Текст книги "Милонга в октябре. Избранные романы и новеллы"

Часть вторая

Воспоминания все еще не отпускали ее. Никак не отпускали…

Взяв тонкими, немного непослушными, пальцами несколько негромких аккордов, она перебирала их, как бусины. Казалось, что звуки неслышно катятся по полу, блистая в лучах еще нежаркого утреннего солнца. Портьеры на окнах чуть колыхались от ветра, узорчатая тень аспарагуса, рассыпалась по шелку замысловатым узором, стекая каплевидными нитями на озаренный солнцем паркет. А она…. Она ничего не замечала. Музыка воспоминаний полностью ее захватила. Она легко плыла в потоке времени, может быть, впервые поняв, что его, потока, не существует вообще. И никогда не существовало. Еще бы! Она чувствовала и ощущала тот первый миг встречи с Ним так, как будто это все было лишь вчера. А, может быть, и несколько часов назад. Несколько мгновений. Несколько едва заметных пылинок вечности, несущихся в зыбкой, звездной пустоте. Она, конечно, не могла увидеть выражения его глаз, черт его лица, цвета его волос. Но почувствовала взгляд, обращенный на нее, каким то особенным, «внутренним» зрением. Взгляд, будто бы скользящий поверху, будто бы – едва брошенный, но затаенно, до болезненности, любопытный… Любопытство, скрытое за едкой насмешливостью, проскользнуло и в голосе, странном, звучащем как бы в двух тональностях: бархатистом и низком «до»и пронзительном, высоком „си“. Впрочем, иногда, после паузы, голос съезжал на « ля», делал тремоло и снова возвращался к глубокому «до», звуча, будто эхо в хрустальном бокале, переливаясь всеми оттенками.

– Послушай, Дэн, ты случайно не знаешь, а кто эта герла во втором ряду, волосы, как у Софи Марсо? Пальцы на полметра в длину, будто у лягушки – царевны, перепонок только нет, и смотрит все время куда то в себя, никого не видит, пуп земли, блин!

– Кит, очнись, она же слепая! Ты разве не слышал, это же та самая, Наташка Ивинская, с фортепьянного, крутая стипендиатка? Ты, она, Лилька Громова, Настя Звягинцева и Влад Мурашевский едете в Прагу через месяц, по обмену, я в деканате видел списки….. Везет тебе, братан, ничего не скажешь!

– Да, ну?! Уже все утвердили? Не думал, что так быстро! Классно! Слушай, это дело надо отметить. Может, промочим горло коньячком, в каком – нибудь барчишке? Я бы не прочь и мою флейту в поддельном «Хенесси»11
  Марка коньяка, отличающаяся очень мягким вкусом. Автор.


[Закрыть] замочить на пару часов. Вдруг лучше звучать станет, зараза? Она у меня капризная, покруче любой герлы! – голос насмешливо взвился вверх, почти фальцетом, потом снова вернулся на низкие «шмелиные» аккорды.– Так ты говоришь, слепая? А, может, притворяется?

– Кит, ты двинулся, что ли?! Что ты несешь?! Зачем девчонке так притворяться? С каких таких понтов?! Не мели ерунды. Она с четырех лет ничего не видит, зато играет, как Лист….. У них весь курс от нее на цырлах стоит!

– Ну, ладно, ладно, не заливай, Дэн! – хмыкнул недоверчиво Кит. – У меня уже и так полные уши, скоро через край польется. Сейчас же мода пошла на «понты», на шоу в любом виде. И она вполне может из себя Гурцкую разыгрывать. А что? Успех, сочувствие, фора всюду будет! Блеск, а не жизнь! Ты про нее еще скажи: «лабает, как Шопен»! Сам ты, что ли, слыхал?

– Ну, слыхал! – сердитый басок Дэна звучал напряженно, как разорванная гитарная струна. Похоже, он злился, и очень неумело пытался это скрыть. – У нее всегда – класс, а не игра! Импровизирует почти на лету. Скрип дверной может превратить в мелодию. Просто – кайф! Она Рахманинова второй концерт наизусть играет. Почти. Только один раз в коде ошиблась, на генеральной отчетного..

– Ну, прямо – Рихтер! – насмешка в голосе Кита все крепла, взвиваясь вверх. – Не познакомишь?

– Тебе зачем? – насторожился мгновенно Денис. Наташе показалось, что даже воздух с ним рядом сгустился и будто выпрямился, как и сам он, тонкий и узкоплечий, похожий на палочку своего кларнета, сейчас лежащего рядом, на соседнем сиденье.

– Как – зачем? – рассмеялся в ответ флейтист, капризно и нервно. – Все – таки, вместе в Прагу едем, придется один город на двоих делить целый год.

– Хорошо, что не постель. Или ты уже и об этом думаешь? – насмешливо протянул Дэн.

– А что? Чем черт не шутит? – под Китом еле слышно скрипнуло сиденье. Вероятно, он пожал плечами. – Она безумно красива. Знаешь, эти мертвые глаза. В них какой – то особый шарм! Она как маска Нефертити из египетской коллекции Наполеона. Помнишь, мы такую видели, у меня дома? Гипсовый слепок – копия. Дядя привез из Каира?

– Вот – вот, «коллекции»… Тебе лишь бы «коллекционировать» бедных девчонок, будто они – бабочки… Только Ивинская не годится для того, чтобы быть твоим экземпляром, неужели не понимаешь?!

– С чего это – не годится? Бабы, кажется, все одинаковы, это место у них, как скрипка, нужно только умело смычком водить и все! А у меня «смычок» классный. Все герлы в полном отпаде, сколько было и сколько есть!

– Не перетерся еще? Ну-ну! – Дэн хлопнул Кита по плечу, нервно хохотнув. – Смотри, канифоль его почаще, чтоб не сфальшивил. А Ивинскую, дружище, ты лучше в покое оставь, она не твоего полета птица. Да и потом, она же « божья дудка», музыкант до кончиков волос, не любит фальшивых нот, понимаешь? А ну как сорвется твой смычок, а? Что тогда делать? – Дэн снова коротко хохотнул.

– Ну, не хочешь знакомить и не надо! – Кит примиряющее хмыкнул, потом громко зевнул. – Я и сам не промах, найду подход к этой не***ной цаце, подумаешь, не первый раз таких, как она «окучиваю»!

– Слушай, Кит, не пошли, а?! – Голос Дэна неожиданно стал сухим и жестким, как янтак, перекатная колючка на гулком, степном ветру. – Мы с тобой не первый год дружим, я тебе многое «спускал на тормозах», но если ты Наташку Ивинскую хоть словом или еще как обидишь, я тебя не то, что другом, человеком считать перестану, понял?! Не лезь ты к ней! Мало тебе на курсе флейтисток – пианисток, что ли? Обыкновенных? Как Лариска Мазурина, например? Вот и иди к ней. Она тебя всегда примет, в любой форме и в любой форе.

– Ну чего, чего ты так кипятишься, Дэн?! Я же не последняя свинья, в самом деле! Да и потом, чтобы ты знал, мы с Лорой уже с неделю, как расстались. Мирно, дружно. Она ушла от меня с улыбкой. Правда, вот дверью выстрелила так, что косяк треснул. Но это – ничего. Зато я теперь в свободном плаванье. Слушай, ну познакомь меня с этой незрячей Клеопатрой, что тебе стоит? Нам все ж таки, вместе в Прагу ехать. Вдруг я ей пригожусь чем?

– Ее в Праге будет опекать сам профессор Моравски. Он к ней тебя на пистолетный выстрел не подпустит. Говорят, у нее уже есть эксклюзивный контракт на десять концертов с оркестром Пражской филармонии. Или – с Камерным. Не помню точно.

Ник ошарашено присвистнул:

– Вот это да! Не финта себе! Филармонический Пражский! Это где Карел СвОбода? А что она там у них играть будет?

– Моцарта. Слушай, Кит, я вообще, от тебя балдею, честно говоря! Ты что, совсем ничего не знаешь? Здорово, блин! Надо мне, как тебе, занятия по неделе пропускать. Ну, ты и кайфуешь, друг! По полной! Пока ты с Мазуриной роман свой докручивал, другие уже карьеру сделали. Я не врубаюсь, честно, как это тебя в пражские стипендиаты записали, если ты по неделям носа в консерваторию не показываешь?

Кит в ответ только самодовольно хмыкнул.

– Знакомых надо иметь, братец Дэн, знакомых. В наше время и всегда все решали связи.

В зале в это время послышался невнятный гул, шум, запахло погашенными люстрами, закулисной пылью, гулко раскатисто по всей глубине Белого консерваторского зала зазвучало верхнее «до» настраиваемой виолончели, где то скрипели ступеньки авансцены. Девушка передернула плечами, сморщила нос: на нее поплыла тягучая, густая волна резких ароматов. Публика постепенно заполняла зал. Среди все нарастающего шума она по – прежнему ясно различила негромкий, уверенный басок Дэна:

– Кит, нет, ну с тобой все на свете проворонишь! Антракт кончился, уже профессора идут… Двигаем, Казанова. Потом договорим. Нам же пора на сцену. Ты как, готов, или верхнее «ми» тебе все равно – подсказывать?

– Не дрейфь, Дэн. Я перед этим был у Крохина, дал несколько жалобных нот, сослался на простуду, озноб, прорвемся. Ты мне перед верхней «до» указательным пальцем помаячь, я мигом врублюсь, авось пронесет!

– Вот, вот, «авось»… У тебя вечно все на « авось». Пошли, флейтист – солист, двигать классику «пиплу», пока кураторша Эмма Петровна нас яростно за шиворот не схватила. А то опять у нее подбородок десять минут прыгать будет от возмущения, как в прошлый раз, на третьем отчетном. Еще и по загривку накостыляет!

– Дэник, нет, ты в корне не прав. Это подбородок у нее от восторга прыгает, когда она меня видит.

– Ну, да, да, как же без этого! Горе мне с тобой, Джакомо хренов, двигай, давай, быстрее!

– Уже бегу. Прямо спешу и падаю. Нет, ну а как же мы все – таки решили то: познакомишь с фортепьянной Клеопатрой или мне самому придется ее атаковать? – дурашливо отбивался словами Кит, неторопливо лавируя между рядами белых с синим кресел, с невероятно скрипучими спинками.

В это же время на консерваторской сцене раздались первые нестройные аккорды оркестра, резкий стук дирижерской палочки, нежный стон настраиваемой прима – скрипки, жидкие хлопки публики, и все это как – то отдалило девушку от диалога, поневоле ее заинтересовавшего, «царапнувшего» ей душу. Она, посмеиваясь про себя, чуть нервно покусывала губы, перебирая в уме реплики Кита, представляя себе его облик, почти тотчас нарисованный, пылким, настороженным воображением, и тем внутренним острым, никогда не дремлющим «зрением звука и запаха», которым она в полной мере обладала, и которое так часто не давало покоя ни душе ее, ни сердцу, ни уму….

Она вспоминала, полуприкрыв глаза, эти странные, ломкие модуляции его голоса, и не могла сказать, какие ноты в нем нравились ей больше: хрипловатые, с басовитой «хрустальной» трещинкой, по-кошачьи мягкие и ласковые или высокие, как звук тростниковой «орфеевской» свирели.. « Наверное, он и сам – то весь разный, как его голос, меняющийся, зависящий от настроения», – подумала она и вдруг улыбнулась самой себе. – «Это хорошо. Совершенно не люблю постоянства! А познакомиться с ним все – таки было бы интересно!» – неожиданно завершила она свою мысль и, сцепив руки на коленях, жадно вслушалась в первый аккорд увертюры к бетховенскому «Фиделио»,22
  Одна из сложнейших по симфоническому составу и богатству музыкальных и нотных оттенков классических опер. Написана Л ван Бетховеном в годы абсолютной глухоты. Автор.


[Закрыть] постоянно, исподволь, стараясь уловить в мощной и полной гармонии симфонических звуков, голос флейты, тонкий и нежный. Но вместо флейты на первое место почему-то властно вступали скрипки и валторны. Когда она поняла это, то тотчас досадливо прикусила себе язык и прыснула в ладонь, тихо смеясь и над самой собою, и над наваждением голоса притягательно – самоуверенного незнакомца.

Часть третья

…Прага неустанно чаровала ее туманами над Влтавой. Она их не видела, а вдыхала, ощущала полной грудью, чувствовала на вкус их прозрачность, сладковатый их флер, в который так часто вливался шепот реки, нежный, как дыхание полусонного младенца. Ее прогулки по Карловому мосту, под руку с неумолчно что-то говорящей Лилькой или, наоборот, сдержанно молчавшим, седовласым профессором Янушем Моравски, стали неизменной потребностью, привычкой. Рыцарь, охраняющий мост, стал ее молчаливым другом. Она часто подходила к нему, касаясь трепетными пальцами прохлады каменных лат, щитка забрала, шлема.

Касалась, совсем не обращая внимания на почти моментально сгущающийся вокруг нее воздух. Чужие, чуть – чуть недоуменные, а потом уже и смятенно – сочувствующие взгляды превращались именно в густой, как кисель, наполненный энергией воздух – почти что – огненный шар. Его запросто можно было бы потрогать рукой, но ей этого не хотелось. Пан Януш, дотрагиваясь до ее плеча твердыми и цепкими, как замок, костистыми пальцами старого музыканта, шептал на ухо, обжигая завитки ее волос сухой неровностью, а, может быть, и нервностью дыхания:

– Деточка, другие фигуры просто же станут Вас ревновать к пражскому стражу. Подойдите и к ним… Они ведь ждали Вашего прикосновения почти двести лет!

– Может, больше? – мягко улыбалась она и натягивала на чуть озябшие пальцы прохладу замшевой перчатки. Движения ее были почти безошибочны, но иной раз она не могла попасть мизинцем в нужное место, приходилось долго выправлять палец, и когда пан Януш терпеливо пытался помочь ей в этом, она слегка поддразнивала его:

– Все, наверное, так и думают, будто Вы ухаживаете за мной… Вы не ловите на себе завистливых взглядов, пан профессор?

– Ну, может, было так – раз и два! – смеялся в ответ польщено старый музыкант. – Помилуйте, деточка, для меня то – честь высОка! Я согласился бы быть Вашим старым дедушкой, да и только.

– Ну – у, почему же это так все скромно? Вы ведь могли бы быть и моим отцом! – кокетливо пожимала она плечами, с улыбкой кусая губы, и, проходя мимо афишной тумбы, легко касалась перчаткой глянца бумаги. – Здесь не о нашем ли концерте написано?

– О, нет – нет! – Профессор резко взмахивал тяжелой тростью с медным набалдашником и несколько ускорял шаги по гулким каменным плитам.– Эти афиши коллекционеры давно уже себе разобрали, на памятные угОлки! Пан Свобода просил, кстати же, передать Вам привет сердца и уважение. Он доволен концертом вчера. Зная, как он строг, и я тогда могу быть доволен Вами?

Легкая неправильность русской речи пана Януша всегда придавала ему какое – то особое очарование, и странным образом успокаивала ее душу, слегка тоскующую в кокетливо небрежной тесноте пражских улочек, со старинными фонариками на стенах и слегка поскрипывающими ставнями окон, увитыми плющом или диким виноградом.

Танго. Дуэт.

У винограда был какой то свой, особенный, запах, она часто украдкой срывала лист и осторожно разминая в пальцах, втягивала в себя аромат. Ей казалось так пахнет осень, Прага, так пахнет тот миг, то летучее мгновение времени, которое она пыталась и все же – не могла, никак не могла навсегда оставить в душе, своей драгоценностью, золотою пылинкой, легким маревом, радужным миражом, хрупким крылом стрекозиным, что зависали иногда нежным облаком, едва жужжавшим, в тихих укромных уголках ажурных мостов нал Влтавой, любимых местах ее долгих прогулок с профессором Моравски.

…Но вот с Лилькой Громовой совершенно невозможно было прогуливаться степенно, тихо и задумчиво. Та вечно куда – то спешила, непременно, хоть на полчаса заводя подругу во все подряд модные бутики и антикварные салоны, давая ей пощупать пальцами то ткань, то бант, то редкую статуэтку, запылившуюся на витрине….

– Натка, попробуй, у тебя же чутье, посмотри только! – взволновано щебетала она, суетясь вокруг подруги и забывая, что требует от нее – невозможного, или – почти невозможного… – Посмотри же, какая красота! Она Вам может даже сказать, кто последний раз держал ее в руках, и где у нее трещинка! – Успокаивающе махала она рукой растерянно округлявшему глаза персоналу магазина, который в первую минуту никак не мог понять, в чем дело.

– Да, тише ты, Лиля! Подожди! – улыбалась в ответ девушка немного виновато.– Не бойтесь, я не разобью ничего. Милая вещица! Прелесть! Она ощупывала пальцами крохотную статуэтку пастушки с цветочной корзинкой в руках. – Как из сказки Андерсена. – Девушка осторожно поднесла статуэтку к трепетным, чуть вздувшимся от волнения крыльям носа. – Немного пахнет ванилью. Она стояла когда – то на камине у кондитера, быть может?

– И откуда Вы то это узнали, милая пани?! – терялась в ответ служащая за стеклянной витриной, рдея румянцем шеи и щек и всплескивая восхищенно руками. – Ее мы же, и, правда, купили у вдовы кондитера, пани Добржански. Она прошлой весной уехала к сыну в Братиславу. Они тридцать лет держали с мужем кондитерскую, вон за тем модным «Пассажем», где «Все для званых вечеров», но вот уже год назад пани Зофия овдовела. Она тогда продала нам коллекцию своей бабушки. Знаете, моя пани, там у них еще был скрипец на одной ноге, с таким вытянутым, как кнедлик, лицом. Пани Зофия все говорила, будто то – маэстро Паганини, но кто же все верно знает? – Вы будете брать? Завернуть Вам?

– Нет, что Вы! Это очень дорого для меня! – Смущенно и виновато улыбаясь, девушка отступала вглубь салона, подальше от витрины. – Я не могу, простите. Хотя моей маме очень нравятся такие вещицы. Она была бы рада.

– Всего то – тысячу евро, милая пани! Ваша матушка довольна станет! И у вас так и останется память о нашей златой Праге! – щебетала продавщица – Настоящий севрский фарфор. Это еще времена той маркизы, знаете, пани Помпадур? Видите же, она вся есть розовая, с молочным блеском, чуть – чуть бело?

– Да – да, – рассеянно кивала в ответ девушка, гладя статуэтку тонкими пальцами. – Я чувствую. Но это мне много. Не могу купить, простите. У нас на двоих с подругой – сто евро и найдется…. Такая милая вещь! В ней, знаете, музыка есть внутри. – Мечтательно улыбалась Наташа. – Не то гавот, не то – менуэт. Старинная пьеса, будто колокольчики дребезжат, нежно так. Тоненько. Хочется все это сыграть непременно.

Продавщица в изумлении взглянула на нее. В неподвижных зрачках странной девушки с каштановыми кудрями, в замшевом плаще и перчатках слабо дрожали огоньки лампочек, украшавших огромную витрину. Продавщица невольно поднесла руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, но вовремя нашлась:

– Пани – музыкантка? – ошеломленно прошептала она. – Артистка?

– Да. Я играю на рояле. Я бы и Вам сыграла, но тут нет рояля! – Наташа улыбнулась, чуть пожав плечами, как всегда делала в минуты растерянности.

– Да, пани. У нас нет рояля. Только старый клавесин Еще времен краля Карла. На нем никто не может играть. Только – пыль, моя пани. Он вон там стоит, в углу….. Мы и не убираем, очень красно, на ларец старый похоже, детям нравится, когда они у нас приходят! – голос продавщицы немного дрожал от волнения, и от этого ее речь на ломаном русском была не очень внятной, но прелести своей совершенно не теряла.

– Где он? Вы не разрешите мне сыграть? Только несколько минут, всего несколько? Лиля, проводи меня к инструменту, – встрепенулась Наташа тотчас. – Я покажу этот менуэт, пока он звучит в моей голове.

– Натка, ну ты даешь! – на миг потеряла дар речи Лиля, до этого деловито уткнувшая курносый, в веснушках, нос в соседнюю витрину со старинными часами. – Ты бы еще на улице концерт устроила!

– Клавесин не уличный инструмент. Для этого больше подходит флейта или кларнет. – Спокойно проговорила девушка, и взяв недовольно шипевшую Лильку под руку, неуверенными шагами направилась в тот угол, где перебивая все другие запахи – пыльного велюра, старинного лака, нагретого стекла и навощенного хрусталя, песка и мускатного ореха, корицы, истонченных сашэ, муаровых лент, блестящей бумаги, крученой нити и картонных коробок, тонко, едва уловимо пахло старинным лакированным деревом и пачулями из омелы и вербены, вперемешку с засохшей мелиссой.

Она тронула легкими пальцами слегка западающие клавиши. Струны жалобно тренькнули, над поднятой крышкой изрисованной по краю диковинными райскими птицами и блестящей от старинного, « аматиевского» темно – шоколадного лака, взвилось облачко пыли. Девушка сморщила нос, неловко чихнула, густые пряди каштановых волос рассыпались по плечам. Внезапно она тихо рассмеялась, повернувшись вполоборота к подруге, стоявшей рядом:

– Все верно, Лиль! Надо скорее, скорее играть, пока я не забыла этой музыки! Она же такая легкая. Несколько «ля», несколько «си», а в середине – большое– большое арпеджио. Как из ста серебряных колокольчиков. Представляешь себе?! Кто знает, может быть, только такие менуэты и танцевала сама мадам Помпадур?

С этими словами девушка привычно выгнула кисть руки, слегка наклонив спину вперед…

И под ее стремительными пальцами тотчас же заструилась мелодия. Странная, воздушная чарующая. Незнакомая, и одновременно – узнаваемая, из прошлых веков. Небрежная, капризно – серебристая «моцартиана», словно начерченная в воздухе пером птицы, или дуновением ветра… В рассыпающихся, жалобно шепчущих, переливающихся, поющих, как родник, тонкой свирелью звуках, которые рождались от едва уловимого прикосновения клавесинных перышек к уставшим от многолетней пыли старинным струнам, слышались то нежные голоса птиц – щебетуний, прячущихся в тени ракитовых кустов, то хрустально – чистый лепет спящего в прохладе из узорчатой тени узких и тонких листьев и замысловато изогнутых корней, родника…..

Цветы и травы свободных горных и прибрежных лугов, казалось, насильно ворвались в нарядный, искусственно – кокетливый, немного удушливый, мир салона. Мир, пахнущий пылью, пластмассой, картоном, вощеной бумагой, карамельной отдушкой, жженым фарфором, лаком, березой и мореным дубом, расплавленными свечами, Мир, уютно примостившийся на нарядно – пустынной в этот час пражской улице, с вымощенным старинным камнем тротуаром и черно – чопорными столбиками бордюров. Ворвались, неся с собою прохладу горных вершин и смутные, лиловато – густые тени ночи, тихо прячущиеся в гулких пещерах и округлых гротах, обрамленных сталактитовыми узорами.

…Внезапно оборвав свою вдохновенную игру, необычная музыкантша вскинула подбородок вверх, глубоко вздохнула и произнесла устало и немного сонно, протянув руку чуть в сторону, за перчатками, лежащими на стойке витрины:

– А все – таки, жаль, Лилька, что нет тут флейты, правда? Мы бы с тобой дуэтом сейчас такую пражскую сказку сыграли!

Но вместо ожидаемого глубокого меццо – сопрано верной болтушки Лили, рядом вдруг раздались шмелино – басовые ноты, со знакомой, «хрустальной» трещинкой.

– Если только Вы согласны, милая пани, то мой инструмент к Вашим услугам. В воздухе раздалось несколько уверенных, переливчатых нот, взятых флейтой. Резко выдохнув, Наташа испуганно поднесла руку к горлу, словно защищаясь.

– Простите. Вы меня немного напугали. Я ведь не могу Вас увидеть. Скажите мне, кто Вы? Мне кажется, я Вас знаю, но никак не могу вспомнить. Где Лиля?

– Наталья, ты только не волнуйся! – Девушка тотчас ощутила тепло Лилиной руки и густой воздух, моментально превратившийся в шар. – Это же Никита Турбин. Мы с ним вместе ехали, помнишь? В одном вагоне. А здесь, за стеклом, вокруг магазина, уже целая толпа собралась. Все, наверное, слушали, как ты играешь. Ты – чудачка, Натка! И молодчина! – восхищенно тараторила неугомонная Лиля, стараясь успокоить подругу.

– Да. Это было так неожиданно. И очень красиво. Я зашел в магазин на пять минут. Услышал Вас, и все забыл. Что это Вы играли? – вступил опять в разговор обладатель флейты и необычного голоса.

– Это… Это только моя импровизация. – Наташа привычно, сдержанно и мягко одновременно улыбнулась, убрала со лба непослушную прядь волос. – Жизнь вон той статуэтки на прилавке.– Она слегка помахала изящно согнутой кистью руки в направлении прилавка, за которым мечтательно закрыла глаза продавщица, опершись щекою на пухлый локоть.

– Я бы не сказал, что эта сдобная пани так уж похожа на статуэтку! – По тону флейтиста можно было понять, что он улыбается. – Скорее уж, на пасхальный кулич! – шепотом добавил он, наклоняясь к самому уху девушки, и касаясь щекой ее кожи.

– Нет, что Вы, она говорит совсем не о продавщице. Мы хотели купить эту фарфоровую пастушку, но она стоит бешеные деньги, офигеть можно! – вдруг выпалила Лиля яростным шепотом. – Нам ни за что такую покупку не осилить. Вот и решили утешить себя тем, что сымпровизировали ее жизнь на клавесине! Не я, конечно, а Наташа! – Лиля вдруг резко хлопнула себя ладонью по лбу. – Какая глупость! Натка, нам ведь с тобой не о флейте надо было жалеть, а о том, что у меня нотной бумаги нет – записать твою пьесу! Я сейчас то все помню, но пока мы дойдем до дому, забуду, на фиг! И пан Януш тут не поможет, хоть вообще завспоминайся, блин!

– У меня есть с собою несколько нотных листов. И даже карандаш. Тут, в футляре. Я тоже не надеюсь на свою память, – Флейтист с готовностью щелкнул замками, и в воздухе поплыл тонкий запах нотной бумаги смешанный с резкой свежестью аромата «Hugo Boss» и потертой замши.

– Спасибо! – Лиля тотчас выхватила листы, с готовностью зашуршала ими, тоненько скрипя карандашом по нотным линейкам. « Ля – ля, фа, си– ля! – несколько раз пропела она, воспроизводя мелодию на слух. – Черт, Натка, ты гений! – Так, наверное, только Моцарт писал – на лету и вмиг!

– Не знаю. – спокойно произнесла в ответ девушка. – Может быть, ты все – таки немного преувеличиваешь, Лиль? – Она поднялась, натолкнувшись рукою на локоть Никиты, и невозмутимо продолжила натягивать на узкую кисть прохладную замшу перчатки. Как всегда, в теплое отверстие упрямо не хотел влезать гибкий, длинный мизинец.

– Вам помочь? – облачко «Hugo Boss» опять нависло над нею и, даже, как ей показалось, тягучей каплей медленно стекало вниз, по щеке. Она покачала головой. Сильный, резкий запах кружил ее против воли, дразня, ошеломляя и заманивая сердце в необозримую пустоту.

– Нет, нет, ничего! Это мелочи. Просто, я немного устала. И есть хочется.

– Здесь за углом славное местецко – кофейня, милая пани. Там есть духовитые коралики с маком! – внезапно подала голос продавщица и протянула ошеломленной троице прозрачную пластиковую коробочку с застывшей внутри розово – белой фарфоровой пастушкой. – То есть подарунок для пани Артистки. На память. И только будет то малая крона для той, кого Боже щедрый поцеловал в лоб. Возьмите. Я такую музыку слышала только один раз, еще маленькой была, а к нам в Злату Прагу приезжал пианист из Америки, имя не памятую… Давно это было. Концерт был в ратуше.

– Ван Клайберн? – шепотом вдруг выдохнула Лиля пересохшими губами.

– Так есть, моя пани, так есть! – согласно закивала головой продавщица. – Добре часом!

Ангел. Кукла. Гипс. Бисквит. Личная коллекция автора.

В смятении молчания они вышли в сиреневый сумрак пражского вечера. Зеркальные двери бесшумно закрылись за ними, ряд лампочек тотчас же замигал, освещая малиновый бархат витрин и старинную, темно-шоколадную «лаковость» футляров с часами, кресел, ломберных столиков, позолоту рам на картинах, бронзу и патину на обручах люстр и канделябров….

– Знаешь, Натка, я думаю, эту пьесу завтра нужно показать на репетиции пану Свободе. Ты ее отрепетируешь и сыграешь.

– Там же нет флейты, Лиль! – изящно махнула рукой девушка, очерчивая воздух вокруг, как птица крылом. – Не хватает здесь флейты, понимаешь?

– Я впишу партию! – с готовностью отозвалась подруга. – Мы найдем с кем отрепетировать, тот же пан Милош СОва нам не откажет. Ты что! Пропадет же такая фишка!

– Что это? – Наташа вдруг дернула плечом, уставившись невидящим взором в пространство, и совсем не слушая Лили. – Турбин, Вы здесь? Идете за нами? Зачем?

– Как это Вы угадали, милая пани? – Тотчас смешался незваный провожатый. Он, действительно, шел в некотором отдалении от подруг.

– Это же просто. Ваш запах все время плывет рядом. И каблуки у Вас скрипят немного. Вы смажьте их, тогда все будет бесшумно и тайно. Вы что, хотели парить над нами, как Мефистофель? – Она опять заливисто засмеялась, и вдруг закашлялась, прижимая руку в замшевой перчатке ко рту.

– Ты чего, Натка?! – Тотчас же испуганно повисла на ней Лиля, гладя ее по спине. – Турбин, чудо – юдо – Кит, ты ее нервируешь, наверное, ё – мое! Ты бы шел себе, куда надо, а? Чего ты увязался за нами, ей – богу, не пойму! Улиц тебе мало, что ли?

Флейтист пожал плечами, хмыкнул и, подойдя с другой стороны, осторожно и твердо взял Наташу под руку. Плечи ее все еще судорожно вздрагивали от кашля.

– Вы что, озябли? Тут очень свежие вечера. Расслабьтесь. Я не собираюсь Вам докучать. Просто хотел предложить партию флейты. – Он вдруг задумчиво улыбнулся. – Еще немного, два шага, и Вы сможете поесть и выпить горячий кофе.

Девушка в ответ покачала головой, судорожно выдохнула.

– Нет, не то. Я устала. У меня импровизация всегда забирает много сил..

– Не отнекивайтесь, – Турбин устало усмехнулся. – Я немного знаю женщин. Вы же нервничаете. Я нарушил Ваше пространство. Но я провожу Вас и уйду. Если хотите, поймаю Вам такси?

– Не нужно. Со мной же Лиля. Мы справимся. Я не люблю затруднять людей. И ….. Вы правы, я немного опасаюсь незнакомцев. Они меня смущают. Мне нужно чувствовать их реакцию на меня, ведь я не могу ее увидеть! – Наташа смущенно теребила пальцами край перчатки, дуя губами на непослушную прядь волос. Та все время падала ей на лоб. Этот детский, непосредственный жест заворожил и, одновременно, смутил Турбина. Он все смотрел, смотрел на профиль девушки и не мог оторваться, понимая, что, на самом деле, ее лицо совсем не похоже на застывшую во времени маску царицы Египта. Лицо Наташи, напротив, было теплым, живым, подвижным, излучавшим одухотворенный, внутренний свет. И ничто не выдавало в нем постигший ее так рано и жестко недуг. Разве что, только взгляд ее часто застывал в одной точке или она поворачивала голову, с какою – то легкой, едва уловимой «неточностью», неопределенностью, задумчивостью, которую вполне можно было бы приписать кокетливому обычаю поведения женщины, подсознательно великолепно знающей силу своих чар.

– Вам это трудно – чувствовать реакцию других? – спросил свою необычную спутницу Турбин, кидая на фигуру девушки заинтересованный, оценивающий взгляд. Взгляд этот не ускользнул от подруги Наташи. «Ловелас несчастный!» – с презрением и досадой подумала она и, чуть заметно усмехнувшись, скривила губы. Но все же – как – то сдержалась, не выплеснула внезапно захлестнувшие ей ее эмоции на тишину пражской улицы.

– Нет. Не трудно. Просто я как бы настраиваюсь на «волну» человека. Хотя, если совсем уж честно, это не всегда получается. Бывает, что я будто запинаюсь, и мне не хватает воздуха, – задумчиво ответила ему Наташа.

– Как это было с Вами сейчас? – с любопытством протянул Турбин.

– А Вам так уж все непременно надо знать? – девушка тихо рассмеялась. – Так и быть, скажу. У Вас очень резкий одеколон. Он сбил меня с толку. Голова от него кружится. А я тогда еще и в пространстве могу потеряться. Это оттого, что я только слышу и ощущаю, понимаете?

– Вы не любите говорить: «не вижу». Сильная дама! – восхищенно проговорил Турбин и крепче прижал локоть девушки к своему боку.

– А Вы – льстец! – Наташа опять улыбнулась. – Никакой тут нет силы. У меня же было время привыкнуть к тому, что я имею только «внутреннее» зрение. Потом к нему добавилась еще музыка. Она заменила мне весь мир. Или почти весь. Так бывает только у сумасшедших. Или – гениев. Значит, я – одно из двух. Скорее уж – первое. А, впрочем, считайте, как хотите. – Она слегка пожала плечами и поправила шарф на шее. – Это Ваше право.