступали. Если уж придираться к этому, то из современных благородных господ ни один не выдержит критики, да и из дам, присутствующих на новогодней церемонии, по крайней мере одну треть пришлось бы прогнать с Нидзюбаси…[98]98
  Нидзюбаси – мост Нидзюбаси, так назывался один из многочисленных мостов через ров, отделяющий Эдоский замок от города. После революции 1868 г. Эдоский замок стал резиденцией японских императоров.
  «Прогнать с Нюдзибаси» – в переносном смысле «Изгнать из дворца».


[Закрыть]

– Нет, Китагава ведет себя чересчур вызывающе. Представьте, недавно отыскал неизвестно где какую-то деревенскую девку, не то крестьянку, не то рыбачку, и силой принудил ее пойти к нему в содержанки, хотя она была уже просватана за другого. А жених вернулся с солдатской службы и, говорят, прямо рехнулся с обиды, вломился на виллу к Китагава и избил графа чуть не до смерти… Нет, это не выдумки, об этом и в газетах уже вот-вот должны были напечатать, да жена бросилась за помощью к кому-то из бывших вассалов, хлопотала, умоляла и в конце концов сумела устроить так, чтобы вся эта история не вышла наружу. Я от верных людей слышала.

– Если он из тех даймё Китагава, что владели землями в западных областях, то я о них знаю. Ты, Дзюро-сан, возможно, уже не помнишь, а я в детстве слыхал – дед нынешнего Китагава был известен на всю страну… Помню, там еще началась семейная распря… Ребенком мне приходилось слышать толки об этом… А кто такая его жена?

– Говорят, из старинной аристократии… – ответил Кокусю Аояги.

– Сейчас она живет отдельно, в особняке, все равно что взаперти, а в главной резиденции всем заправляет эта самая рыбачка… – поспешила добавить госпожа Аояги.

4

Старый Хигаси кивнул головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей.

– Знаешь, что я тебе скажу, Дзюро-сан, спору нет, плохо, когда дети ни во что не ставят родителей, но родителям тоже нужно вести себя так, чтобы дети питали к ним уважение. Вот о чем не следует забывать.

– Видишь ли… Нет, нет, можешь мне поверить, я вовсе не собираюсь защищать или оправдывать Китагава, но ведь так уж устроен мир – все таковы. Возьми хотя бы самого Фудзисава. Говорят, один артист – тот, что недавно умер в Осака… забыл, как его фамилия – имел за свою жизнь тысячу любовниц; так вот, у Фудзисава их было, право же, не меньше. Да взять хотя бы того же Хияма-сан – ведь ты с ним тоже знаком – уж на что тихий, а тоже, говорят, имеет содержанку, да не одну а целых троих.

– Хияма? Этому я готов поверить…

– Да, я слыхал, у него три содержанки. Жену свою, дочь бывшего благодетеля, объявил не то больной, не то умалишенной, она у него под домашним арестом, получает в день по две рисовых лепешки величиной с сушеную сливу. А он в соседней комнате пьянствует и забавляется с любовницей, бывшей горничной. Да, да, все это правда. Он и меня просил выдать свидетельство, что жена – душевнобольная, но я отказался… Это уж слишком! В свое время Аояги действительно не согласился подписать такой документ, но отказ этот объяснялся главным образом осторожностью дальновидного доктора: он опасался возможных осложнений для себя в будущем.

– Есть и такие, что, забив жену до смерти, живут в законном браке с гейшами…

На лбу старого Хигаси яснее обозначились вены.

– О самых высших говорить не смею, – продолжал Аояги, – но среди тех, кто составляет, так сказать, головку, найдется сколько угодно людей, которые играют напропалую в карты, торгуют государственными тайнами, насильничают… Среди тех, кто разъезжает в каретах, немало уголовных преступников… Что поделаешь, нынче хорошо только то, что имеет отношение к Тёсю. Даже полицейский родом из Сацума и тот нарочно ломает язык, стараясь подражать говору Тёсю. Вот потому-то любая кривда в большинстве случаев превосходно сходит за правду… Но рассуди сам – отчего так получается? Разве оттого стоит так прочно знаменитая башня в Пизе, что она наклонна? Нет, просто фундамент ее настолько прочен, что может удержать от падения даже наклонную башню… Что ни говори, а Тёсю и Сацума – главная опора реставрации Мэйдзи. Вот уже двадцать лет, как они фактически отвечают за судьбы Японии, а главное – среди них много светлых умов. Хочешь не хочешь, а с этим надо считаться…

Старый Хигаси сурово взглянул на младшего брата.

– Могу себе представить, сколько вокруг них льстецов…

Кокусю Аояги вскинул было глаза на брата, но тут взгляд его упал на висевшую в нише картину, на которой красовались два иероглифа. «Искусство гуманности». Подпись под картиной гласила «Отшельник седых туч» – таким псевдонимом граф Фудзисава подписывал свои стихи и образцы каллиграфического искусства.

– Ну, нельзя сказать, что их так уж много, но люди со связями действительно имеют возможность творить что им заблагорассудится. Вот, например, Сираи-сан из министерства внутренних дел – я, правда, с ним незнаком – его считают очень способным человеком, а ведь он творит настоящие безобразия… Недавно, например, устроил прием в своем загородном доме для самых высокопоставленных лиц… Когда все были уже изрядно под хмельком, он говорит графу: «Пройдемте со мной, я напою вас чаем, чтобы поскорей прошел хмель», и ведет его в отдаленный покой. Помещение совершенно изолированное от других комнат и устроено так, что его можно отделить фусума…[99]99
  Фусума – раздвижная перегородка между комнатами в японском доме.


[Закрыть] Граф, пошатываясь, входит в эту комнату, а там его уже приветствует женский голосок: «Добрый вечер, ваша милость!..» Только он успел спросить: «Ты откуда здесь взялась?», как дверь за ним со стуком закрывается. Вот как это все делается.

– А Одани, который подсунул содержанку этому Хата-сан?.. Ведь он тоже именно таким путем вошел в милость и теперь разбогател так, что просто ужас… Правда ведь? – вставила госпожа Аояги.

– Хата? Это который же? Из министерства двора?

– Ну да, он.

– И такой человек приближен к императору?! – старый Хигаси, до сих пор слушавший молча, внимательно посмотрел на брата, и голос его слегка дрожал, когда он произнес:

– Дзюро-сан, ты стал теперь выдающимся человеком. Поистине это великая честь и дар судьбы, что ты можешь в непосредственной близости взять за руку и выслушать пульс того, кто, казалось нам раньше, ослепит глаза смертного, даже если взглянуть на него через занавес… Но вот ты давеча сам мне рассказывал… Неужели ты можешь удовлетворяться тем, что пробуешь блюда, подаваемые на августейший стол, ежедневно заносишь в книгу количество августейшего кала да изготовляешь и подносишь пилюли при отсутствии всякой болезни? Мудрецы древности недаром говорили, что придворный врач – лекарь для всей страны. Что, если бы ты нашел подходящий момент, чтобы замолвить хоть несколько слов о делах государства, и помог бы таким образом отчизне?

Кокусю Аояги изумился.

– Да ведь должен же я знать свое место!.. – удивленно проговорил он.

– Знать свое место? Возможно, я не совсем разбираюсь во всем этом, но скажи – получать жалованье и выполнять только одни и те же раз навсегда определенные обязанности – это и означает «знать свое место?»

Кокусю Аояги не ответил. Госпожа Аояги пошевелила губами, как будто желая что-то сказать, но не успела – старый Хигаси продолжал:

– Ты гораздо умнее меня, и мне нечего поучать тебя… Да и не пристало мне, мужику, от которого пахнет навозом, разыгрывать перед тобой роль старшего брата-наставника. Но не зря говорится, что в хижине угольщика белая кошка быстро становится серой… Может быть, я проявляю непрошеную заботливость, но хочу все же сказать тебе – ты должен очень тщательно взвешивать каждое свое слово, слышишь?

Кокусю Аояги все так же молчал, непрерывно покусывая кончик сигары. Ему было всего десять лет, когда его отдали на воспитание в семью Аояги, – в ту пору у него была детская прическа, за поясом торчал маленький игрушечный деревянный кинжал, и он очень боялся своего старшего брата, носившего огромный меч длиной более трех сяку, умевшего читать страшные квадратные европейские буквы и облаченного в торжественную одежду «катагину».[100]100
  Катагину – парадная одежда самураев.


[Закрыть] Даже теперь, когда оба они уже стали взрослыми людьми и оба уже имели своих детей, этот детский страх сохранился в его душе, и он не решился бы возразить старшему брату, даже если бы хотел. Была еще и другая причина его сдержанности, и о ней он в тот же вечер поведал супруге, беседуя с ней перед отходом ко сну. Аояги считал, что примерный младший брат должен обладать достаточным великодушием, чтобы молча сносить неуместные наставления бедняги и неудачника старшего брата, пусть даже тот высказывается несколько неправильно или даже под влиянием некоторой зависти… Но госпожа Аояги решительно разошлась с мужем во мнениях и отвергла эти доводы. Что из того, что это старший брат? Ведь он же не превосходит младшего ни положением, ни умом, ни состоянием – ну, ровно ничем! Довольно они помучились в свое время с его Сусуму – так нет, этого еще, оказывается, мало; теперь он явился сам и причиняет им столько хлопот… А эта деревенщина, невестка! Ну, не дура ли? Не прислала даже ничего путного в подарок… Что же это получается? Если обращаться с ним тихо, вежливо, так он начинает чуть ли не грозить и мелет, что взбредет ему в голову. Право, это возмутительно… – госпожа Аояги давно уже испытывала сильнейшее раздражение при виде старого Хигаси.

– Вы встречались сегодня с графом Фудзисава? – спросила она старика.

– Да, виделся. Ну и что?

– Он, вероятно, назначит вас на какую-нибудь должность?

Старый Хигаси сурово и пристально взглянул своим единственным глазом на длинное, набеленное лицо госпожи Аояги.

– Меня? Не думаете ли вы, что я тоже стану лакеем при Фудзисава или мальчишкой на побегушках при Хияма?

Задетая его словами, она пыталась оправдаться; Аояги Кокусю поспешил загладить промах жены.

– Все это шутки… Ну, а серьезно – как обстоят дела?

– Да что тебе сказать… Ведь и с Фудзисава и с Хияма я виделся только мельком… Но знаешь, Дзюро-сан, слышал я однажды рассказ одного винокура. Когда в первый раз войдешь в винокурню, так думаешь, что заживо там сгоришь, до того там душно и жарко, зато когда постепенно привыкаешь, то, наоборот, чувствуешь себя превосходно и уже не хочешь выходить на улицу. Когда приедешь из глуши в столицу, как я, так попадаешь вот в такую же винокурню… Духота, вонь…

Кокусю Аояги засмеялся.

– Ты хочешь сказать, что я тоже один из тех, которым нравится подобная обстановка? Возможно, но не забывай одного: когда сам побудешь в такой винокурне, то начинаешь смотреть на вещи совсем другими глазами, нежели раньше, когда наблюдал только со стороны. Впрочем, я отнюдь не навязываю тебе никаких советов… Погости, поживи, хорошенько, без спешки, осмотрись, подумай и тогда уже принимай решение… Встретишься с людьми, поговоришь… Вот тогда и решай. И, главное, помни – ведь от твоего решения зависит также и будущее Сусуму…

Старый Хигаси ничего не ответил. В комнате стало светлее – взошла луна. Мраморные часы, стоявшие на полочке в нише, очень кстати пробили одиннадцать.

– Ты, наверное, устал? – госпожа Аояги взглянула на мужа.

– Да, заболтались мы… Ты ведь тоже устал с дороги… Ну, отдыхай… – Кокусю Аояги поднялся, потирая затекшую от сиденья ногу, и вдруг вспомнил: – Да, а ты показывался Ямасита?

Ямасита был знаменитый врач-окулист.

– Это насчет глаз-то? Похоже, что с глазами дело плохо. Ямасита сказал, что если припадок повторится, то крышка. А лечения, говорит, нет никакого…

– Ай-ай-ай! Вот это нехорошо!

– Подумать только! Неужели даже такая знаменитость не может помочь? – госпожа Аояги была весьма разобижена тем, что старый Хигаси обратился к Ямасита. В самом деле, имея родного брата – выдающегося врача и при этом врача придворного! – обращаться к кому-то постороннему!

– Поскольку, говорит, у вас один глаз сохранился, так это еще полбеды… – старый Хигаси рассмеялся.

– Все это, конечно, верно, но… Э-э… Один глаз легко устает… Завтра я еще раз сам посмотрю… Ну, а сейчас – спокойной ночи…

– Почивайте покойно… – поклонилась госпожа Аояги.

Супруги поднялись. Слышно было, как, спускаясь по лестнице, муж и жена подавили зевок.

Вошла горничная, постелила постель, заменила лампу ночником, предложила помочь снять повязку, но старик, казалось, не слышал вопроса, не заметил и своего машинального ответа: «Не надо, оставь». Сидя подле хибати, наполненного сигарным пеплом, старый Хигаси еще долго был погружен в размышления.