Текст книги "Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены"

Шпионка

Она как будто сошла со страниц шпионского романа, но много ли из ее прямо-таки невероятного прошлого было, собственно говоря, известно Ингмару Бергману? Его рассказ об их романе краток, и, перечисляя ее отличительные черты, он по обыкновению останавливается на чисто внешних. Крепкое невысокое тело, покатые плечи, высокая грудь, сильные ляжки и бедра, широкий лоб, плоское лицо. Волосы тонкие, ярко-рыжего цвета.

Портрет не очень привлекательный, но Бергман упоминает также длинный красивой формы нос, выразительные синие глаза, узкий рот и капризно опущенные уголки губ. Пожалуй, эти последние его и заводят. Внешне она напоминала молодую Ингу Ландгре, с примесью черт Греты Гарбо, а характером – Мату Хари и Джейн Хорни.

Любовью они занимались страстно и часто. Карин Ланнбю, пишет он в “Волшебном фонаре”, решила разобраться с его сексуальным голодом, отперла решетку и выпустила безумца, стала паяльной лампой для его интеллектуальной лени, духовной небрежности и путаной сентиментальности. Она издала сборник стихов, удостоившийся похвалы самого Артура Лундквиста. Вечера проводила в компании за столиком в кафе “Корхус”, пила коньяк наравне с мужчинами, а в капризном уголке рта у нее всегда была американская сигарета, “Голдфлейк”.

Но кто она – за фасадом и вечной дымовой завесой? В своей книге Бергман называет ее Марией, и это действительно одно из ее имен. Он вспоминает, что сигареты ее хранились в темно-желтом металлическом портсигаре с багрово-красной эмблемой. Его чутье к деталям уникально, он знает, что они создают эффект присутствия. А как в остальном?

Ключ к загадке Ланнбю находится, в частности, в ранее засекреченных архивных документах шведских и американских спецслужб, а также в департаменте французской полиции по делам иностранцев, который держал Ланнбю под наблюдением с тех пор, как по приезде в Париж в 1937 году ее взяли на железнодорожном вокзале с таблетками снотворного в сумочке. В служебной записке означенного департамента она описана так (текст воспроизведен в книге журналиста Андерса Тунберга “Карин Ланнбю. Мата Хари Ингмара Бергмана”):

Молодая шведка, умная, образованная, поэтесса и журналистка, со склонностью к паранойе, усугубляющейся беспорядочным образом жизни. Крайне аффектированна и честолюбива, не способна поддерживать спокойные отношения и эмоционально сосуществовать с мужчинами. От родной страны резко дистанцируется. Журналистские поездки в Испанию и Францию. Крайне радикальные политические взгляды. Мужчины раздражают ее своим поведением и манерами, хотя она сама сначала выказывает уступчивость и поощряет их. Накоплений и неоплаченных гостиничных счетов не имеет, близка к разорению.

Возможно, прибегает к наркотикам: была выслана из департамента Нижние Пиренеи, где в присутствии официанта спрашивала в ресторане насчет кокаина. Работала ночным аниматором в танцевальном заведении, за питание. Как говорят, в Париже принимала успокоительное (io таблеток, случайно?), позднее отрицала это.

Хронология, основанная на данных документации Шведской госбезопасности 1940 года касательно студентки-филолога Карин Теклы Марии Ланнбю:

Родилась 13 апреля 1916 года, жила в Ольстене к северу от Стокгольма, с матерью и братом. Сотрудничала в ряде коммунистических изданий. Неоднократно участвовала в соревнованиях по плаванию, организованных коммунистическими клубами. В 1934 году задержана возле Лугордстраппан, где раздавала коммунистические листовки немецким матросам. В 1936-м вице-председатель группы “Кларте”. Сопровождала шведско-норвежскую бригаду “Скорой помощи” в воюющую Испанию, а в 1937-м служила там переводчиком. Год спустя лечилась в Лонгбруской психиатрической лечебнице, откуда сбежала, но была найдена в Копенгагене и препровождена обратно в Лонгбру. С 1939 года работала в Главном штабе ВС и имела положительную характеристику. Переводила свободно с немецкого, английского, французского, испанского, каталанского, датского и норвежского, а также на указанные языки, в том числе с одного на другой. Немного знала русский и сербскохорватский. Образование: шведская гимназия, учеба в Стокгольмской высшей школе, в течение трех лет изучение языков в Германии, Франции, Испании, Италии, Венгрии и Югославии вкупе с “богатой практикой на всех этих языках здесь, с раннего детства”.

В архиве американского Office of Strategic Services[14]14
  Управление стратегических служб (УСС) (англ.).


[Закрыть], предшественника ЦРУ, приводится следующая информация 1944 года о Ланнбю (шведский перевод в книге Тунберга):

По профессии актриса. Урожденная шведка. Мать проживает в Ольстене по ул. Бьёркрисвеген, 15 (тел. 22-33-84). С минувшей весны (1943) Карин Ланнбю переезжала с места на место и сейчас живет на Фурусундсгатан (Йердет). Бегло говорит по-немецки, хорошо – по-английски и по-испански, вполне приемлемо – по-французски. Ведет богемную жизнь и, по всей видимости, особенно интересуется иностранцами. Располагает чрезвычайно обширными сведениями о разных военных представителях Германии, особенно о морских офицерах. На первый взгляд не производит впечатления особенно умного человека, но нельзя не признать, что обладает блеском и притягательной красотой. За время войны посещала Германию и Испанию и очень интересуется беженцами всех мастей. Особенно интенсивно общается, судя по всему, с богатыми евреями. Во многих кругах более чем подозревают, что она агент гестапо.

В архиве УСС есть и другие документы, которые, по Тунбергу, свидетельствуют, что Ланнбю была свободной журналисткой, училась в Барселоне и Париже, во время гражданской войны в Испании работала секретарем и переводчицей в госпитале на стороне республиканцев. Согласно данным УСС, помимо богемной жизни она была наркозависима, играла на театральной сцене, и немцы предположительно очень ее ценили.

Важен также опыт, какой Ланнбю приобрела во Франции, когда знаменитый кинорежиссер Луис Бунюэль завербовал ее как агента для работы на границе с Испанией. Однако задание проникнуть во франкистские войска ей выполнить не удалось, и она впала в немилость коммунистического движения.

Под кличкой “Аннетта” Карин Ланнбю стала осведомителем шведского Главного штаба ВС. В ту пору Стокгольм, как пишет Андерс Тунберг в книге о Ланнбю, был “северной Касабланкой”, кишащей беженцами, проезжими дельцами и дипломатами. “Шла скрытая игра с высокими личными ставками”, – пишет он и цитирует “Европу в революции” журналиста из “Тайма” Джона Скотта: “Все великие державы имели в Стокгольме шпионов и агентов, и все они, казалось, развивали бурную деятельность, независимо от ее конечных результатов. Большинство шпионов проводили время, шпионя за другими шпионами и сообщая, что чужие шпионы докладывали о шпионах своей собственной или какой-либо третьей страны”.

Окружение в самый раз для авантюристки Карин Ланнбю. Ее мать, Лилли Ланнбю, возглавляла шведское агентство американской кинокомпании “Метро-Голдвин-Майер” и владела паем в гостинице “Карлтон”, что наверняка позволяло ей непринужденно вращаться в этом мире. Лилли Ланнбю вела изысканно-светскую жизнь, и дочь, судя по всему, от нее не отставала.

Шла война, и перед Карин Ланнбю, которая располагала ценным опытом и сетью международных контактов среди дипломатов и светского общества, поставили задачу проникнуть в немецкие, японские и русские круги Стокгольма. И она с увлечением принялась вынюхивать в столичной галерее ярких персонажей разного происхождения, окраски и лояльности. Она и раньше проявляла склонность замечать подозрительное поведение и докладывать о нем. Например, в годы своей активной коммунистической деятельности сообщила об одном товарище в организации Международной Красной помощи[15]15
  В СССР эта организация называлась “Международная организация помощи борцам революции” (МОПР).


[Закрыть], которая оказывала поддержку беженцам из тоталитарных обществ – Германии и Италии. Этот человек, некий Генрих Рау, как полагала Ланнбю, действовал “не по-товарищески” – украл билеты денежной лотереи из дома одного из беженских связных и функционера шведской компартии.

Штабное досье “Аннетты” становилось все толще от множества ее донесений, в то же время росла и параллельная документация, где скапливались наблюдения полиции и агентов разведки за нею самой. Она была не настолько глупа, чтобы не заметить слежку. “За мной уже несколько дней следят, что меня раздражает. Это полиция или англичане?” – спрашивала она в одном из донесений Главному штабу в марте 1940 года.

Йоахим Фридрих Франц Лёш (бывший германский подданный, ныне без гражданства) заявил на нее в полицию за вымогательство; венгерский пресс-атташе Жигмонд фон Морваи – за попытку шантажа и нарушение неприкосновенности жилища; сотрудница Королевского почтового ведомства Энна Стекзен доносила, что Ланнбю неоднократно отправляла срочные письма, адресованные в Главный штаб (вполне логично ввиду ее заданий); телефонист-ремонтник Брур Руно Хильдинг Ульссон сообщал, что во время его визита она выказала подозрительный интерес к телефонной прослушке; госпожа Мод Аурелль сообщала, что ее восемнадцатилетняя дочь сбежала из дома после знакомства с Ланнбю, которая оказывала на нее очень дурное влияние, и что она, госпожа Аурелль, слышала недавно намеки, будто актриса за деньги шпионила в пользу чужих держав.

Так продолжается год за годом. Читать ее собственные донесения контактным лицам в Главном штабе не менее любопытно и увлекательно, особенно с учетом обстоятельств, в каких они писались. Все это, безусловно, смахивает на гибрид Осы-Ниссе с Джоном Ле Карре.

В 1939 году Ланнбю докладывала, что один из ее объектов, некто Ваннис, к сожалению, предпочитает женщин не в ее стиле:

Они должны быть курносыми, пухленькими, с морковными волосами и бодрым видом. Прошлый раз с ним была точь-в-точь такая. Вопрос: можно ли мне позвонить ему и попросить о встрече для получения литературных советов по теме фашистского влияния на сюрреалистическую литературу через футуризм, ведь именно эта тема интересует меня уже несколько лет? Я могу вполне правдоподобно намекнуть, хотя он конечно же не поймет, что звонок вызван, скажем, и его мужским обаянием.

О другом объекте, неком Алексе Саломоне, она писала:

…признался, что он еврей. Стало быть, имя и фамилия могут быть подлинными, он танцевал со мной и просил прощения, что не приходил. Позднее вечером мы вместе пошли развлекаться. 29 лет. […] Работает в здешней французской контрразведке против немцев. Официально закупает меха для французско-английской фирмы, которая, возможно, создана специально с целью шпионажа.

Карин Ланнбю бойко выстраивала домыслы, и в те годы она разобрала по косточкам жизнь многих людей и доложила разведке, причем порой четко просматривается характер ее политической заинтересованности: “Любовницу Фредрикссона[16]16
  По-видимому, имеется в виду Карл Фредрикссон (1895–1963) – известный журналист-социал-демократ.


[Закрыть] (тощую блондинку) зовут Мириам Хольмлин, она имеет постоянную работу в почтовом сбербанке. Часто ездит во Францию. Ф. и ее якобы видели в Париже. Ф. утверждает, что у нее есть “бабки”, но Юнссон этому не верит. И я тоже. Она – типичная девушка из рабочего класса, которой посчастливилось стать содержанкой представителя среднего класса”.

Ланнбю рыскала у людей в телефонных и адресных книжках, в их записях и сообщала имена, адреса, контактные сферы, политические и сексуальные предпочтения и привычки. Колесила по столичным ресторанчикам и докладывала обо всем, что казалось ей подозрительным. В читальне “Гранд-отеля” она несколько раз видела молодую шведку с итальянской внешностью; “очень смуглая, одета плохо, на даму совершенно не похожа, не уродина, слишком накрашена, говорит по меньшей мере на трех языках, а туда приходит завязывать знакомства. Проявляет особый интерес к моим разговорам с иностранцами. Если она не работает на вас, сообщите мне, потому что в таком случае она, вероятно, шпионка. Тогда я с ней познакомлюсь”. Другая девушка, Вера Фюрт, “по-прежнему встречается с разными сомнительными типами”.

В ее донесениях проходит целый ряд известных имен. Поэту Нильсу Ферлину, по мнению Ланнбю единственному настоящему богемному скальду в Швеции, политика не нравилась:

Совершенно исключено, чтобы он занимался шпионажем. Интересуется только вином и своими стихами. Именно он учредил Артистическое кафе и объединение “Свободное искусство”. Он – король со свитой почитателей, среди которых, увы, есть весьма темные личности. Нацисты, немецкие полушпионы, полукриминальные типы и шпионы неизбежно присутствуют во всех богемных кругах. “НДА” [“Нюа даглит аллеханда”. – Авт.] от 29 июля 1938 года напечатала статью с его фотографией; кроме того, вы можете взять его фото в любом журнале или газете. Поэтому внешность его описывать не стану. Ростом он очень высок и очень худ.

Она видела, как Гудрун Брост, впоследствии одна из актрис Ингмара Бергмана, флиртует с немцем в ресторане “Беккахестен”. Потом он заговаривал с Брост на улице. “Возьму ее под пристальное наблюдение. Ей 24 года, очень привлекательная, тип чувственной блондинки, хорошая актриса. […] Говорит по-английски, по-немецки, по-французски, довольно умна, довольно хорошо одета, но не элегантна, сконский акцент”.

В шпионаже и двойной игре Ланнбю есть и более серьезные компоненты. Остзейский немец барон Борис Стакельберг поручил ей разузнать, сколько в Швеции военных аэродромов и где они расположены, сколько в Швеции военных радиостанций и где они расположены.

В этом плане самое важное – сведения о радиостанциях на базах ВМФ, а затем о радиостанциях на базах ВВС. Далее Ст. хочет знать, располагают ли достаточно крупные армейские части военными радиостанциями и какими именно. Я взялась за эту задачу и прошу о соответствующих фальшивых данных, чтобы предотвратить получение правдивой информации из иных источников (самому Ст. задача не по плечу, так что, полагаю, ему придется довольствоваться моими сведениями, не проверяя их).

В 1940-м Стакельберг выезжал в Германию, чтобы изучить возможности экспорта продовольствия и дамского нижнего белья. И в связи с этим поручил Карин Ланнбю обеспечить хорошие фотографии шведских девушек и женщин разного возраста и общественного положения. “По его словам, они нужны для шпионской школы, чтобы научить 1) учениц, как шведки одеваются, красятся и т. д., а 2) всех учащихся распознавать шведок за рубежом. Принять ли мне его предложение?” – спрашивала она.

В знакомстве Ингмара Бергмана и Карин Ланнбю ничего особенного нет. Он был театральным режиссером, она мечтала о сцене, а Стокгольм невелик, и их пути не могли не пересечься. Сбежав из психиатрической лечебницы Лонгбру, она планировала устроиться стажеркой в какой-нибудь немецкий театр. Ну а теперь нацелилась на Студенческий театр. Один из ее близких друзей, Гуннар Бесков, геолог, работавший в Стокгольмской высшей школе, а кроме того, поэт, литератор и вообще человек широкообразованный, сотрудничал с маленькой театральной труппой, которая обреталась в буфетной Дома землячеств Стокгольмской высшей школы на Холлендаргатан. Там как раз собирались ставить его пьесу “Действо о Фаусте”, и Карин Ланнбю претендовала на роль хозяйки трактира.

В Высшей школе существовала также интеллектуально-культурная дискуссионная группа “Согласные звуки”. Один из ее участников, Клас Хоогланд, был редактором журнала “40-е”, а кроме того, председателем Студенческого театра. Он видел постановку Ингмара Бергмана “Макбет” в Местер-Улофсгордене и пригласил его выступить на тему деятельности театров в Старом городе. Именно здесь, среди этой образованной элиты, Бергман и познакомился с Карин Ланнбю. Она присутствовала там как поклонница театра, но попутно доносила секретной службе обо всем, что видела и слышала. Порой ей даже удавалось возместить расходы на веселые вечеринки, которые “Согласные звуки” устраивали в Старом городе, в ресторане “Катлен”, когда позволяли финансы.

Много лет спустя Ингмар Бергман рассказывал Марианне Хёк, что у Ланнбю “случались опасные приступы жестокости, истерии и эротомании”, хотя она была женщина очень интеллигентная, а вдобавок недавно опубликовала книгу стихов “Cante Jondo”, что в этих кругах создавало невероятный престиж. Написанная в Испании, эта книга вышла в издательстве “Нурштедт” год-другой назад.

“Ты такая же сумасшедшая, как я!” – так Ингмар Бергман объяснился ей в любви при первой встрече. И не отстал от нее. Он же не мог знать, что всего через год он и его семья попадут в ее донесения Главному штабу.

Когда они познакомились, Бергман был еще помолвлен с Марианной фон Шанц, но это не помешало ему броситься в объятия Ланнбю. Временами он жил у шпионки в ее квартире на сёдермальмской Бастугатан. И мотался как неприкаянный меж тремя жилищами – родительским домом на Стургатан, квартирами Свена Ханссона и Карин Ланнбю. Сам, видимо, толком не понимал, где его дом, и настроения у него резко менялись.

В дневниках Карин Бергман сквозит печаль по поводу фон Шанц. “Трудно ей, бедняжке. Никогда я не сочувствовала ей так, как сейчас”. Разговор с классной наставницей в Социально-педагогической семинарии: “Она все поняла и хочет помочь. Дай-то бог!” Марианна, якобы так сказал ей Ингмар, восприняла разрыв помолвки “великодушно”, что противоречит описанию ситуации, какое дает сам Бергман в “Волшебном фонаре”: он-то утверждает, что помолвку расторгла фон Шанц.

Карин Бергман пишет также о занятиях сына и его тогдашних настроениях. Уже зарокотали пушки мировой войны, и дневниковые записи перемежаются сводками из Европы.

На новообретенных театральных подмостках Ингмар Бергман в темпе поставил целый ряд пьес. К трудовой дисциплине и сотрудникам он относился чуть ли не с маниакальной серьезностью. Установил строгие правила касательно выступлений труппы. Говорил о важности и целеустремленности даже в небольших задачах, о самодисциплине, уважении, пунктуальности, недопустимости споров во время работы, все жалобы и частные мнения обсуждаются после репетиции и лично с режиссером, неявка на репетицию может быть оправдана лишь очень вескими причинами, и о ней следует предупреждать заблаговременно, а кроме того, все должны приходить на репетиции хорошо подготовленными.

Анкетирование, проведенное среди сотрудников Местер-Улофсгордена, показало, что, пока говорил Ингмар Бергман, нельзя было рта открыть и атмосферу переполняли горькие замечания. К дополнительным ангажементам или обязательствам за пределами театра режиссер относился неблагосклонно.

Карин Бергман следила за успехами сына, смотрела, по возможности, все его спектакли и рецензировала их в дневнике. “Тонко и глубоко”, – записала она о “Человеке, который прожил жизнь заново” Пера Лагерквиста. “Черная перчатка” просто замечательна, впечатление от вечера “сильное”, а Ингмар Бергман “сиял”.

Карин Бергман была покорена “Макбетом” и считала, что у сына большой талант, из которого, возможно, “что-то выйдет”. Она радовалась с ним и молила Бога помочь ему идти верным путем.

Премьера “Белоснежки” в Местер-Улофсгордене ознаменовалась волнующим событием: среди публики присутствовала третья и последняя жена Стриндберга – Харриет Боссе. После спектакля она с теплотой говорила о подлинном вживании в драму и лично поблагодарила режиссера. “Что этот мальчик способен еще создать!” – восторженно записала в дневнике Карин Бергман.

Такова светлая сторона. Параллельно все время существовала и темная. Три вечера в неделю Ингмар Бергман играл со своим клубом, так Карин называла работу в Местер-Улофсгордене. На чувствительную натуру сестры Маргареты его беспокойный дух воздействовал негативно. Он был как чужой. Временами заходил в гости, но Карин всегда казался совершенно неприступным. После его ухода она зачастую оставалась без сил.

Весной она услышала, какие кошмары творятся в Германии, а в апреле немцы оккупировали Данию и Норвегию. Ночью пришла весть, что Германия напала на Голландию и Бельгию, и их “сердца наполнились ужасом”.

В мае в пасторском доме возникло с сыном новое “интермеццо”, от которого Карин Бергман едва не отдала Богу душу, но разрешилось все лучше, чем она могла надеяться.

В июне немцы вошли в Париж, и Карин Бергман тревожилась о судьбах мира и боялась за младшего сына.

Одно из тогдашних писем Ингмара Бергмана дает хорошее представление о том, как он смотрел на свою жизнь. Написано оно 21 августа 1940 года в Стокгольме и адресовано Карин Бергман в Дувнес:

Дорогая мама! Вчера звонила тетя Грета, по делу, и тут я вспомнил, что начисто запамятовал одну вещь. А ведь торжественно обещал почтенному папеньке это сделать. Речь о том, что я должен был подтвердить получение 185 крон. Эта сумма будет использована именно так, как вы хотели, мама. Денег на питание хватит ровно на 30 дней. Считая с воскресенья 28 июля, когда я приезжал домой. На более долгий срок их не растянуть, потому что последнюю неделю мне пришлось соблюдать строжайшую диету. У меня явно случился приступ осенних желудочных колик. И ведь ничего из ряда вон выходящего я не ел. Но ни с того ни с сего вдруг расстроился желудок, разболелась голова и слегка поднялась температура. Сейчас все уже прошло, работаю как обычно. Занимаюсь театром, и пока что обе мои работы вполне ладят. Страстно мечтаю только об одном – вырваться в Даларну на недельку или дней на десять. Надеюсь, что за это время сумею написать факультетскую работу [по литературоведению. – Авт.] – больше откладывать нельзя. Да мне и не хочется тянуть дальше. Пусть даже получится неудачно. Можно мне приехать между седьмым и четырнадцатым? Ведь пятнадцатого начинаются курсы молодежных руководителей г. Стокгольма, и тогда мне опять придется сидеть в городе. Но было бы чудесно провести несколько осенних деньков в Воромсе. Как у вас дела? В непомерной графомании вас не обвинишь, хотя, пожалуй, тут я сам виноват. Правда, у меня тоже масса дел. Ок. шести часов уходит на учебу. Занимаюсь кое с кем из бедняг, которые будут пробоваться в Драматический (80 кандидатов – примут пятерых), вдобавок театр. Рабочий день продолжается с 9 до 12. Но фактически я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Я необычайно доволен собой и жизнью. Бываешь либо счастлив, либо нет. Никак не могу сказать, что я несчастлив.

Вполне оптимистичный тон письма не соответствовал эмоциональному состоянию матери. Той осенью, находясь в Даларне, она писала в дневнике, что сердце ее гнетет печаль. Ингмар полон беспокойства и задерган. Эрик ни о чем не подозревает, с головой ушел в работу, и его необходимо щадить. Так что справляться надо самой, в одиночку.

Письмо от Ингмара раскрывало многое – что именно, неясно, – и она написала ответ, который, как она надеялась, будет полезен ввиду предстоящего недельного визита сына в Дувнес. Она с ужасом вспоминала его бурный уход из пасторского дома годом раньше и теперь была довольна, что поддерживает с ним личный контакт и что он, невзирая ни на что, достижим. “Дай бог, чтобы я смогла узнать его поглубже, когда он сюда приедет. Завтра вечером Ингмар будет здесь? Каким он окажется?” Оказалось, что сын приехал в “солнечном настроении”. Но уже на следующий день она заметила давние черты: “Огромная бесцеремонность”, “…мучаешься, думая о жизни Ингмара. Куда его заведет резкий, необузданный темперамент?”, “Ему вроде бы хорошо с нами, хотя он и отпускает высокомерные замечания”.

Ингмар совершал долгие прогулки с сестрой Маргаретой, Нитти, и это как будто бы шло ему на пользу. Когда, проведя целый день в Бурленге, Карин с дочерью вернулись в Дувнес, Ингмар опять был в дурном настроении, но повеселел, когда растопили камин и попросили его почитать вслух отрывки из пьесы.

В последний его воромсский день Карин температурила и кашляла, но все-таки была на ногах. Поведение сына становилось для нее все более необъяснимо, и он довольно неуверенно говорил о минувшей неделе и о том, как много значит для него дувнесский дом. “Утром Ингмар уезжает, радостно предвкушая все, что ждет его в Стокгольме”.

В ноябре случился новый взрыв, и он опять ушел из дома. Карин не понимала, что творится с парнем. “Мы фактически ничего не можем с ним поделать. Ужасно думать, что это наш малыш Ингмар. Откуда взялась эта непомерная наглость? Нитти вправду измучена и слаба. Как ей выдержать? Но хочешь не хочешь, придется жить дальше и надеяться на милосердие Господа”.

Однажды вечером с визитом приехали добрые друзья. Турстен Булин, епископ Хернёсандский и Эриков однокашник по упсальским временам, рассуждал на тему “Домашний кризис”, второй гость – о “Страшном суде”, обе темы были весьма близки представлениям Карин Бергман о собственной семейной жизни. В декабре Ингмар лежал больной у Свена Ханссона, и Карин навестила его там. “…давно он не был непримиримее, упрямее и неуравновешеннее”. Через несколько дней ему полегчало, но Карин “в глубине души смертельно устала после этой последней стычки”. Сын был измотан и слаб. “Нелегко строить семейную жизнь, когда все законченные индивидуалисты. Но уже вечер. Да поможет мне Бог”, – записала она в дневнике рождественским вечером.

Первой пьесой, которую Ингмар Бергман поставил в Студенческом театре, был “Пеликан” Августа Стриндберга. Название отсылает к мифу о матери-пеликанше, которая отдает своим птенцам все, даже собственную кровь. Стриндберг перевернул этот образ и сделал ее кровопийцей, которая пренебрегает своими детьми, поедает на кухне лучшие куски, топит на своей половине, но не в комнатах детей, томится по зятю и доводит мужа до грани разорения. Пьеса считается натуралистической, экспрессионистской и абсурдной, и, возможно, Бергман, остановив выбор именно на ней, держал в голове худшие стороны своей матери.

В списке действующих лиц и исполнителей фигурировали две женщины, с которыми его связывали весьма особенные отношения. Барбру Юрт ав Урнес играла дочь, Карин Ланнбю – мать. Ланнбю играла роль матери и в другой бергмановской постановке, в “Красной Шапочке” в театре “Сказка” в Общественном доме, согласно одной из рецензий, “тепло и задушевно, что весьма способствовало сказочной атмосфере, царившей на маленькой сцене”. В “Пеликане” же рецензенты хвалили прежде всего Юрт ав Урнес, а постановку оценивали как “мрачно верную стилистически” и проработанную. “Свенска дагбладет” превозносила Бергмана за амбициозную и похвальную работу.

Сексуальная Ланнбю, возможно под влиянием более свободных кругов на континенте, на одной из репетиций ошарашила заснувшую на диване партнершу поцелуем в губы. Юрт ав Урнес, мягко говоря, удивилась, и неожиданная интимность отнюдь не изменила ее скептического отношения к Ланнбю. Этой особе ничего рассказывать не стоит – может достичь чужих ушей. В общем, Юрт ав Урнес считала Ланнбю ненадежной.

Однако Карин Ланнбю стала ближайшей сотрудницей Бергмана в обоих театрах, не как актриса, а как администратор, искательница талантов и финансирования. Она использовала все свои ухищрения. Одним из молодых дарований, завербованных ею в театр “Сказка”, стал актер Петер Линдгрен, о котором она тоже доложила в Главный штаб, вероятно потому, что отец Линдгрена работал инженером в компании АСЕА в Москве и в 1930-е годы сын там учился. Вдобавок в Стокгольме отец был консультантом по “русским вопросам”. Тогда-то и очутился в досье “Аннетты” в Главном штабе ВС.

Один из ее телефонных разговоров, когда она из театра звонила некоему мистеру Ивенсу из британской миссии, подслушала полиция:

Ланнбю. Это мисс Ланнбю из театра “Сказка”. Вы там были?

Ивенс. Да, был, но не имел времени задержаться. Мне казалось, вы говорили, что одного часа будет достаточно.

Л. Вам понравилось?

И. Очень. Был бы рад повидать актеров и поздравить их. Вы живете в Сёдермальме?

Л. Нет, но я почти целыми днями в театре.

И. Тогда мы могли бы пообедать в погребке “Гёта”, скажем в следующий вторник, двадцать второго, в час пятнадцать?

Л. Согласна.

И. Я буду в темном костюме и могу добавить, что выгляжу весьма “по-английски”. Думаю, вы меня узнаете.

Л. А я надену большую черную шляпу и, кстати, буду в черном или в розовом.

Звучит драматичнее, чем обстояло на самом деле. Речь шла не о передаче секретных сведений, а о сущем пустяке: “Аннетта” хотела арендовать у британской миссии шкаф-витрину для театра “Сказка”. Мистер Ивенс воспринял просьбу с полным пониманием. И был готов не только предоставить витрину, но и оплачивать ее аренду – 30 крон в месяц. Однако за обедом они говорили не только о витрине. Мистер Ивенс интересовался фирмой “Бельго-Балтик”, исполнительный директор которой был известен полиции своими пронацистскими симпатиями. Мистер Ивенс не сомневался, что вся фирма – просто камуфляж для германского разведывательно-пропагандистского центра. Он утверждал также, что рекламная фирма на Свеавеген, “Паблисити”, на самом деле представляет собой британский пропагандистский центр. К своему донесению об этом обеде Ланнбю присовокупила образец его почерка.

Ингмар Бергман и Карин Ланнбю стали парой, что ни для кого не явилось неожиданностью, но это не мешало ей тайком посылать в Главный штаб донесения о любовнике и его семье.

Осенью 1940 года она сообщала:

Студент-филолог Ингемар [sic!] Бергман, сын главного пастора прихода Хедвиг-Элеоноры, молодой человек, не проявляющий интереса [к Главному штабу. – Авт.], сообщил, что его брат, канд. философии и юриспруденции, ранее работавший в МИДе, теперь сотрудничает в “шведской разведке”. Поскольку мое знакомство с И. Б. весьма поверхностно, следует предостеречь его брата от болтливости.

Ситуация была крайне деликатная. Даг Бергман вместе с многими шведскими добровольцами воевал на стороне Финляндии против Советского Союза, а по возвращении примкнул к “Бюро С.”, секретной военной разведывательной организации, созданной во время войны. Одновременно Даг состоял в крайне пронацистском Шведском национальном союзе, чьи лидеры, в том числе знаменитый путешественник Свен Хедин, осенью и зимой 1940-го носились с мыслью о государственном перевороте. В задачу Бергмана в “Бюро С.” входил допрос беженцев, а добытые им сведения были составной частью разведданных.

Итак, Карин Ланнбю посчитала, что ее любовник, молодой многобещающий театральный режиссер Ингмар Бергман, довольно болтлив по части секретной деятельности брата и что Дага Бергмана необходимо предупредить.

К тому же она солгала о своих отношениях с Ингмаром, утверждая, что они знакомы шапочно.

Еврейский парнишка Макс Гольдштейн, впоследствии Маго, знаменитый художник по костюмам и сотрудник Ингмара Бергмана, приехал в Швецию как беженец. Его кузен Дитер Винтер точно так же спасся от нацистских концлагерей и жил теперь в семье пастора на Стургатан. Как-то раз Винтер послал Гольдштейна на сёдермальмскую квартиру Карин Ланнбю с пакетом еды для Ингмара Бергмана.