Текст книги "Островитянин"

Глава третья

Ведьма. – Томас Лысый и его дети. – Игра в хёрлинг на Белом пляже. – Новая учительница. – Краб хватает меня за пальцы. – Я постигаю науку ухаживания. – Школьный инспектор с четырьмя глазами.

Между нашим домом и соседским был только двор, и из обоих домов туда вела отдельная дверь. Нижняя часть двора соседская, а верхняя – наша. Двери прямо друг напротив дружки. Если б старой соседской ведьме захотелось, ей бы удалось, не выходя из дверей, ошпарить мою мать горячей водой, только ведь и мама могла бы сделать то же самое.

Мама частенько говорила мне держаться подальше от этой седой бабы, потому что у той не было никаких добрых намерений и потому что матери самой всегда приходилось откупаться от ведьмы, чтобы поддерживать мир, – и правильно.

Моя мама делала за нее все, поскольку у той, конечно же, не было ни чистоты, ни порядка ни в чем. Ничуть не больше было порядка у ее мужа. Мой отец все ему чинил: лопату, упряжь, крышу в доме и прочие самые разные вещи. Никогда я не видал человека более косорукого, чем муж соседки.

Звали его Тома́c Лысый, поскольку волос между ушами у него и впрямь осталось немного. В то же время он был очень сообразительный, и если бы ему немного приподняться и подучиться, он мог бы стать лауреатом любой награды в Ирландии – запросто. Мать часто посылала меня к нему узнать, когда наступит тот или другой праздник. Если они хоть что-нибудь ели, оба выходили к дверям и уговаривали меня поесть с ними. Не бывало еще бедняцкой хижины гостеприимней, чем у них. И раз уж все, кто был со мною рядом в мое время, пребывают сейчас в сонме мертвых, а сам я жив, пусть пошлет им Бог место получше той убогой хижины, да и всем нам. Ни один из тех двоих ни разу не ударил никого из нас.

У них были сын и дочь. Не знаю, рождались ли еще когда-нибудь другие дети. Дочь была маленькой нечесаной неряхой, наподобие своей матери, а сын – маленький никчемный неумеха вроде отца, только безо всякого ума и сообразительности. Моря он на дух не выносил: едва оказывался в лодке, как на него сразу же накатывала тошнота. Из-за этого он ни разу не принес из моря никакого улова и часто работал в людях, в услужении. Наш-то Пади его на год старше, и, как он сам говорит, еще в полном здравии, а тот уже три месяца как в могиле. А было им обоим за восемьдесят.

Не нашлось бы на Острове человека, ни молодого, ни старого, про которого бы Томас Лысый не знал, какого он возраста (и про тех, что из других приходов на Большой земле тоже), в какой год родился, в какой день и в какой час. Люди говорили, что подобного всезнайки в наших краях не бывало, пусть сосед и не умел ни «А», ни «Б» ни на одном языке. Он часто говорил мне, что рождественские пироги пекли как раз в тот день, когда я родился, то есть в День святого Toмаcа, который наступает за три дня до Рождества; вот тогда моя мать и нашла меня на Белом пляже, как он рассказывал.

– Ну и сколько же ему сейчас лет? – спрашивала его седая жена.

И уж сосед-то никогда не ошибался с ответом:

– Четырнадцать лет на следующее Рождество.

С тех пор старая баба стала очень разговорчива со мной, особенно когда моя семья назначила меня кем-то вроде посыльного между двумя домами. Пожалуй, я больше вынес из своего дома соседям, чем принес к нам домой. Да я ведь этим не хвастаю. Возможно, в том другом доме изобилия было не больше.

Вот наступает воскресенье. Обычно в такой день все девочки и бойкие ребята отправлялись на Белый пляж, и у каждого с собою клюшка и мячик. Все до единого подкрепились картошкой и хлебом. Я хорошенько подготовился ко всему, что только может случиться. Надел свою лучшую выходную одежду: новые чистые штаны из серой овечьей шерсти, полицейскую шапку, у которой два угла, а еще до того сунул голову в таз с водой и оттер лицо дочиста. И не мать вытирала мне в этот раз сопли, нет, я сам был уже здоровый лоб, так-то, сынок!

Я отправился на пляж с клюшкой для хёрлинга[27]27
  Хёрлинг, или умбнь (англ. hurling, ирл. iomбin) – народная игра с клюшками и маленьким мячиком, которая частично напоминает силовой хоккей на траве. Наряду с гэльским футболом (ирл. caid, peil) это одна из двух народных игр, чья популярность в Ирландии до сих пор превосходит обычный футбол и регби, поскольку в гэльский футбол и хёрлинг с раннего детства в любой школе играют все ирландцы. По традиции матчи по ирландским народным играм на самых разных уровнях чаще всего проходят по воскресеньям.


[Закрыть], ручку для которой вырезал сам. Нора и Айлинь собрались со мной, и мы бежали не останавливаясь, покуда не врезались в самую гущу игры. Ни у кого на пляже не было ни носков, ни ботинок. Для молодежи не было дня суровее, чем день состязания, которое случалось каждое воскресенье.

Кто-то заметил лодку, которая шла из Дун-Хына под раздутым парусом, и когда она стала подходить к причалу, все мы оставили пляж и бросились встречать лодку. На корме была женщина, новая учительница, Кать Ни Донаху, сестра прежней – прелестная, очаровательная девушка. Священник не сумел найти учителя. Она же не особенно стремилась к такой работе, хотя в те времена работа-то была несложная.

Школа, само собой, открылась в понедельник, все расселись по своим местам, и, клянусь плащом[28]28
  Теплый плащ – очень важная деталь одежды в непогоду, поэтому его упоминание издревле было в ирландском языке клятвой и формально осталось ей даже тогда, когда сам плащ в Ирландии перестал быть обязательным предметом одежды.


[Закрыть], Король занял свое место рядом со мною. В десять лет, в 1866-м, я пошел в школу первый раз, а в то время мне исполнилось четырнадцать, значит, стоял 1870-й. Учительница раздала нам новые маленькие книжечки. Ее очень занимала черная доска, у которой девушка все время хлопотала, стирая и заново записывая все, что на ней было. Глаза у нее то и дело широко распахивались от удивления: редко успевала она записать задачу прежде, чем кто-то ее уже решал, и приходилось заново усложнять ее.

Молодежь на Острове с большим увлечением относилась к этой новой работе. С того времени у них появилась особенная склонность к учению.

В ком-то из нас всегда живет подлинная страсть; во всех них жило влечение к морю, стремление к большой воде. Они были пронизаны шумом ветра, который каждое утро налетал с морского берега, грохотал у них в ушах, прочищая мозги и выбивая пыль из голов.

Хотя Король сидел рядом со мной ежедневно, и оторвать его от меня не удалось бы и молотком железной дробилки, каждый раз, когда мой друг поворачивал голову в мою сторону, он делал это не для того, чтобы мне помочь. Он все время водил взглядом туда-сюда и показывал мне то на уже довольно большую девочку, у которой из носа вытекала сопля, то на другую, у которой была выпачкана щека, то на мальчика, который ему с виду не нравился. Король говорил мне шепотом:

– Ты вон на ту глянь: до чего же у нее нос отвратительный – как кружка!

Лишь в этом он, пожалуй, и был виноват передо мной: Король все время сбивал меня с толку, когда я был поглощен работой. Мы славно ладили, школа нам очень нравилась, но в то же время нам всегда было здорово, когда наступала суббота и нам позволялось бежать шалить и проказничать где только захотим.

Я очень хорошо помню субботу после Дня святого Патрика. Год был прекрасный, спокойный, рыбы дома вдоволь. Вдруг в дверь ворвался мой отец. Он вернулся с поля, хотя время было вовсе не обеденное.

– Что это тебя принесло домой? – спросила мама.

– День очень погожий, тихий, – ответил он. – Если встречу пару крабов, так, может, мне и пара морских окуней попадется, – сказал он и снова вышел.

Стоит ли говорить, что я тотчас увязался следом, и как только он увидал, что я иду за ним, сразу сказал:

– А ты куда собрался?

– Я с тобой. Пригляжу за крабом, если тебе попадется.

Ну так вот. Отец отплыл от причала к соседнему островку и принялся нырять и плавать, опустив голову под воду. Вытащил двух крабов из одной и той же трещины и принес их туда, где я стоял. Папа передал их мне, чтоб были под моим присмотром, – одного самца и одну самочку. Коллахом называют того, который самец, так вот он недолго оставался под моей опекой: раскрыл клешни и схватил меня за большой и указательный пальцы. А мне только и оставалось его выпустить. Я заорал что есть мочи от ужаса. Отец услышал мой испуганный вопль и со всех ног поспешил ко мне. Он сразу же понял, из-за чего я так разохался. Клешня настолько крепко впилась мне в руку, что отцу пришлось оторвать ее от краба. После этого разжать клешню ему удалось, лишь разбив ее камнем.

Вот так-то. Оба мои пальца больше не действовали, и к тому же, в довершение всех бед, – пальцы правой руки. Все вокруг залило моей кровью, а пальцы почернели, что твой уголь. Отец порадовался, что я не лишился чувств, хотя и был к тому очень близок. Подкладкой от своей шляпы он перевязал мне пальцы. Папа думал, что мать очень на него рассердится, что он взял меня с собой, но все обошлось. Сестер сильно расстроило, когда они увидали, что случилось со мною в этот день. Мама спешно опустила мою руку в теплую воду и осторожно промыла ее. И это очень пошло на пользу. Она вычистила всю грязь и занозы, попавшие в рану, отыскала пластырь и наложила его сверху. И я сразу запел «Донал-солнышко».

Пришла седая соседка – справиться, как я. Хоть она и была старой сплетницей, ей вовсе не хотелось, чтоб я остался без пальцев. Я все время буду упоминать ее, потому что по-другому описывать дни моей молодости не выйдет – эта старая женщина так или иначе годами попадалась мне на глаза почти каждое утро. Она ни разу не ударила никого из нас, но, думаю, хоть в чем-то она перед нами провинилась. Наверно, и у нее находились поводы на нас жаловаться, – и на меня, и на мою семью, благослови Боже всех нас.

Ну вот. Отец поймал тогда четырех крабов. Сунул их всех в мешок и прошел немного повыше, выбирая лучшее место. Он провел там чуть ли не весь день и даже дольше, зато вернулся домой не с пустыми руками.

Да. Мой отец набрал полный мешок больших пестрых ставрид, и когда мать высыпала их из мешка, получилась целая куча. Она выбрала из этой кучи самую большую рыбину и передала ее мне:

– Вот, Томаc, мальчик мой, пойди отнеси это седой.

Я не стал спорить с мамой, хотя дело, которое она поручила, мне было не по нраву, но еще я рассудил, что старая соседка тоже частенько приходила к маме и приносила с собой что-нибудь в подарок, как бы плох или хорош тот ни был.

Я вышел из дому со ставридой в руке и протянул ее ведьме. Старуха вытаращила глаза, удивившись, откуда я ее взял, поскольку она еще не знала, что мой отец кое-что поймал. В то время я не так уж ей не нравился, хотя бывало, что мы не ладили вовсе. Она принялась так хлопотать вокруг меня, что можно было подумать, будто я стал для нее маленьким божеством. Томаc Лысый, сам хозяин, тоже был дома. И дочь их тоже, и сын, – вся семья в сборе. Они только что закончили есть. Этот прием пищи следовало бы именовать «вечерней едой», а «утренней едой» – то, что ели утром, потому что в те времена у нас ели только два раза на дню.

– Есть у тебя что ему отдать? – спросил Томаc Лысый, хозяин дома.

– Ничего, кроме того, что у него самого уже есть, – сказала она. – Вот отдам ему дочку, как он повзрослеет еще на пару годков.

Хоть за два года она и не могла наградить меня ничем ценнее того, что самолично произвела на свет, тогда я как раз подумал, что от подобного предложения мне выйдет больше вреда, чем пользы. Эта ставрида, болтовня ведьмы и ее обещания отдать мне свою дочь в жены привели меня в скверное расположение духа. И неудивительно, особенно если подумать о том, что получилось через пару лет.

Первая беда, внезапно настигшая меня за это время, заключалась в том, что я стал ухаживать за девочками, и было в этом что-то посильнее всех прочих занятий, которые я избирал для себя и по-настоящему любил. Дело, которое занимало меня после школы и утром, было доставка посланий, и я овладел этим ремеслом довольно быстро еще до того, как принялся за ухаживания. Раньше я оставлял это занятие без внимания и долгое время предпочитал другие дела, пока не понял, в чем там соль. В то время мне было немногим больше пятнадцати лет, и, конечно, можно заявить, что рано еще молодому человеку в столь юном возрасте навострять ухо в сторону юных девушек, однако старые стихи и пословицы порой превосходят многое из того, что говорим мы сами. Смотри, какой стих:

 
Как-то днем воскресным маме говорила дочь:
«Мне скорей бы выйти замуж, ты должна помочь.
Коль жених здесь не найдется, молод и румян,
Уплыву из мест родимых я за океан».
 

А мать ей:

 
«Ах ты, дерзкая дурнушка! – отвечала мать. —
Не сходи с ума, соплюшка, прекращай стонать!»
«Мне годков тринадцать вроде. Ждать я не могу.
Если здесь не выйду замуж, за море сбегу».
 

Пришлось матери найти ей парнишку без промедления.

* * *

Новая учительница провела с нами еще три года, пока с ней не приключилась та же напасть, что с ее сестрой, то есть ее позвали замуж. Семья ее была родом из Дун-Хына. Отец был каменщик, в то время лучший в округе. Женился на учительнице парень из большого города, человек приятный и по нраву, и по воспитанию.

В один из дней, когда мы были в школе, пришла лодка из Дун-Хына. Кто-нибудь всегда внимательно наблюдал за каждой заходившей к нам лодкой, потому что нередко в те времена кругом шныряли лихие люди – перевозчики, сборщики, приставы, – чтоб отобрать у тебя все, до чего только могли дотянуться, и оставить тебя на верную смерть от голода. Хотя все они сами потом умерли в доме бедных[29]29
  Дом бедных (богадельня) – государственное учреждение при англичанах, аналог дома престарелых. Если ирландец проводил последние дни в доме бедных, это означало и крайнюю степень бедности, и полную изоляцию от общества. Смертность от болезней среди живших там была очень высока. Часто было принято считать, что ни родичи, ни соседи, ни община не хотят заботиться о таких людях из-за грехов их молодости, а сами они заслуживают презрения. Страх перед домом бедных был одним из мотивов ирландской литературы в первой половине XX века.


[Закрыть], и людям было их совершенно не жаль.

Ну да не к тому моя история, потому что в этой-то лодке был как раз школьный инспектор. Услыхав про это, мы забеспокоились. Поставили паренька у дверей, который все время высматривал, когда же покажется инспектор. Первой его увидела красивая ладная девочка. Она отпрыгнула от двери, и в глазах ее застыл лютый ужас. Совсем скоро инспектор вошел в дом. Ребята то тут, то там зажимали себе рты руками, а среди самых старших девочек одна принялась хохотать, и вскоре за ней начали смеяться остальные. Инспектор, задрав голову, поглядел на стену, поглядел на стропила, и только через некоторое время посмотрел на учеников.

– Дева Мария, – сказал мне Король шепотом. – Да у него четыре глаза.

– Точно, и свет какой-то в них горит, – ответил я ему.

– Никогда еще не видал подобного человека, – сказал он.

Когда инспектор поворачивал голову, в глазах у него блестело. Наконец все, кто был в классе, разразились диким смехом – то есть это старшие, а младшие завопили от ужаса. Учительница со стыда чуть не провалилась под землю, а вот инспектор просто пришел в ярость.

– Сегодня точно убивство будет, – снова проговорил Король очень тихо. – Я вообще не представляю, видел ли доселе кто-нибудь человека, у какого было бы четыре глаза, – добавил он.

Вот так выглядел первый человек, кого в своей жизни видели наши ребята, у которого были очки.

Инспектор задал хорошую трепку нашей учительнице, закатив ей речь, которую не понял ни я, ни кто другой в нашей школе; и, учинив ей такой разнос, схватил свою дорожную сумку, и выбежал из дверей. Взошел на борт поджидавшей его лодки и с тех пор никогда больше не возвращался на Бласкет. Этот безумный малый покинул школу тем же путем, каким прибыл, так и не задав ни одного вопроса ни ребенку, ни взрослому.

И готов поспорить с тобою, читатель, что вряд ли тебе за всю жизнь случалось читать что-нибудь подобное – и, возможно, покуда будешь жив, не доведется тоже.

Бедная учительница упала в обморок после того, как он уехал, и мне пришлось поискать для нее кружечку чистой воды. Айлинь послала меня в ближайший дом. Пока учительнице было дурно, мы могли потолковать.

– Лучше б нам сбежать домой, – сказал мне Король, – покуда она плохо себя чувствует. А то она убьет нас, как только придет в себя.

– Да ну, скверный же из тебя солдат, раз тебя так легко напугать. Ну и страх тебя пробрал, прямо до костей! – ответил я. – Вот увидишь, с нами обойдутся по справедливости.

Через полчаса или около того учительнице стало лучше. Мы все думали, что она будет бить нас, покуда шкура наша не остынет, но часто бывает не так, как полагают. Вот и на сей раз все вышло на иной манер: она не ударила ни одного из тех, кто там был, даже не сказала никому крепкого слова. Ей бы не составило труда излечить от дурных привычек одного-двух, но раз уж такая беда приключилась со всеми, она решила вести себя с нами разумно, – а это у нее никогда бы не получилось, если бы в ней самой не было мудрости.

Она тотчас же распустила нас всех по домам, да ей и самой хотелось домой не меньше, чем любому из нас.

Историей про четыре глаза, которая ни у кого не выходила из головы, Король заинтересовался не меньше всех прочих, кто был тогда в школе. Хотя он никогда не утверждал, что инспектор явился из глубин ада, как поговаривали остальные.

Примерно через несколько месяцев прибыл новый инспектор – хилый, тщедушный, изможденный человек, но у него было всего два глаза. Он тотчас принялся за дело и стал расспрашивать каждого – резко, жестко и придирчиво. Я был в классе Короля, всего мы там сидели ввосьмером, и, похоже, инспектор считал, что он нам как отец – настолько он был выше нас всех и так желал показать свой авторитет и положение, а все мы при нем мелочь нерадивая. Хотя у Короля была большая красивая голова, и инспектор думал, что именно в ней-то и содержится ответ на любой его вопрос, все сложилось иначе, потому что мелкие ребята как раз разгромили его в пух и прах. Покидая школу, инспектор благодушно улыбался и был в хорошем настроении. Он дал по шиллингу лучшему ученику в каждом классе. И когда он вручал шиллинг в нашем классе, то завоевал эту награду не Король, а именно я.

Отец был очень благодарен, когда я протянул ему этот шиллинг. Теперь, спасибо инспектору, у отца появилась порядочная плитка табаку, хотя на самом деле это вовсе не из-за инспектора. Если бы я провалился на испытании в классе, ничего бы он не получил.

Глава четвертая

Мое первое путешествие по морю. – Все примечательное, что я увидал по пути. – От дома к дому в городе Дангяне. – Новые ботинки. – После моего возвращения из Дангяна. – «Чей же это благородный юноша?»

Потом некоторое время у нас были каникулы. Год выдался замечательный, спокойный, и большие лодки привозили много рыбы. В тот день пришли три лодки, заполненные до краев. Поскольку из этого улова нашему дому причиталась двойная доля, наша хижина обрела впечатляющий вид. Это, как мне кажется, был первый день, когда я простился со званием баловня семьи, потому что здорово зашиб себе бок, когда наравне со всеми таскал на спине в дом рыбу в мешках. В тот раз каждый человек получил по тысяче рыб, значит, нам причиталось по две тысячи на каждого. Отец сказал, что я перенес больше тысячи.

– За это я завтра возьму тебя с собой в Дангян, если день будет хороший[30]30
  Между островами Бласкет и Ирландией море довольно неспокойное и ветреное. Даже сейчас паром на Бласкет из Керри, как нередко случается, отменяют из-за ветра и волнения, а в плохую погоду переправа закрывается. При жизни Островитянина же рыбаки и перевозчики полностью зависели от благоприятной погоды и ветра.


[Закрыть], – сказал он, – потому что туда идет лодка за солью.

Услыхав эту новость, я чуть не запрыгал по дому от радости. По мне, так я был, ей-ей, свежее мартовского ветра.

Но первым, кто выбрался за дверь следующим утром, оказался не я, а Кать, поскольку она служила матери в то время главной помощницей по хозяйству. Еще она была намного старше нас, тогда как я еще ходил в школу. Я относился к ней очень по-серьезному.

– Как денек, Кать? – спросил я.

– Замечательный, – ответила она.

Одним прыжком я оказался у очага, позади нее.

– Мария благословенная, и что ж тебя подняло-то в такую рань, что на тебя за охота напала? – спросила она.

Следующим, кто проснулся, был мой отец. Он надел новую чистую одежду, высунул голову в дверь, а потом велел Кать подать мне мои новые вещи. До этой минуты Кать не знала, чего это я засобирался.

Отец взял сумку из кроличьих шкурок, и мы отправились на причал. Все подтягивались туда по мере готовности, пока вся команда лодки не собралась вместе. Они встали по обеим сторонам от лодки и одним рывком спустили ее на большую воду. Поставили весла и паруса. И направили ее кормою к земле, а носом к морю, как в старинных преданиях.

К лодке приладили два паруса, и попутный порыв ветра погнал ее вперед, на восток, через залив Дангян. Был там еще один парнишка моего возраста, сын моего дяди, а имя ему было Диармад. Когда лодка проходила к востоку от Кяун-Шле, Диармад изменился в лице и стал весь белый как бумага. Мужики знали, что явилось причиной такой перемены, однако я в этих делах был еще слеп. Подумал, что он уже на пороге смерти. Но отец Диармада подобрался приглядеть за ним и сказал ему, что, если его вырвет за борт, ничего в том страшного.

Лодка шла в этот раз легко и приятно, потому что свежего ветра было более чем достаточно. Довольно скоро кто-то сказал, что Диармада вырвало. Так с ним, беднягой, и случилось: вся снедь, которую он проглотил тем утром на завтрак, выплеснулась за борт, и теперь большая стая чаек старалась все это подобрать. Сам я хохотал до упаду, а вот Диармад плакал.

Кормщиком на лодке был мой дядя, и я задавал ему вопросы обо всем необычном, что попадалось мне на глаза. Показался большой дом, крытый шифером.

– А кто жил или живет в этом доме? – спросил я его.

– Кто-то, кому пришлось не очень здорово. Бесс Райс[31]31
  Бесс Райс (англ. Bess Rice) – управляющая, назначенная графами Корка, которым формально стали принадлежать земли Феритеров, и в том числе остров Большой Бласкет. Оставила по себе недобрую память. Отношения между Бесс Райс и местными жителями были крайне напряженными.


[Закрыть]. Ты когда-нибудь слыхал о ней?

– Часто слыхал. И от отца, и от Томаса Лысого тоже, – сказал я.

Когда мы подошли поближе к прекрасной широкой гавани Фюнтра, нам стало видно множество больших белых зданий. Мой дядя рассказывал мне о каждом из них: вот католическая церковь, вот иноземная[32]32
  То есть протестантская. Исторически иноземцами, в противоположность ирландцам, звали потомков пришельцев: сперва потомков скандинавов, а затем (и прежде всего) богатых потомков нормандских графов и их подданных, столетиями живших в Ирландии и часто говоривших по-ирландски, которые в значительном большинстве приняли протестантизм. Иноземцев также называют старыми англичанами. В отличие от них, новые англичане, получившие ирландские земли позже, уже не имели ничего общего не только с католической верой, но и с ирландскими языком и культурой.


[Закрыть], полицейский участок, домики береговой охраны; а также и обо всем прочем, к чему я только проявлял интерес. Мой товарищ уже пришел в себя после того, как все, что было в его желудке, подобрали чайки. Голос у него был тихий и измученный, а вид совсем пропащий, словно у мертвого. Он придвинулся ко мне, поближе к рулевому, который и Диармаду тоже приходился дядей:

– Далеко еще до Дангянской гавани? – спросил он капитана.

– Клянусь плащом, идти осталось совсем немного, мой мальчик. Ты, должно быть, уже не рассчитываешь добраться до нее живым, после того как у тебя в животе не осталось ничего, кроме кишок; но разве не здорово, что ты не такой, как тот другой парнишка, – сказал тот.

Едва он произнес эти слова, мужчины почувствовали налетевший сильный порыв ветра, и задний парус пришлось спустить. Чуть только лодка осталась под одним малым передним парусом, море повсюду вокруг нас сильно побелело и вспенилось.

Добраться до створа гавани заняло немного времени. Я и не понял, что это гавань, хотя вход в нее находился прямо напротив нас, – настолько он был узкий, – но через некоторое время гавань стала очень широкой, вроде озера.

Мы достигли побережья, и я принялся во все глаза осматриваться вокруг. Увидел благородных господ с золотыми цепочками на животе, бедняков, которые и наполовину не были одеты как следует. То тут то там бродили увечные; был и слепой, а при нем поводырь. В гавани сбоку стояли три больших корабля, нагруженные товарами из дальних стран: на одном из них было желтое зерно, на другом – дерево, а уголь – на третьем корабле.

Скоро меня позвал отец: сказал, что все готово, и теперь мужчины идут в город. И мы пошли – и я, и парнишка Диармад: хотя в желудке после путешествия с запада у него мало что осталось, он все-таки предпочел смотреть на корабли, чем пойти поесть. Все, кто был на лодке, – и молодые, и взрослые – зашли в одну харчевню.

Там на столе для нас приготовили хлеб и чай, и уверяю тебя, что беседовали мы немного, пока не насытились до полного удовлетворения. Каждый расплатился с хозяйкой, и все вышли. Дом, где продавали соль, был нашей следующей целью. Каждому в мешок насыпали две сотни мерок соли[33]33
  Около ста килограммов.


[Закрыть] и оставили там, пока мы не были готовы отправляться. Я сопровождал отца в каждый дом, куда тот заглядывал. Диармад не отходил от меня ни на шаг, хотя его отец был рядом. В тот день карман моих серых штанов вместил порядочно денег.