Текст книги "Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены"

Похороны

Их осталось не так уж много, жен и любовниц Ингмара Бергмана, но те, что были приглашены и могли приехать, собрались 17 августа 2007 года возле форёской церкви.

Кэби Ларетай в темных очках и в накинутой для тепла пелерине, с тростью, в сопровождении сына. Лив Ульман, вся в черном, тщательно причесанная, с черной лентой в волосах. Биби Андерссон, как всегда, с короткой стрижкой, в черном жакете с белым воротником и узором из белых листьев. Харриет Андерссон в черном жакете и белой блузке.

По всей видимости, вместе им было очень хорошо. А почему бы и нет? Все они вошли в Hall of Fame[3]3
  Пантеон, Зал славы (англ.).


[Закрыть] режиссера. Ревность давным-давно угасла, а возможная злость отправилась в архив. Так он на них повлиял. Артистический талант и любовь действовали как навеки связующее звено, и все они хорошо сыграли свои роли, те, какие он им назначил, и в профессии, и в частной жизни. Теперь пришло время последнего акта, они проводят к вечному покою мужчину, которого любили, каждая по-своему и в особенных обстоятельствах. Стоял погожий день на исходе лета, правда, немного ветреный, как нередко бывает на островах далеко в море.

Лив Ульман и Биби Андерссон приехали вместе, на такси. Уже не одно десятилетие они близко дружили, а в свое время еще и делили постель с мужчиной, которому теперь пришли отдать дань уважения. Кэби Ларетай, четвертую и предпоследнюю жену, единственную остававшуюся в живых, летом 1965-го во время съемок “Персоны” сменила новая возлюбленная, Лив Ульман; вторую главную роль в этом фильме играла Биби Андерссон. Ларетай и Ульман он обманул с женщиной, с которой сейчас соединится, с последней женой, Ингрид. Харриет Андерссон была среди них как бы ветераном. С нею он завел роман еще в 1952-м.

Объединяло их и то, что все они участвовали в его успехах. Обе Андерссон и Ульман принадлежали к числу самых ярких его звезд. Ларетай, концертирующая пианистка, внесла музыкальный вклад в несколько фильмов. А Ингрид Бергман, чьи останки скоро перенесут на красивое готландское кладбище, не один десяток лет была ему большой поддержкой, в том числе и во время эмиграции в Германию после шумного налогового процесса в середине 70-х.

Таким образом, его последние минуты на земле стали грандиозным, поистине кинематографическим финалом – режиссер, непрестанно искавший вдохновения, в окружении предметов самой бурной своей страсти. Феллини или Скола создали бы из этой интриги нечто вправду замечательное.

И конечно, дети, общим числом девять, хотя им никогда не придавалось подобной важности; они просто были неминуемым результатом его горячего желания видеть, как женщины расцветают.

Этот день начался рано. Уже в половине восьмого приходский звонарь перекрыл территорию вблизи церкви, чтобы держать посторонних на расстоянии. К числу нежелательных гостей относились и представители СМИ, за исключением двух утвержденных Бергманом фотографов, которым предстояло увековечить происходящее. Рядом установили большую палатку с практичными туалетами снаружи для неотложных целей.

Ровно в ii.20 подъехал автобус с приглашенными, а еще через десять минут – семья. У входа в церковь они остановились поздороваться со священником – Агнетой Сёдердаль. Пасторша с ее рыжей шевелюрой была не единственным цветным пятном на фоне в целом корректно приглушенной гаммы. Петер Стормаре вез в кресле-коляске Эрланда Юсефсона, страдающего болезнью Паркинсона. Непослушные ноги актера никак не желали утвердиться на подножке, а растрепанные волосы, выглядывая из-за церковной ограды, взблескивали серебром.

Ровно в 12 зазвонили колокола, можно было начинать церемонию в средневековой церкви. Надгробная речь пасторши, псалмы – 391-й “Лишь день один” и 277-й “Возьми руки мои”. Затем “Сарабанда” из Пятой виолончельной сюиты Баха в исполнении солистки Хелены Ларссон. Пасторша спела “Последний путь” готландского поэта Густава Ларссона.

Полчаса спустя притвор церкви открылся, и простой гроб, где лежал режиссер, одетый в свою любимую кожаную куртку и не менее любимые адидасовские кроссовки, вынесли к открытой могиле и бережно опустили в землю.

На протяжении сорока пяти минут гости прощались с усопшим. Очередь была весьма длинная. Изобилующие слезами, однако сдержанные сцены, пока не настал черед Петера Стормаре. Актер подошел к могиле вместе с женой Тосимой, преклонил колени, уронил на гроб красные розы, всхлипнул, прикрыл рот ладонью, встал, поклонился, повернулся к семье, коротко кивнул и отошел в сторону.

Театральное прощание вызвало такое раздражение у Бёрье Альстедта, что три года спустя в своих мемуарах он не мог не вспомнить его. Оба актера принадлежали к числу наиболее преданных поклонников Бергмана, но у могилы режиссера спектакль разыграл именно Стормаре.

Он не иначе как хотел обнять могилу Бергмана. Я актер. И потому увидел в каждом жесте Стормаре умышленность, мог бы заранее рассчитать, что он сделает. Сам я в тот миг, когда шагнул к гробу Бергмана, опять-таки совершенно сознательно решил поступить прямо противоположным образом. Отбрасывал все, пока не осталось почти ничего. Можете рассматривать это как протест против актеров вроде Стормаре. Позеры. Я поднял руку с розами, разжал пальцы, выпустив цветы, и отошел.

Таково было обрамление смерти. До самого конца жизнь режиссера оставалась спектаклем, достойным сдобренной интригами национальной сцены, которой он некогда руководил.

Родители сестер – Вероники Ролстон и Роуз Бриттен Остин, – Маргарета Бергман и ее супруг Пол Бриттен Остин, не так давно, с промежутком в год, ушли друг за другом в мир иной, и вот теперь пришло время хоронить брата матери.

Веронику Ролстон удивила заурядность похорон. Она ожидала более грандиозного представления, учитывая, кем был усопший. С другой стороны, ей пришлось по душе, что надо всем витала некая элегантная скромность, вполне под стать замкнутой жизни дяди в последние годы. Она спросила Даниеля Бергмана, сына режиссера и Кэби Ларетай, почему не допущены речи, и в ответ услышала, что здесь присутствует очень много искусных в риторике актеров, а им следует помолчать. Возможно, родные опасались, что речи отвлекут внимание от главной персоны.

Когда настал черед сестер попрощаться с дядей, обе подошли к могиле. Они принесли не только большую охапку красных роз. Ролстон держала в руке серебряный бокальчик с водой, которую благословил далай-лама Тензин Гьяцо. Сперва она хотела просто бросить бокал на гроб, но передумала, поскольку сестра сказала, что, наверно, получится слишком громко. И она просто вылила желтоватую воду в могилу. Ей нравилось поступать слегка вопреки условностям, а Бергман любил ее энергию и фантазию.

Затем все гости собрались в нескольких десятках километров от церкви в усадьбе “Стура Госемура”, где их ожидали готландские блюда и прочие деликатесы вроде копченых бараньих медальонов, лососины, свиного филе, маринованных цыплят, запеканки из корнеплодов, свеклы с козьим сыром, кофе и шоколада.

Вопрос в том, как стерпел бы все эти разносолы бергмановский желудок. Он бы наверняка предпочел не рисковать и налег на шоколад.

Рождение

Летом 1918 года еще шла Первая мировая война.

Судя по некоторым признакам, немцы проигрывали, но полной уверенности, что война идет к концу, ни у кого не было. В газетах ежедневно печатались фронтовые сводки. “Немцы продолжают наступление между Реймсом и Марной. В остальном на фронте без перемен” – такая шапка доминировала на первой полосе “Дагенс нюхетер” 18 июля, газета сообщала об ожесточенных контратаках французов и о том, что немцы отбросили союзников севернее реки Марны в северо-восточной Франции.

Кроме того, газеты рисовали весьма тревожную картину касательно здоровья шведского населения. В Хапаранде вспыхнула эпидемия тифа и нервной горячки. Участились заболевания холерой, а в северной части стокгольмских шхер открылась карантинная больница на случай появления зараженных с востока. Там уже находилось одиннадцать пациентов. Особенно пострадали, по-видимому, экипажи трех пароходов – “Онгерманланд”, “Рунеберг” и “Оскар II”, – где в цепных ящиках обнаружили нескольких финских беженцев. Все они были в скверном состоянии, измученные голодом, и их немедля изолировали для тщательного медицинского обследования.

Одновременно по нации ударила испанка. Пятого июля в Мальмё отмечены первые случаи заболевания. У приезжих из Германии, а также у мужчины, прибывшего из Осло, тогдашней Христиании, проведать родню в Хюллинге. Пятнадцать из его родственников заболели смертельной инфлюэнцей.

До тех пор испанку считали “вторым по серьезности заболеванием” после холеры. Однако в середине месяца поступили сообщения о множестве новых случаев в Несшё, и буквально за несколько недель инфлюэнца распространилась по всей стране. На немецком крейсере “Альбатрос”, стоявшем на карантине в Оскарсхамне, предположительно тоже были больные – двое членов экипажа, вернувшиеся из отпуска в Германии.

Начиналось все с головной боли, затем быстро поднималась температура, человека бил озноб, лицо приобретало иссиня-фиолетовый цвет. Больной кашлял кровью, ноги постепенно чернели. Пришлось закрыть кинематографы, театры и другие публичные учреждения. Люди стали носить маски, их призывали не распространять инфекцию неосторожным чиханием и кашлем и плевать не на пол, а в специальные сосуды.

Мировая война с ее широкомасштабными передвижениями войск по континенту уже ослабила сопротивляемость миллионов молодых парней в нестерпимых окопных условиях и способствовала, как полагали, стремительному распространению инфлюэнцы. За два года число заболевших испанкой по всему миру достигло 525 миллионов человек. Для 21 миллиона из них болезнь закончилась смертью.

Военно-морской министр Эрик Пальмшерна, который с 1917 года размышлял в своих дневниках по поводу развития войны, в сентябре, вперемешку с упоминаниями о парадных обедах во Дворце, отмечал проблему инфицированных Аландских островов и действия коварных финнов: “Испанка свирепствует. Жуткая паника! Полки парализованы”, а в октябре, среди заметок о несостоявшемся перемирии, продолжающейся войне подводных лодок и большевистской опасности, записал: “Испанка бушует в стране поистине как чума. В газетах длинные списки умерших. Настроение подавленное. В трамваях пахнет карболкой”.

В это тревожное время, среди опустошений, производимых смертельными болезнями, в стране, где тогда же состоялся первый футбольный матч женских команд (“двадцать две молодые бесстрашные дамы в ожесточенной борьбе за маленький кожаный мяч”, – писала “Дагенс нюхетер”), где режиссер Карл Баклинд впервые экранизировал “Островитян” Стриндберга, где ингшёский убийца Пер Нильссон лежал при смерти в кристианстадском лазарете, а стокгольмские дровяные склады уже в июле начали пополнять запасы топлива на предстоящую зиму, – в этой стране двадцативосьмилетняя пасторская жена родила в Университетской больнице Упсалы своего второго сына, которого назвали Эрнст Ингмар.

Эрик Бергман служил пастором в Форсбакке, в естрикландском приходе Вальбу, и уже пять лет состоял в браке с Карин, которая была немного моложе его. В 1914 году у них родился сын Даг. Тяжелые роды продолжались больше полутора суток. Крестил мальчика в доме родителей жены сам Эрик Бергман, настолько взволнованный торжественной минутой, что прочел “Отче наш” с ошибками.

С недавних пор его положение радикально изменилось, но не к худшему, а совсем наоборот. В дальнейшем он будет вторым священником, а значит, получит не только существенно более высокое жалованье, но и желанную надбавку на дороговизну. Однако прежде его должны формально утвердить в должности, и он думал, что вряд ли имеет шанс. Правда, архиепископ Натан Сёдерблум обещал поддержать его кандидатуру, и после удачной пробной проповеди об Иисусе и иерихонском мытаре Закхее за Бергмана проголосовали все прихожане, кроме одного.

Одновременно ему предложили место в приходе Хедвиг-Элеоноры в Стокгольме. Они с женой предавались мечтам о возможностях, какие могут там открыться. Эрик Бергман надеялся накопить опыта, развиться в своем призвании. Карин Бергман, квалифицированная медицинская сестра в Софийском приюте[4]4
  Софийский приют – училище медицинских сестер и больница в Стокгольме, основан в 1899 г. королевой Софией.


[Закрыть], рассчитывала обрести там более широкое и интересное окружение. Вдобавок ей хотелось быть поближе к матери, Анне Окерблум, которая жила в большой светлой квартире на Трегордсгатан в Упсале.

Переезд состоялся в разгар кризиса, и мечты о лучшей и более обеспеченной жизни рассыпались сразу же по прибытии. Квартира на Шеппаргатан, 27, доставшаяся им от предшественника Бергмана, оказалась темной и неуютной. С улицы фасад выглядел красиво и привлекательно, но впечатление в корне менялось, стоило пройти через парадную, пересечь темный задний двор с жирными крысами и открыть дверь мрачной пятикомнатной квартиры в бельэтаже дворового флигеля.

Хозяин был человек несимпатичный, этот выжига заломил за аренду аж 3000 крон, и вообще извлекал “непомерные барыши из царившей повсюду нехватки жилья”, как выразился Эрик Бергман. Карин Бергман, впервые войдя в квартиру, расплакалась. Близость воды – дом находится всего в трех кварталах от набережной Страндвеген, и в погожие дни видно, как сверкает море, – особо не помогала. Разница между удручающей обстановкой на Шеппаргатан и красивым солнечным пасторским домом в Форсбакке была колоссальной. Хотя, возможно, пасторша плакала и по причине своего тогдашнего состояния.

Осенью минувшего года Карин Бергман снова забеременела. Она и Эрик съездили вдвоем на несколько недель в Эрегрунд, оставив Дага у бабушки. Пребывание на популярном курорте принесло результат, вероятно ожидаемый.

Пожалуй, с тех пор как родился Даг, у нас с Эриком не было такого спокойного времени, – писала она матери. – И я довольна, что первые хлопотные годы теперь в прошлом. Конечно, могут возникнуть новые трудности, и не раз, я знаю, но мне кажется, в эти недели я почувствовала, что пережитые сложности очень нас сблизили. Эрик был такой милый и предупредительный, что я благодарю за каждый день.

Сейчас, девять месяцев спустя, она уже несколько недель находилась на семейной даче Воромс на Дувнесе, отдыхала после переезда в Стокгольм и трудов по устройству нового жилья. Но захворала и была вынуждена наведаться к своему упсальскому врачу. В моче обнаружили белок, что указывало либо на инфекцию мочевыводящих путей, либо на воспаление почечных лоханок, и, по словам супруга, она очень ослабела.

Карин Бергман положили в Университетскую больницу, и в половине одиннадцатого утра 13 июля у нее начались схватки. Ее врач, профессор Карл Давид Юсефсон, был также доцентом по акушерству и гинекологии, иными словами, имел наилучшие предпосылки к тому, чтобы хорошо позаботиться о своей пациентке. Он ни на минуту не отходил от нее, и Эрик Бергман понял, что положение очень серьезное. Юсефсон, кузен художника Эрнста Юсефсона, помог появиться на свет Дагу, а еще четыре года спустя будет рядом при рождении дочери Маргареты, семья считала его прямо-таки своим добрым другом. В долгие ночные часы ожидания он и Эрик Бергман, прохаживаясь по коридору у палаты Карин Бергман, вели беседы.

Ингмар Бергман родился в четверть первого ночи. Пуповина длиной 70 сантиметров дважды обвилась вокруг его шеи, но ничего особенного тут не было, и младенцу она вреда не причинила.

Отцу день запомнился как лучезарно-прекрасный, “день в разгар скандинавского лета”. Через сорок шесть лет Ингмар Бергман попытался передать это в своих мемуарах:

В июле 1918-го, когда я родился, мама болела испанкой, я находился в плохом состоянии, и меня безотложно крестили в больнице. В один из дней семейство посетил старый домашний врач, посмотрел на меня и сказал: он ведь умирает от недоедания. Тогда бабушка забрала меня на дачу в Даларну. Во время поездки по железной дороге, которая занимала в ту пору целый день, она кормила меня размоченным в воде бисквитом. Когда мы добрались до места, я уже едва дышал. Однако бабушка нашла кормилицу – милую светловолосую молодую женщину из соседнего поселка, и я, конечно, оклемался, только все время срыгивал, и у меня постоянно болел живот.

Так начинается книга, и вступление плохим не назовешь. Но, судя по всему, в своей реконструкции Бергман несколько сгустил краски. Из больничной карты следует, что при поступлении в Университетскую больницу в семь вечера ii июля состояние здоровья Карин Бергман было “без диагноза”, а физическое состояние новорожденного сразу после появления на свет сочтено “хорошим”. Карин Бергман и ее новорожденный сын – вес 3 430 г, рост 53 см – пробыли в акушерской клинике почти две недели, до выписки 27 июля. К тому времени Ингмар Бергман весил 3 700 г и, очевидно, получал достаточно питания, поскольку прибавил в весе без малого 300 г. Вообще в акушерской карте нет записей, указывающих, что Ингмару Бергману приходилось плохо.

Однако в том, что ужасная инфлюэнца в конце концов настигла семью, режиссер против истины не погрешил. По крайней мере, так свидетельствует биография отца. В августе Эрик Бергман, проведший все жаркое лето в большом городе, получил неделю-другую долгожданного отпуска и мог наконец передохнуть с женой и детьми в Даларне. Во всяком случае, так он надеялся.

Но как раз в это время появилась опасная, доселе неизвестная болезнь, последствие войны, так называемая испанка. Вспыхнула эпидемия, я захворал в Дувнесе – видимо, подхватил заразу еще в Стокгольме – и целую неделю пролежал в постели. А когда мы вернулись в Стокгольм, то заболели все, один за другим. Вокруг тоже сплошь больные. В октябре и ноябре испанка жутко свирепствовала. Множество людей умерло. Помню воскресные дни, когда я до самых сумерек переходил от могилы к могиле на Северном кладбище. Постоянно слышался звон церковных колоколов, и навстречу то и дело попадались похоронные процессии, направлявшиеся на кладбище. Осень выдалась дождливая, сырая, и каждый день над Стокгольмом висела какая-то желтоватая мгла.

В своих мемуарах Ингмар Бергман утверждает, что его “безотложно крестили в больнице”. Однако ни в больничной карте Карин Бергман, ни в ее дневниковых записях, ни в автобиографии Эрика Бергмана об этом нет ни слова. Напротив, Эрик Бергман пишет, что их второй сын был крещен 19 августа в Дувнесе, и Карин Бергман в своем дневнике подтверждает:

Никто не приезжал в наш дом в дувнесском Воромсе так рано, как Ингмар. Он попал туда в возрасте всего-навсего 14 дней и был крещен в один из августовских вечеров на закате солнца в цветочном углу большой комнаты.

Но это типичный пример, как позднее всемирно известный режиссер и драматург, порой переворачивая все с ног на голову, предпочитал рассказывать о собственной жизни. Он и сам не раз признавался в склонности ко лжи, говорил, что она развилась еще в детстве.

На последней странице “Волшебного фонаря” он пишет:

Я отыскал в мамином тайном дневнике заметки от июля 1918 года. Там написано: “Последние недели была слишком больна, чтобы писать. Эрик второй раз захворал испанкой. Наш сынок родился утром в воскресенье 14 июля. И сразу же у него поднялась высокая температура и началась сильная диарея. Выглядит он как маленький скелетик с большим ярко-красным носом. Глаз упорно не открывает. Из-за болезни у меня пропало молоко. Тогда его безотложно окрестили прямо здесь, в больнице. Назвали Эрнст Ингмар. Ма [мать Карин Бергман. – Авт.] забрала его в Воромс, где нашла кормилицу. Ма очень огорчена неспособностью Эрика решать наши практические проблемы. А Эрик сердится на вмешательство Ма в нашу личную жизнь. Я лежу здесь беспомощная и несчастная. Иногда плачу в одиночестве. Если мальчик умрет, Ма говорит, что позаботится о Даге, а я пойду работать. Она хочет, чтобы мы с Эриком поскорее развелись, “пока он со своей глупой ненавистью не выдумал какое-нибудь новое сумасбродство”.

Только вот в своем “тайном” дневнике Карин Бергман ничего такого не писала. Единственное, что она упоминала касательно своих родов, это имя младенца, дата рождения и ссылка на псалмы. Поэтому о втором сыне коротко помечено: “Эрнст Ингмар родился 14 июля 1918 года. См. псалом 257:10”. Кроме того, судя по всему, семья подхватила испанку лишь после крестин, и состояние новорожденного согласно материнской карте было вполне хорошим. Испанка в первую очередь поражала совершенно здоровых мужчин и женщин от двадцати до сорока лет. Дети моложе пяти лет почему-то заболевали только в исключительных случаях, а грудных младенцев находили живыми подле мертвых матерей.

Можно лишь строить домыслы, почему в своей книге Ингмар Бергман написал именно так. Сознательно солгал? Вряд ли в этом была необходимость. “Волшебный фонарь” – шедевр легкого мемуарного жанра и прекрасно обходится без вымышленных событий. Язык сочный, яркий, живой. Он непринужденно меняет временные перспективы, склонен упрощать и никогда всерьез не вступает в ближний бой со своими чувствами. Рассматривает свою жизнь на расстоянии, с режиссерского кресла или места в партере. Признаний в неудачах много, причем красочных, но большей частью они представляют собой короткие зарисовки в угоду публике и конечно же не укроются от зоркого глаза опытного терапевта. Катастрофическому разорению, которое оставлял после себя в виде обманутых жен и брошенных детей, Бергман не придает сколько-нибудь серьезного значения. Но рассказ, как я уже говорил, увлекательный, а тем самым удовлетворяет главному требованию, какое он предъявлял всему своему творчеству, – развлекать, иначе публики не будет.

В книге всего 337 страниц, и чуть-чуть заметно, что Бергман или его издатель полагали, что больше и не требуется. Но относительно малый объем усиливает впечатление, что автор слегка рассеянно сообщает окружающим ровно столько, сколько считает нужным, – тщательно сделанную подборку контрастных событий. В 1987-м, когда книга вышла в свет, ему было только шестьдесят девять, и вполне возможно, он еще не созрел, чтобы по-настоящему копать вглубь. А в первую очередь – быть совершенно искренним. Однако путаница между Бергманом-человеком и Бергманом-режиссером, более того, мифом, вероятно, продолжалась так долго и проникла так глубоко, что, вполне возможно, даже двадцать лет спустя, на смертном одре в 2007-м, он не описал бы начало своей жизни по-иному.

Рассказ Ингмара Бергмана о своем рождении можно объяснить и по-другому, а именно: Карин Бергман на самом деле писала все то, о чем сообщает ее сын. Просто теперь этой страницы в дневнике нет. Если присмотреться к прошитому корешку, обнаружишь, что фактически вырвано или вырезано даже несколько страниц.

“Снова никудышные страницы, испорченные, неразборчивые, но я все-таки хочу их оставить, ведь они по-своему говорят о многом”, – писала она, отметив рождение Эрнста Ингмара в своем тайном дневнике. Карин Бергман и раньше занималась самоцензурой и колебалась между желанием сохранить написанное и инстинктивным стремлением уничтожить. В 1917-м она писала:

Опять прошел год. Долгий год, полный борьбы и трудностей. Не одну строчку я написала в дневнике, но несказанно боялась написать что-нибудь такое, что после пришлось бы вырвать, как предыдущий лист. Не хочу заполнять страницы подробными рассказами о страданиях и тяготах, мне хочется, чтобы здесь чувствовалась сила, которая, как я ощущаю, приходит ко мне после пережитой битвы.

Что же в таком случае произошло с вырванной страницей из ее тайного дневника, с той, где она описывает своего сына Ингмара как “маленький скелетик с большим ярко-красным носом”, у которого сразу поднялась высокая температура и началась сильная диарея и который “глаз упорно не открывает”? Об этом можно лишь строить домыслы.

Обстоятельства рождения всемирно известного режиссера и первая неделя его жизни остаются и, похоже, останутся впредь маленькой, едва ли важной, но все-таки завораживающей тайной.