Текст книги "Потерянные годы"

Часть первая

Глава 1
Живой камень

Я стою в одиночестве под звездами.

Все небо охвачено пламенем, как будто рождается новое солнце. Люди с воплями разбегаются в разные стороны. Но я стою на месте, будучи не в силах пошевелиться, не в силах даже вздохнуть. А потом на фоне огненного неба я вижу дерево, темное, как ночь. Горящие ветви извиваются, подобно ядовитым змеям. Они тянутся ко мне. Они приближаются. Я хочу бежать, но не могу – ноги словно приросли к месту. Мое лицо горит! Я закрываю глаза, я кричу.

Мое лицо! Мое лицо горит!

* * *

Я проснулся. Глаза щипало от пота. Соломинка из тюфяка царапала мне лицо.

Поморгав, я сделал глубокий вдох и вытер щеки ладонями. Руки показались мне ледяными – таким горячим было мое лицо.

Я вытянул руки в стороны и снова ощутил ту боль между лопатками. Все еще болит! Как мне хотелось, чтобы эта боль оставила меня! Почему она беспокоит меня до сих пор, ведь прошло больше пяти лет с того дня, как меня вынесло на берег? Раны на голове давно уже зажили, хотя я так и не вспомнил ничего из своей жизни до того момента, когда меня выбросило на прибрежные камни. Так почему же эта боль никак не уйдет? Я пожал плечами. Я понимал, что никогда не узнаю этого – как и многих других вещей.

Я начал запихивать высыпавшуюся солому обратно в тюфяк и нащупал муравья, который тащил дохлого червяка в несколько раз тяжелее себя. Я едва не рассмеялся, глядя на то, как насекомое пытается перебраться через крошечное препятствие – соломинку, преграждавшую ему путь. Он легко мог бы обойти ее с той или другой стороны. Но нет. Некая загадочная сила побуждала его идти напролом; он пытался перелезть, опрокидывался на спину, поднимался, снова лез и снова падал. Несколько минут я наблюдал за его тщетными попытками.

В конце концов, мне стало жаль малютку. Я хотел было схватить его за лапку, но сообразил, что могу ее нечаянно оторвать, особенно если муравей начнет сопротивляться. Поэтому я взял червяка. Как я и ожидал, муравей вцепился в свою добычу и не отпускал ее, отчаянно размахивая лапами.

Я перенес муравья и его ношу через соломинку, осторожно опустил их с другой стороны. К моему удивлению, когда я выпустил червяка, муравей тоже отцепился от него. Он повернулся ко мне, неистово размахивая крошечными усиками. У меня возникла твердая уверенность в том, что он бранит меня.

– Прошу прощения, – прошептал я, ухмыляясь.

Муравей еще несколько мгновений ругался, затем ухватил червяка и поволок свою гигантскую добычу прочь. К себе домой.

Моя улыбка погасла. А где же мне искать свой дом? Если бы только я знал, куда мне идти, я смог бы утащить за собой не только этот тюфяк, но и всю хижину, если нужно.

Я поднял голову, взглянул в окно, пробитое в стене над моей постелью, и увидел полную луну, сиявшую ослепительно, словно котел с расплавленным серебром. Лунный свет, проникая в окно, сквозь прорехи соломенной крыши, окрашивал внутренность хижины своей мерцающей кистью. На миг сияние небесного светила преобразило убогую комнатку, набросило на земляной пол серебряное покрывало, осыпало грубые глинобитные стены яркими искорками и озарило фигуру спавшей в углу женщины ангельским светом.

Но я знал, что все это обман, игра воображения, как и мой сон. Пол был лишь слоем грязи, кровать – кучей соломы, жилище – лачугой из переплетенных веток, замазанных глиной. Даже крытый загон для гусей, находившийся неподалеку, был уютнее! Я это знал, потому что иногда ночевал там – когда гогот и шипение птиц казались мне более приятными, чем брань и пустая болтовня людей. В феврале в птичнике было теплее, чем в нашей хижине, а в мае – суше. Но пусть я не заслуживал лучшего, чем гуси, никто не усомнился бы в том, что Бранвен[18]18
  В эпосе «Мабиногион» Бранвен, дочь Ллира – сестра короля Британии. Бранвен вышла замуж за Матолха, короля Ирландии. После свадьбы брат Бранвен, «вздорный муж», оскорбил ее супруга. Родичи Матолха заставили его изгнать жену из своего дома и подвергали ее жестоким оскорблениям и унижениям. Из-за этого между Британией и Ирландией разгорелась кровопролитная война, и Бранвен умерла от горя.


[Закрыть] достойна настоящего дома.

Я взглянул на спящую. Дыхание ее было таким легким, едва заметным, и шерстяное одеяло, укрывавшее ее, почти не шевелилось; казалось, она обрела мир и покой. Увы, я знал, что это было не так. Возможно, во сне ей и удавалось найти покой, но днем она была лишена этого благословенного дара.

Она пошевелилась во сне, перевернулась лицом ко мне. В свете луны она казалась еще более прекрасной, чем всегда; на лице с безупречно белой кожей застыло безмятежное выражение, как бывало только в те ночи, когда ей не снились кошмары. Или в минуты молчаливой молитвы, наступавшие все чаще.

Я нахмурился, глядя на нее. Если бы только она заговорила! Рассказала мне все, что ей известно! Если она что-то и знала о нашем прошлом, она отказывалась говорить об этом. Я не мог бы сказать, почему – оттого ли, что она действительно ничего не знала, или оттого, что просто не желала делиться со мной.

И за пять лет, что мы делили с ней эту хижину, о себе она рассказала не больше. Я вообще едва знал ее – мне оставались лишь мягкие прикосновения ее руки, вечная печаль, которую я видел в ее взгляде. Но я твердо знал одно: несмотря на то, что она называла меня сыном, она не была моей матерью.

Откуда взялась эта уверенность в том, что она мне не мать? Я просто знал это, мне подсказывало сердце. Она была необыкновенно скрытной, держалась отстраненно. Наверняка мать, настоящая мать, не стала бы вести себя с собственным сыном, как с чужим. А самым надежным доказательством служило ее лицо. Такое прекрасное – и такое непохожее на мое. Я не мог унаследовать от нее черные глаза, заостренные уши! Нет, я такой же сын ей, как гуси в загоне – мои братья и сестры.

И еще я не верил в то, что ее настоящее имя – Бранвен, а мое – Эмрис[19]19
  Эмрис – валлийская форма имени Амброзий. Амброзий Аврелиан – военачальник бриттов в V в., возможный прототип короля Артура или Мерлина, у Гальфрида Монмутского – дядя Артура, брат Утера.


[Закрыть], хотя она пыталась меня в этом убедить. Я понятия не имел, какие имена носили мы до того дня, когда море вышвырнуло нас на прибрежные камни, но почему-то был уверен, что нас звали иначе. Сколько бы она ни называла меня Эмрисом, я никак не мог избавиться от чувства, что мое настоящее имя… другое. Но я понятия не имел, где искать правду, разве что среди зыбких теней в моих сновидениях.

Однако бывали моменты, когда Бранвен, если это было ее настоящее имя, слегка приподнимала завесу, скрывавшую ее прошлое; это случалось, когда она рассказывала мне истории. Особенно истории, дошедшие до нас со времен древних греков. Это явно были ее любимые сказания. И мои тоже. Возможно, она сама не осознавала этого, но она буквально оживала, рассказывая о богах и титанах, о чудовищах и подвигах героев греческих мифов.

Конечно, она любила говорить и о жрецах-друидах, и о таинственном бродяге из Галилеи. Но когда она заводила речь о греческих богах и богинях, в ее сапфировых глазах загорался какой-то особенный свет. Временами мне казалось, что, пересказывая мне мифы, Бранвен погружалась в размышления о некоем месте, в существование которого искренне верила – о месте, где по лесам и полям блуждают неведомые существа, а могущественные боги живут и действуют среди людей. Мне подобные выдумки казались глупыми, но она, очевидно, считала иначе.

Я заметил, как луч луны сверкнул у нее на шее, и это прервало течение моих мыслей. Я знал, что это всего лишь блестит ее драгоценная подвеска, которую она носила на кожаном шнурке, но сегодня зеленый свет показался мне ярче обычного. Я ни с того ни с сего вспомнил, что она никогда не снимала эту подвеску – ни на секунду.

Что-то упало на земляной пол у меня за спиной. Обернувшись, я разглядел перевязанный травой пучок узких сухих листьев, посеребренных луной. Должно быть, листья свалились с балки, тянувшейся под крышей, которая не только поддерживала соломенную кровлю, но и служила хранилищем для дюжин связок всяческих трав, листьев, цветов, кореньев, орехов, мешочков с корой и семенами. Это была лишь часть запасов Бранвен – еще множество узелков с травами и кореньями висело на окне, за дверью, громоздилось на хромоногом столике у ее тюфяка.

В хижине сильно пахло тимьяном, корнями бука, горчичным семенем и много чем еще. Мне нравились эти ароматы – все, кроме укропа, от которого я начинал чихать. Запах кедровой коры, мой любимый, заставлял меня чувствовать себя высоким, как великан, от запаха лепестков лаванды почему-то щекотало пальцы ног, а запах морских водорослей напоминал мне о чем-то давно забытом.

Все эти травы Бранвен использовала для приготовления целебных порошков, мазей и припарок. На столе ее теснились всевозможные чаши, ножи, ступки, пестики, сита и прочие принадлежности. Часто я наблюдал за тем, как она толчет листья, смешивает порошки, процеживает отвары, лечит раны и выводит бородавки. Но, тем не менее, о ее ремесле я знал не больше, чем о ней самой. Она позволяла мне сидеть рядом и смотреть, но сама молчала и ничего не объясняла. Она просто делала свое дело, обычно напевая какую-нибудь таинственную песню.

Где она научилась искусству врачевания? Откуда узнала она такое множество историй о далеких странах и давно минувших временах? Где впервые услышала она об учении человека из Галилеи, которое все больше занимало ее мысли? Она никогда не говорила об этом.

Не только меня смущало ее молчание. Часто жители деревни перешептывались у нее за спиной, пораженные ее врачебным искусством, ее сверхъестественной красотой, ее странными заклинаниями. Несколько раз я даже слышал слова «колдовство» и «черная магия»; но толки о колдовстве, по-видимому, не мешали людям обращаться к ней, когда нужно было вылечить нарыв, избавиться от кашля или ночных кошмаров.

Саму Бранвен не волновали пересуды соседей. Пока большинство людей платили за помощь, и мы могли сводить концы с концами, ей было безразлично, что о ней говорят или думают. Я вспомнил, как недавно ей пришлось лечить пожилого монаха – тот поскользнулся на мокром каменном мосту у мельницы и поранил руку. Перевязывая рану, Бранвен произнесла христианское благословение, и монах, казалось, остался доволен. Однако затем она добавила заклинание друидов, и монах выбранил ее и предупредил, что это богохульство. Она спокойно ответила, что сам Иисус считал исцеление больных настолько важным делом, что охотно воспользовался бы при необходимости мудростью друидов или иных народов, теперь называемых языческими. После этого монах разозлился, сорвал ее повязку и ушел, перед этим успев предупредить половину деревни о том, что лекарка – пособница дьявола.

Мысли мои вернулись к подвеске. Она, казалось, светилась собственным внутренним светом, а не только отражала лучи луны. Впервые я заметил, что кристалл, красовавшийся посередине, не просто зеленого цвета, как я считал раньше. Наклонившись ближе, я рассмотрел фиолетовые и синие завитки, мерцавшие под поверхностью, алые искорки, пульсировавшие, словно тысячи крошечных сердец. Кристалл походил на глаз живого существа.

«Галатор. – Слово это неожиданно возникло у меня в мозгу. – Он называется Галатор».

Я в недоумении покачал головой. Откуда взялось это слово? Я не помнил, чтобы кто-нибудь произносил его при мне. Должно быть, я услышал его на деревенской рыночной площади, где звучало множество наречий – кельтское, саксонское, латинское, гэльское и другие, еще более странные, где они сталкивались и сливались. А может быть, я слышал его в какой-нибудь легенде, рассказанной Бранвен – в них часто встречались слова из греческого, еврейского языков, языка друидов и прочих.

– Эмрис!

Ее резкий шепот перепугал меня, и я даже подскочил на месте. На меня смотрели синие, как небо, глаза женщины, которая делила со мной жилище и хлеб – но больше ничего.

– Отчего ты проснулась?

– Не знаю. Ты странно смотрел на меня.

– Не на тебя, – ответил я. – Я смотрел на твою подвеску. – Повинуясь странному импульсу, я добавил: – На твой Галатор.

Бранвен ахнула и быстрым движением спрятала кристалл за ворот платья. Затем, изо всех сил стараясь говорить спокойно, произнесла:

– Не помню, чтобы я упоминала при тебе такое название.

Я распахнул глаза.

– Ты хочешь сказать, что это настоящее слово? Что это верное слово?

Она задумчиво рассматривала меня, открыла было рот, чтобы что-то сказать, но удержалась.

– Тебе надо идти спать, сын мой.

Когда я услышал это слово, с которым она обращалась ко мне, меня охватило обычное в таких случаях раздражение.

– Я не могу уснуть.

– Может, рассказать тебе что-нибудь? Можно закончить историю про Аполлона.

– Нет. В следующий раз.

– Тогда я сварю тебе снотворное зелье.

– Нет уж, спасибо. – Я покачал головой. – Я помню, как ты сварила зелье для сына кровельщика, и потом он спал три с половиной дня.

Она улыбнулась уголками губ.

– Бедный дурачок выпил сразу порцию, рассчитанную на неделю.

– Ну неважно – все равно скоро рассвет.

Она натянула на себя грубое шерстяное одеяло.

– Хорошо, если ты не хочешь спать, я хочу.

– Пока ты не заснула, расскажи мне еще об этом слове! Гал… забыл, как же дальше?

Бранвен притворилась, что не слышит меня, закуталась в свое обычное покрывало молчания, укрылась шерстяным одеялом и снова закрыла глаза. Через несколько секунд она, казалось, уснула. Но мирное выражение, которое я недавно видел на ее лице, исчезло.

– Неужели ты не можешь мне сказать?

Она не пошевелилась.

– Почему ты никогда не помогаешь мне? – заныл я. – Мне нужна твоя помощь!

Но она лежала все так же неподвижно.

Некоторое время я уныло смотрел на нее, затем слез с тюфяка, поднялся на ноги и умыл лицо водой из большой деревянной чаши, стоявшей у двери. Оглянувшись на Бранвен, я ощутил новый приступ гнева. Почему она никогда не отвечает мне? Почему она не хочет мне помочь? И все же, глядя на нее, я почувствовал слабый укол вины из-за того, что так ни разу и не смог заставить себя назвать ее матушкой – а ведь я знал, как это обрадует ее. Но с другой стороны… какая же она мать, если не хочет помочь своему сыну?

Я взялся за веревочную ручку двери. Зашуршала трава, дверь отворилась, и я вышел из хижины.

Глава 2
Сова приближается

Луна почти зашла, и небо на западе потемнело. Тускнеющие серебристые полосы окаймляли тяжелые облака, нависшие над деревней Каэр Ведвид. В полутьме округлые крыши домишек, крытые соломой, походили на кучку валунов. Где-то поблизости блеяли ягнята. Мои друзья, гуси, начали просыпаться. В зарослях папоротника дважды прокуковала кукушка. С ветвей дубов и ясеней капала роса, свежий аромат пролески смешивался с запахом влажного тростника.

Стоял май, а в мае перед рассветом даже самая убогая деревня кажется прекрасной. Я вытащил колючку из рукава туники, прислушиваясь к голосам леса. Май был моим самым любимым месяцем. Цветы открывали свои личики солнцу, рождались телята, распускались листья. И вместе с растениями буйно расцветали мои мечты. Иногда в майский день мне удавалось отогнать прочь сомнения, и я верил, что однажды узнаю правду. О том, кто я такой, откуда я пришел. Если не от Бранвен, то от кого-нибудь другого.

В мае все казалось мне возможным. Если бы только я научился управлять самим временем! Как хотел я, чтобы май стоял круглый год! Или чтобы можно было возвращаться в прошлое, чтобы за последним днем месяца снова следовало первое число, и все начиналось сначала.

Я прикусил губу. Я знал, что даже в самое прекрасное время года эта деревня всегда будет вызывать у меня отвращение. Это не мой дом. Раннее утро было самым лучшим временем суток – до того момента, пока лучи солнца не освещали убогие хижины и враждебные лица. Подобно большинству деревушек в этой холмистой, покрытой густыми лесами местности, Каэр Ведвид была обязана своим существованием старой римской дороге. Наша дорога шла вдоль северного берега реки Тауи, которая спустя некоторое время сворачивала на юг и бежала к морю. Когда-то по этой дороге нескончаемым потоком двигались римские солдаты, а сейчас на ней попадались в основном нищие и бродячие торговцы. Дорогу использовали для бечевой тяги, лошади тащили вниз по реке баржи с зерном, по ней шли пилигримы в храм Святого Петра, в город Каэр Мирддин[20]20
  Современный Кармартен, город на юго-западе Уэльса, на реке Тауи.


[Закрыть], расположенный на юге, и еще – я хорошо это помнил – река вела к морю.

В кузнице под гигантским дубом загремели какие-то железные инструменты. С дороги послышался стук копыт лошади, впряженной в баржу, побрякивала уздечка. Обычно в базарный день деревенские собирались на площади под дубом, где сходились три главные улицы. Скоро здесь начнется шум: голоса торговцев, споры из-за цены, крики зазывал и, разумеется, жалобы ограбленных покупателей.

Я прожил здесь пять лет, но селение по-прежнему оставалось для меня чужим. Почему? Возможно, из-за того, что все – от местных богов до местных имен – постоянно изменялось, и изменялось быстро. Недавно прибывшие саксы уже называли гору Ир Видва, белая вершина которой была видна отовсюду, «Снежным холмом», или «Сноудоном». Точно так же люди теперь называли эту местность, исстари известную как Гвинед, «страной Уэльс». Но слово «страна» подразумевает некое единство, которого не существовало на самом деле. Если вспомнить количество людей, ежедневно проходивших через нашу крошечную деревушку, и количество наречий, на которых они говорили, то Уэльс можно было счесть скорее не страной, а каким-то перевалочным лагерем.

Спускаясь по тропе к мельнице, я заметил последние отблески лунного света, касавшиеся склонов горы Ир Видва. Звуки, доносившиеся из пробуждавшейся деревни, заглушал плеск воды под каменным мостом. Заквакала лягушка – где-то у мельницы, единственного здания в деревне, возведенного из настоящего кирпича.

Внезапно в мозгу у меня раздался чей-то негромкий голос, он прошептал: «Сова приближается».

Я развернулся как раз вовремя, чтобы заметить квадратную голову и широкие бурые крылья – птица пронеслась мимо меня стремительно, словно ветер, и бесшумно, как сама смерть. Мгновение спустя она камнем упала в траву за мельницей, и когти ее впились в беззащитную жертву.

«На ужин у нее будет горностай». Я улыбнулся, довольный тем, что мне откуда-то стало известно о приближении совы и о том, что ее невидимая добыча – именно горностай. Откуда я узнал об этом? Я понятия не имел. Я просто знал, и все. И решил, что любой человек, обладавший элементарной наблюдательностью, тоже догадался бы об этом.

Однако в последнее время я все чаще задумывался о своей странной проницательности. Иногда я действительно на шаг опережал других людей, как будто предчувствовал будущее. Этот дар, если его можно было так назвать, я заметил у себя всего несколько недель тому назад, поэтому я совершенно не понимал, что происходит. И никому не рассказывал об этом, даже Бранвен. Возможно, думал я, это лишь череда удачных совпадений. Однако, если это на самом деле было нечто большее, моя способность, по крайней мере, сулила какое-то развлечение. И даже могла оказаться полезной в трудную минуту.

Только за день до этого я увидел, как несколько деревенских мальчишек носятся друг за другом с палками, изображавшими мечи. На краткое мгновение мне захотелось поиграть с ними. Затем вожак, Динатий, заметил меня и набросился на меня прежде, чем я успел убежать. Мне никогда не нравился этот Динатий, который после смерти матери пошел в подручные к кузнецу. Он казался мне ничтожным, глупым и злобным. Но я старался ничем не обижать и не задевать его – отнюдь не из доброты, а потому, что он был намного старше и крупнее меня, да и любого другого мальчишки в деревне. Не раз я видел, как он получал увесистые оплеухи от кузнеца за лень и небрежность, и не менее часто мне приходилось наблюдать, как Динатий лупит более слабого. Однажды он сильно обжег руку другому мальчишке, который осмелился усомниться в его происхождении от римлянина.

Все это промелькнуло у меня в мозгу вчера, когда я пытался увернуться от противника. В этот миг я случайно заметил чайку, летевшую очень низко у нас над головами. Я указал на птицу и закричал: «Смотри! Манна небесная!» Динатий поднял голову, и как раз вовремя – птица уронила необыкновенно вонючий подарочек, который угодил моему обидчику прямо в глаз. Пока он бранился и вытирал лицо, а остальные мальчишки хохотали, я успел сбежать.

Я с улыбкой вспоминал вчерашнее приключение. Впервые мне пришло в голову, что я, возможно, обладаю даром – или могуществом – более ценным, нежели просто умение предсказывать грядущие события. Если предположить, просто предположить… а вдруг я могу действительно управлять событиями? Заставлять вещи и людей повиноваться себе. Не с помощью рук, ног или голоса. При помощи лишь своих мыслей.

Как это здорово, думал я. Конечно, возможно, это только мечта, одна из тех, что приходили ко мне майскими ночами. А что, если это правда? Я решил испытать себя.

Подойдя к каменному мосту, перекинутому через реку, я опустился на колени около какого-то скромного цветка с плотно сомкнутыми лепестками. Сосредоточив все мысли на цветке, я постарался отключиться от окружающего мира. Постепенно стихли звуки – крики телят, бряканье железа в кузнице; я уже не ощущал на лице дуновения прохладного ветерка.

Я пристально смотрел на лиловую чашечку; с восточной стороны она была тронута золотистым светом первых солнечных лучей. Края каждого лепестка обрамляли крошечные волоски, на которых застыли капельки росы; маленькая бурая тля пробежала по бахроме из зеленых листочков, окружавших основание цветка. Цветок источал свежий, но не сладкий аромат. Почему-то я был уверен в том, что внутри он желтый, как созревший сыр.

Наконец, я приготовился и, собрав всю свою волю в кулак, приказал цветку раскрыться. «Покажись, – мысленно произнес я. – Раскрой лепестки».

Несколько долгих минут я ждал. Ничего не произошло.

И снова я сосредоточился на цветке. «Раскройся. Раскрой лепестки».

Опять ничего.

Я начал подниматься на ноги. И в этот момент бахрома из зеленых листиков едва заметно затрепетала, словно тронутая легчайшим ветерком. Мгновение спустя один лиловый лепесток пошевелился, край его развернулся, затем медленно начал раскрываться. За ним последовал второй лепесток, и еще один – и вот, наконец, полностью распустившийся цветок приветствовал зарю. В сердцевине его прятались шесть нежных тычинок, похожих на перышки. И каков же был их цвет? Желтый, как созревший сыр.

Мощный пинок в спину повалил меня на землю. Раздался хриплый хохот, и волшебство было грубо развеяно – а лиловый цветок погиб под тяжелым башмаком.