Текст книги "Флоузы"

Глава четвертая

Мир Флоуз-Холла, что у Флоузовских болот неподалеку of Флоузовых холмов, в Нортумберленде, сыграл большую роль в том, чтобы Джессика смогла увидеть в Локхарте того героя, за которого она должна выйти замуж. Мир Сэндикот-Кресчент, что в Ист-Пэрсли, графство Сэррей, напротив, не занимал никакого места в выборе, сделанном Локхартом. Для него, привыкшего к открытым пространствам вересковых болот на границе между Англией и Шотландией, где пели кроншнепы, пока он их не перестрелял, Сэндикот-Кресчент – глухой тупик из двенадцати солидных домов, окруженных ухоженными садами и населенных людьми с солидными доходами, – оказался совершенно новым и незнакомым миром. Построенные еще в тридцатые годы смотревшим далеко вперед, хотя и преждевременно скончавшимся, мистером Сэндикотом, предусмотрительно вложившим в них свой капитал, эти двенадцать домов с южной стороны тупика граничили с полем для гольфа, а с северной к ним примыкал птичий заказник – неширокая полоса, поросшая березами и утесником, подлинное предназначение которой заключалось не столько в том, чтобы дать прибежище птицам, сколько в поддержании должной стоимости владений Сэндикота. Иными словами, это был анклав из нескольких больших домов, стоявших посреди больших, сильно заросших участков. Дома были одинаково комфортабельны, но внешне отличались по стилю друг от друга настолько, насколько позволили талант и вдохновение архитекторов. Преобладал псевдотюдоровский стиль, но примешивался и испанский колониальный, отличительной чертой которого была наружная облицовка из зеленой глазурованной плитки. Был даже один английский «баухаус» с плоской крышей, маленькими квадратными окнами и разбросанными здесь и там окошками-иллюминаторами для дополнительной вентиляции. Деревья и кусты, газоны и садики с декоративными каменными горками, розовые кусты и вьющиеся розы на всех участках были тщательно ухожены, подрезаны, подстрижены, демонстрируя культуру и вкус владельцев и избранность района. В общем, Сэндикот-Кресчент был вершиной того, что может породить культ жизни в пригороде, выражением архитектурных и жизненных амбиций верхнего. слоя средних классов. Как следствие всего этого, затраты на поддержание великолепия были высоки, а плата за сданные внаем дома оставалась фиксированной. При всей своей предусмотрительности мистер Сэндикот не мог предвидеть, что со временем будут приняты законы о найме жилья и о налогах на приращение капитала. Первый устанавливал порядок, при котором было невозможно выгнать съемщика или поднять квартплату до того уровня, когда сдача жилья внаем начала бы приносить ощутимый финансовый доход. А по второму закону продажа дома давала больше прибыли государственной казне, нежели домовладельцу. Оба закона в совокупности сводили на нет все попытки мистера Сэндикота как-то обеспечить будущее его дочери. Хуже всего, с точки зрения миссис Сэндикот, было то, что все обитатели Сэндикот-Кресчент следили за своим здоровьем, занимались спортом, разумно питались и вовсе не собирались оказать ей услугу своей кончиной.

В значительной степени именно понимание того, что она обременена двенадцатью домами, которые невозможно продать и доходы от которых едва покрывают расходы на их же содержание, убедило в конце концов миссис Сэндикот, что ее дочь достигла того зрелого возраста, наступление которого она столь старалась отсрочить. Если старый Флоуз избавлялся от такого бремени, как Локхарт, то миссис Сэндикот поступала точно так же по отношению к Джессике. Она, однако, не задавалась пока еще вопросом о том, насколько в действительности богат старик Флоуз. Достаточно было того, что ему принадлежали пять тысяч акров земли, что он был владельцем имения и жить ему, по всей вероятности, оставалось недолго.

Первые сомнения появились у миссис Сэндикот уже к моменту возвращения в Англию. Старый Флоуз настоял на том, чтобы прямо с теплохода пересесть на поезд, идущий в Лондон и, не останавливаясь там, отправляться дальше, в Ньюкастл. Он категорически отказался позволить своей жене заехать вначале к себе домой за вещами или же отвезти его на север на ее большом и вместительном «ровере».

– Мадам, – заявил он, – я не верю в двигатель внутреннего сгорания. Я родился до его появления на свет и не намереваюсь погибнуть, сидя позади этого двигателя. – В ответ на все попытки миссис Флоуз как-то переубедить его, он просто приказал носильщику поставить багаж в вагон, сам проследовал за багажом, и ей пришлось смириться и сесть за ним в поезд. Локхарт и Джессика остались на перроне, дав обещание немедленно отправиться прямо в дом номер двенадцать по Сэндикот-Кресчент и выслать оттуда ее вещи машиной во Флоуз-Холл как можно скорее.

Вот так молодая супружеская пара начала совместную, но необычную жизнь в доме, в котором были пять комнат, гараж на две машины и мастерская, где покойный мистер Сэндикот, умевший хорошо обращаться с инструментами, делал разные вещи. По утрам Локхарт выходил из дома, шел на станцию и садился на лондонский поезд. Там, в конторе «Сэндикот с партнером», он проходил науку ученичества под руководством мистера Трейера. Трудности возникли с самого начала. Причиной их было не столько умение Локхарта справляться с цифрами – полученное им ограниченное образование дало ему хорошую сноровку в математике, – сколько его чересчур прямолинейный подход к вопросам уклонения от уплаты налогов или, как предпочитал называть их Трейер, вопросам защиты доходов.

– Защита доходов и собственности, – втолковывал он Локхарту, – звучит более позитивно, чем уклонение от уплаты налогов. А мы обязаны быть позитивными.

Локхарт принял его совет, соединив его с той позитивной простотой, с какой его дед относился ко всему, что было связано с подоходным налогом. Старик признавал только расчеты наличными и потому отправлял в огонь, не читая, все письма, приходившие из налоговой инспекции, и приказывал Балстроду сообщить этим свиньям-бюрократам, что он не зарабатывает деньги, а терпит одни убытки. Локхарт применил этот же подход в фирме «Сэндикот с партнером», что поначалу принесло определенный успех, но в конечном счете закончилось катастрофически. Мистеру Трейеру сперва пришлось по душе, что количество бумаг, которые клали ему на стол, резко уменьшилось. Однако как-то утром, придя в контору раньше обычного, он с изумлением обнаружил, что Локхарт использует туалет вместо печи для сжигания мусора, уничтожая там все конверты, на которых стоит штамп: «На службе Ее Величества». Но оказалось, что это еще не самое худшее. Мистер Трейер уже давно использовал прием, который он называл «методом несуществующего письма» и при помощи которого он морочил чиновников налогового управления до тех пор, пока у них не происходил нервный срыв или же пока они не начинали просить о переводе на другой участок работы. Этим методом он очень гордился. Суть его заключалась в том, что бумага в налоговое управление писалась в форме ответа на якобы поступивший оттуда запрос – «В ответ на ваше письмо от 5-го числа сообщаем...», – хотя на самом деле никакого запроса от 5-го числа не существовало. Последующая переписка, в ходе которой контора Трейера утверждала, что такой запрос был, а налоговая инспекция отрицала это с каждым разом все более язвительно, оказывалась крайне выгодной клиентам мистера Трейера и весьма разрушительно действовала на нервную систему сотрудников налоговой службы. Из-за того, что Локхарт сжег неизвестное количество писем, было уже невозможно начинать собственные послания словами: «В ответ на ваше письмо от...» с прежней уверенностью, что такого письма никогда не было.

– Нам могла прийти дюжина писем от этого числа, и в каждом из них могло быть что-то крайне важное, чего я не знаю, – кричал он на Локхарта, предложившего было вместо 5-го числа воспользоваться 6-м. Услышав это, Трейер уставился на Локхарта так, как будто видел его впервые.

– Бессмысленное предложение, – рявкнул он, – ты же и эти письма сжег тоже!

– Вы же сами сказали мне, что наша работа – защищать интересы клиентов и быть позитивными, – оправдывался Локхарт, – вот я это и сделал.

– Как, черт возьми, можем мы защищать интересы клиентов, если не знаем, в чем эти интересы состоят? – возмутился Трейер.

– Но мы ведь знаем, – ответил Локхарт. – В их досье все есть. Возьмите мистера Джипсума, архитектора. Я как-то просматривал его досье. – В позапрошлом году он, например, заработал восемьдесят тысяч фунтов, а заплатил подоходного налога только 1758. Все остальное он списал на деловые расходы. Подождите, припомню... В мае от потратил шестнадцать тысяч фунтов на Багамских островах...

– Хватит! – закричал Трейер, который уже был в состоянии, близком к апоплексическому удару. – Знать ничего не хочу о его расходах... Боже праведный!

– Ну он же сам утверждал, что потратил эту сумму, – возразил Локхарт. – Так говорилось в его письме вам:

Шестнадцать тысяч фунтов за четыре дня. Интересно, на что можно было потратить такие деньги за такое время?

Трейер упал на стол, охватив голову руками. Связаться с умственно неполноценным типом, у которого к тому же фотографическая память и который сжигает почту от должностных лиц Ее Величества с безразличием, граничащим с умопомешательством, – от всего этого можно было потерять голову.

– Слушай, – сказал он настолько спокойно, насколько мог, – с сегодняшнего дня я не хочу, чтобы ты даже близко подходил к этим досье. Ни ты, ни кто-либо другой. Понимаешь?

– Да, – ответил Локхарт. – Но я не понимаю, почему чем человек богаче, тем меньший налог он платит. Джипсум заколачивает восемьдесят тысяч в год и платит 1758 фунтов 40 пенсов. А миссис Понсонби, которая имеет только 6315 фунтов 32 пенса дохода, должна выложить 2472 фунта. Я не понимаю...

– Замолчи! – закричал Трейер. – Не хочу слушать эти вопросы и не хочу, чтобы ты подходил ближе десяти ярдов к шкафу с досье. Это понятно?

– Ну, если вы так приказываете, – ответил Локхарт. – Я так приказываю, – сказал Трейер. – Если я увижу, что ты хотя бы только смотришь в сторону этих досье... Катись отсюда.

Локхарт вышел из кабинета, а Трейер попытался успокоиться после пережитого потрясения при помощи розовой таблетки, которую он запил виски из бумажного стаканчика. Но через два дня он пожалел о своем распоряжении. Из комнаты, в которой хранились дела по налогам на добавленную стоимость, он услышал жуткие вопли и, примчавшись туда, увидел чиновника налоговой службы, пытавшегося освободить пальцы из ящика с документами, который Локхарт захлопнул, когда инспектор полез туда за бумагам".

Инспектора отправили в больницу, где врачи занялись четырьмя его сломанными пальцами.

– Вы сами сказали мне никого не подпускать к этим досье, – объяснил Локхарт. Трейер в бешенстве уставился на него, подыскивая слова, способные выразить всю меру испытываемого им отвращения к подобному поступку.

– Я подумал, – продолжал Локхарт, – что если он наложит лапу на досье мистера Фиксштейна...

– Наложит лапу! – Трейер кричал почти так же громко, как тот чиновник. – После того, что ты сделал, у бедняги вообще не будет руки. Хуже того, сегодня же вечером на нас обрушится сотня инспекторов, которые прочешут все наши книги самым частым гребнем. – Он замолчал и начал думать, как выпутаться из этой мерзкой истории. – Немедленно отправляйся и извинись перед ним, объясни, что это был несчастный случай и что...

– Не буду, – ответил Локхарт. – Это не был несчастный случай.

– Знаю, черт возьми, – проорал Трейер. – Если бы он сунул туда не руку, а голову, ты бы тоже так поступил?

– Сомневаюсь, – сказал Локхарт.

– А я нет. Но хорошо хоть знать... – начал было Трейер, однако слова Локхарта доказали, что ничего хорошего узнать ему не придется.

– Я бы захлопнул дверцу, – сказал он.

– О Боже, – простонал Трейер, – это все равно, что жить с убийцей.

Тем вечером сотрудники «Сэндикот с партнером» работали допоздна, перетаскивая ящики с документами в специально нанятый грузовик, который должен был отвезти их за город, где им предстояло лежать в каком-то амбаре, пока не пройдет угроза внезапной и тщательной ревизии со стороны налогового управления. А на следующий день Локхарт был отстранен от ведения любых бухгалтерских дел и получил отдельный кабинет.

– Отныне будешь сидеть тут, – сказал ему Трейер. – Если я найду какую-нибудь работу, в которой невозможно будет напортачить, ты ее получишь.

Локхарт просидел в ожидании за своим столом целых четыре дня, прежде чем Трейер дал ему первое поручение.

– Я должен съездить в Хэтфилд, – сказал он, – а в половине первого придет некто Стоппард. Я вернусь к двум. Все, что от тебя требуется, – займи его на это время ленчем за счет фирмы. По-моему, это нетрудно. Просто накорми его обедом. Понятно?

– Накормить обедом? – переспросил Локхарт. – А кто будет платить?

– Фирма будет платить, болван. Я же ясно сказал: за счет фирмы.

Трейер ушел в подавленном настроении, но все же уповая на то, что Локхарт вряд ли сможет совершенно испортить ленч с одним из старейших клиентов фирмы. Даже в его лучшие времена мистер Стоппард был молчальником, а поскольку он был еще и гурманом, то во время еды, как правило, вообще не разговаривал. Когда Трейер вернулся, Стоппард ждал его в конторе в весьма разговорчивом для него состоянии. Трейер постарался успокоить его и, спровадив в конце концов Стоппарда, послал за Локхардом.

– Объясни мне, ради Бога, почему ты решил потащить этого человека в рыбную забегаловку? – спросил он, стараясь справиться с расшалившимся давлением.

– Ну, вы сказали, что это обед за счет фирмы, что платить будем мы, и я решил, что нам незачем зря транжирить деньги, и...

– Ты решил?! – завопил мистер Трейер, махнув рукой на свое давление, удержать которое было уже невозможно. – Ты решил?! Не транжирить деньги?! А зачем, по-твоему, устраиваются обеды за счет фирмы, если не для того, чтобы транжирить их? Это же все можно вычесть потом из налога.

– Вы хотите сказать, что чем дороже обед, тем меньше мы платим? – спросил Локхарт.

– Да, – выдохнул Трейер, – именно это я и хочу сказать. В следующий раз...

В следующий раз Локхарт отвел какого-то фабрикант? обуви из Ланкастера в «Савой» и там накормил и напоил его на сто пятьдесят фунтов стерлингов, но, когда подали счет, отказался платить больше пяти фунтов. Потребовались совместные усилия этого предпринимателя и самого Трейера, поспешно вытащенного из дома, где он лежал с насморком, чтобы убедить Локхарта заплатить остающиеся сто сорок пять фунтов и как-то загладить ущерб, нанесенный трем столам и четырем официантам в ходе препирательств из-за суммы счета. После этого случая мистер Трейер написал миссис Флоуз, угрожая собственной отставкой, если Локхарт останется в фирме, а в ожидании ее ответа запретил Локхарту покидать кабинет кроме как по нужде.

Но если Локхарт, выражаясь современным языком, испытывал определенные затруднения во вхождении в служебные обязанности, то семейная его жизнь продолжалась столь же прекрасно, как началась. И столь же непорочно. В ней отсутствовала не любовь – Локхарт и Джессика страстно любили друг друга, – в ней отсутствовал секс. Те анатомические различия между самцами и самками, которые открыл Локхарт, когда потрошил кроликов, как оказалось, существуют и у людей. У него были яйца, а у Джессики – нет. Но у нее были груди, причем большие; у него же их не было, точнее, были, но в каком-то зачаточном состоянии. Картина как будто нарочно еще больше запутывалась тем, что, когда они ночью лежали в постели в объятиях друг друга, у него бывала эрекция, а у Джессики нет. Он мужественно, в истинно джентльменской манере умалчивал о том, что у него бывали по ночам специфические судороги – которые на грубом жаргоне называются «яйца любовника», – и он проводил часть ночи в мучениях от боли. Они просто лежали в объятиях друга друга и целовались. Ни у него, ни у Джессики не было ни малейшего представления о том, что обычно следует дальше. Мать Джессики столь же преуспела в своей решимости отсрочить взросление дочери, как старый Флоуз – в том, чтобы его внук не унаследовал сексуальных пороков своей матери. Полученное Локхартом образование, основой которого были древнейшие классические произведения, дополняло пристрастие Джессики к самым бесплотным из исторических романов, в которых секс никогда даже не упоминался. Это жутковатое невежество заставляло их идеализировать друг друга в такой степени, что для Локхарта немыслимо было и подумать о чем-либо кроме того, чтобы молиться на Джессику, Джессика же была просто неспособна задумываться. Их брак пока фактически так и не состоялся, и, когда через шесть недель Джессика не смогла скрыть свои месячные, первым побуждением Локхарта было вызвать «скорую». Джессике, испытывавшей лишь небольшое недомогание, удалось все же удержать его.

– Это случается каждый месяц, – говорила она, одной рукой прижимая к себе салфетку, а другой не давая ему воспользоваться телефоном.

– Ничего подобного, – возражал Локхарт. – У меня никогда в жизни не шла так кровь.

– Это бывает только у девочек, а не у мальчиков.

– Все равно, я считаю, что тебе надо обратиться к врачу, – настаивал Локхарт.

– Но это происходит уже гак давно.

– Тем более надо сходить к врачу. Это явно что-то хроническое.

– Ну, если ты настаиваешь, – сдалась Джессика. Локхарт настаивал. И потому как-то утром, когда он отправился отбывать свое одиночное заключение в конторе, Джессика пошла к врачу.

– Моего мужа беспокоят мои кровотечения, – изложила она свою жалобу. – Я ему говорила, что это чепуха, но он настоял, чтобы я обратилась к вам.

– Вашего мужа? – переспросил врач, за пять минут убедившись, что миссис Флоуз еще девственница. – Вы сказали «вашего мужа»?

– Да, – с гордостью произнесла Джессика. – Его зовут Локхарт. По-моему, прекрасное имя, не правда ли?

Доктор Мэннет сопоставил имя, очевидную привлекательность Джессики и вероятность того, что у мистера Флоуза, возможно, было не только наглухо замкнутое сердце[4]4
  Игра слов: имя «Lockhart» произносится созвучно выражению «locked heart» – черствое, замкнутое, каменное сердце.


[Закрыть], но и запертый на висячий замок пенис, если его не доводит до сексуального сумасшествия близость столь очаровательной жены. Перебрав все это в уме, он решил выступить в роли консультанта. К этому моменту ему уже пришлось лечь грудью на стол, чтобы скрывать собственную физическую реакцию.

– Скажите, миссис Флоуз, – произнес он с нажимом в голосе, продиктованным ощущением того, что у него вот-вот случится эмиссия, – разве ваш муж никогда... – Он остановился и нервно подергался в кресле. – Я хочу сказать, – продолжил он, когда конвульсии кончились, – э-э-э... позвольте мне поставить вопрос так, вы не разрешаете ему... э-э-э... прикасаться к вам?

– Почему же, – ответила Джессика, с беспокойством следившая за страданиями доктора. – Мы целуемся и обнимаем друга друга.

– Целуетесь и обнимаете, – простонал доктор Мэннет. – Только целуетесь и... э-э-э... крепко обнимаетесь? И ничего больше?

– Больше? – спросила Джессика. – А что больше? Доктор Мэннет в отчаянии смотрел на ее ангельское личико. За всю свою долгую врачебную практику он никогда не встречал женщину, которая была бы столь красива, но при этом понятия бы не имела, что брак – нечто большее, нежели только поцелуи и объятия.

– Вы больше в постели ничем не занимаетесь?

– Ну, спим, конечно, – ответила Джессика.

– О Боже, – пробормотал себе под нос доктор, – они спят. А больше вы совершенно ничего не делаете?

– Локхарт храпит, – уточнила после долгого размышления Джессика, – а больше я ничего особенного припомнить не могу.

Доктор Мэннет с трудом удержался от того, чтобы не высказаться слишком прямо.

– И никто никогда вам не объяснял, откуда берутся дети? – спросил он, пытаясь продолжать беседу на уровне детского сада, что, видимо, соответствовало представлениям миссис Флоуз.

– Их приносят аисты, – тупо ответила Джессика. – Или цапли. Я забыла, кто именно, но их приносят в клювах.

– В клювах? – захихикал доктор, теперь уже твердо уверенный, что угодил в детский сад.

– Да, завернутыми в маленький кусочек материи, – продолжала Джессика, явно не сознавая, какое впечатление производят ее слова. – Это маленькие колыбельки из ткани, и птицы несут их в своих клювах. Не может быть, чтобы вы не видели этого на картинках. Мамочки бывают так рады! А что, разве не так?

Но доктор Мэннет молчал, обхватив голову руками и уставившись на разложенные перед ним бланки рецептов: у него снова начались такие же судороги, что были чуть раньше.

– Миссис Флоуз, дорогая миссис Флоуз, – простонал он, когда кризис миновал, – оставьте, пожалуйста, ваш телефон... А еще лучше мне было бы поговорить с вашим мужем, если, конечно, вы не возражаете. Как его зовут – Локприк[5]5
  Игра слов: «Lockprick» созвучно выражению, смысл которого – «запертый на замок пенис».


[Закрыть]?

– Локхарт, – поправила Джессика. – Вы хотите, чтобы он к вам зашел?

Доктор Мэннет слабо кивнул. Он всегда неодобрительно относился к обществу, чересчур терпимому к слишком многому; но в этот момент он готов был признать, что у такого общества есть и свои положительные стороны.

– Попросите его зайти ко мне, хорошо? И простите, что я вас не провожаю – вы знаете, где выход.

Выйдя из кабинета, Джессика записала Локхарта на прием. Доктор Мэннет, оставшись один, лихорадочно приводил в порядок брюки и натягивал белый лабораторный халат, чтобы скрыть вызванный Джессикой беспорядок.

Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой; ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью.

После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась.

– Вы хотите сказать, – переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, – что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног?

– Более или менее так, – кивнул доктор Мэннет, – хотя я бы сформулировал это несколько иначе.

– И что это отверстие, – продолжал Локхарт еще более свирепо, – сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и...

– Только временные, – перебил доктор Мэннет, – а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез.

– Если я хочу?! – заорал Локхарт и схватил врача за воротник. – Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом...

– Не моим членом, мистер Флоуз, – захихикал врач, которого уже распирал смех, – а скальпелем.

Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло.

– Только подойди к моей жене со скальпелем, – заявил он, – я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами.

К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос.

– Мистер Флоуз, – прохрипел он наконец, – послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь?

– Вполне, – ответил Локхарт, – Ясно до омерзения.

– Ну уж как есть, – продолжал доктор. – Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе... ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие.

– Пожалуй, да – нехотя согласился Локхарт. – По ночам.

– Совершенно верно, – сказал доктор. – По ночам у вас бывали влажные сны.

Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными.

Ну, вот мы уже немного продвинулись, – одобрил врач. – А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины?

– Нет, – сказал Локхарт, – не возникало, совершенно точно.

Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно.

– Расскажите мне, что вы видели во сне? Локхарт порылся в памяти.

– Овец, – сказал он наконец.

– Овец? – переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. – У вас были влажные сны из-за овец?

– Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, – сказал Локхарт.

– И что вы делали во сне с этими овцами?

– Стрелял по ним, – с тупой прямотой ответил Локхарт.

Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным.

– Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть... я имею в виду – сказать?

– Я просто стрелял по ним, – подтвердил Локхарт. – Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов.

– С полутора тысяч ярдов? – переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. – Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно!

– Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать.

– Да, наверное, – сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может. – А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии?

Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение.

– Не понимаю, черт возьми, о чем вы говорите. Вначале вы заигрываете с моей женой, потом вызываете меня, теперь затеваете разговор об этих овцах...

Доктор Мэннет ухватился за последнее выражение, увидев в нем признак предрасположенности к связям с животными:

– Ага, значит, подстрелив овцу, вы ее потом трахали?

– Что я делал? – переспросил Локхарт, много раз слышавший это слово от Трейера, который часто употреблял его в разговорах с Локхартом и о нем, но обычно как прилагательное и в сочетании со словом «идиот».

– Ну, вы знаете что, – сказал Мэннет.

– Может быть, и делал, – сказал Локхарт, на самом деле не вытворявший ничего подобного. – А потом мы их ели.

Доктора Мэннета передернуло. Еще немного таких откровений, и ему самому потребуется врач.

– Мистер Флоуз, – спросил он, намереваясь сменить тему разговора, – сейчас уже неважно, что вы делали или не делали с овцами. Ваша жена обратилась ко мне за консультацией, потому что вас обеспокоили ее менструальные выделения...

– Меня взволновало, что у нее идет кровь, – сказал Локхарт.

– Совершенно верно, ее месячные. Это называется менструацией.

– По-моему, это просто ужасно, – сказал Локхарт. – И меня это беспокоит.

Мэннета тоже многое беспокоило, но он старался не показать этого.

– Так вот, дело в том, что у каждой женщины...

– Леди, – раздраженно произнес Локхарт.

– Что леди?

– Не называйте мою жену женщиной. Она леди, прекрасная, ангелоподобная, ослепительная...

Доктор Мэннет забылся, и хуже того, он забыл о склонности Локхарта к насилию.

– Это неважно, – возразил он. – Любая женщина, способная заставить себя жить с мужиком, открыто признающим, что он предпочитает трахать овец, должна быть ангелом, и неважно, прекрасна и ослепительна она при этом или...

– Для меня важно, – сказал Локхарт.

Доктор Мэннет мгновенно опомнился и остановился:

– Хорошо. Учитывая, что миссис Флоуз леди, она, как всякая леди, раз в месяц в силу своей природы выделяет яйцеклетку, и эта яйцеклетка спускается по ее фаллопиевым трубам и, если она не оплодотворяется, то выделяется в форме...

Он снова остановился, ибо лицо Локхарта опять обрело выражение ацтекского бога.

– Что вы имеете в виду под «оплодотворяется»? – рявкнул Локхарт.

Мэннет попробовал объяснить процесс оплодотворения яйцеклетки так, чтобы не вызывать при этом дополнительных вспышек ярости.

– Вы поступаете следующим образом, – сказал он неестественно спокойно. – Вы вставляете свой пе... о Господи, ...вага член в ее влагалище и... О Боже! – Он в отчаянии остановился и встал с кресла.

Локхарт тоже встал.

– Опять вы за свое? – завопил он. – Вначале рассуждаете о том, как замарать мою жену, а теперь о том, что я должен совать свой член...

– Замарать? – воскликнул доктор, пятясь в угол. – Кто говорит о том, чтобы замарать?!

– А кто говорит об оплодотворении? Мы в огороде повышаем плодородие удобрением[6]6
  Игра слов: «to fertilize» – «оплодотворять», но и «удобрять», «вносить удобрение».


[Закрыть], навозом. Если вы думаете, что...

Но доктор Мэннет уже ничего не думал. Единственное, чего он хотел, это подчиниться своим инстинктам и удрать из кабинета прежде, чем этот маньяк-овцеэротоман снова в него вцепится.

– Сестра, сестра! – взывал он, видя, что Локхарт направляется к нему. – Бога ради!!! – Но гнев Локхарта внезапно прошел.

– И еще называет себя врачом, – бросил Локхарт и вышел. Доктор Мэннет обессиленно опустился в кресло. Приняв огромную дозу успокоительного, которое он запил хорошим глотком водки, Мэннет снова обрел способность связно мыслить и твердо решил раз и навсегда вычеркнуть чету Флоузов из списка своих пациентов.

– На порог их больше не пускайте, – приказал он сестре. – Под страхом смерти.

– Неужели мы ничем не можем помочь бедной миссис Флоуз? – спросила сестра. – Она такая приятная женщина.

– Я бы посоветовал ей как можно быстрее развестись, – зло ответил доктор Мэннет. – Если не это, то остается только стерилизация. Страшно подумать, что может родиться от этого типа...

Очутившись на улице, Локхарт постепенно успокаивался. Встреча с врачом происходила уже в конце дня, проведенного в одиночном заключении в пустом кабинете, где было совершенно нечего делать, и потому полученные от него советы стали последней каплей, переполнившей чашу. Локхарт шел и проклинал Лондон, Трейера, Мэннета, Ист-Пэрсли и весь этот безумный и прогнивший мир, в который он угодил в результате своего брака. Абсолютно все в этом мире вступало в противоречие с тем, во что его приучили верить. Вместо бережливости здесь были обеды за счет фирмы и откровенно грабительские антиинфляционные поправки к учетным ставкам. Мужчины отличались не мужеством и красотой, но лишь отъявленной трусостью – вопли врача, призывавшего на помощь, вызывали такое презрение к этому человеку, что его даже противно было бы ударить. Облик каждого здания был безобразен и свидетельствовал о жалкой погоне за утилитарностью. И как бы венцом всего была непреходящая, всеобщая, не оставляющая ни на минуту озабоченность чем-то, что называлось сексом, и чем грязные мелкие трусы вроде доктора Мэннета хотели бы подменить настоящую любовь. Локхарт шел по улице, раздумывая о своей любви к Джессике. Это было чистое, святое, прекрасное чувство. Он видел себя в роли ее защитника, и ему была глубоко отвратительна сама мысль о том, что ради утверждения себя в каких-то супружеских обязанностях он должен причинить ей боль. Он прошел мимо газетного киоска, на полках которого были разложены журналы с голыми или прикрытыми только короткими и прозрачными накидками девицами. От одной мысли, что они кому-то могут казаться привлекательными, его мощная плоть восстала с возмущением. Этот мир был явно гнилым и продажным. Локхарт мечтал о том, чтобы снова оказаться во Флоуз-Холле, с ружьем в руках, на охоте; а Джессика могла бы сидеть на выложенной камнем кухне, возле черной чугунной печи, ожидая, когда он вернется с добычей к ужину. И чем больше он думал об этом, тем сильнее нарастала в нем решимость сделать все, чтобы его мечты сбылись.