Текст книги "Тысяча бумажных птиц"

Как падает платье

Скамейка, перенесенная к пагоде, – это любовное письмо Гарри. В 1760-х годах сэр Уильям Чемберс[21]21
  Уильям Чемберс (1723–1796) – шотландский архитектор, представитель классицизма в архитектуре.


[Закрыть] построил пагоду для принцессы Августы[22]22
  Августа Саксен-Гота-Альтенбургская (1719–1772) – принцесса Уэльская, супруга принца Уэльского Фредерика, мать короля Великобритании Георга III.


[Закрыть], но для Гарри в этой постройке воплощается все, что он любил в Одри. За прошедшие пять дней Джона ни разу не приходил в сады Кью, и воровство пока что осталось незамеченным. Гарри чувствует себя ребенком, стащившим целый мешок конфет: безудержное веселье и упоение собственной дерзостью изрядно подпорчено тошнотой от избытка сладкого. От вины то мутит, то повергает в восторг. С виду Гарри ничем не отличается от любого другого почтенного джентльмена преклонных лет, который сидит на скамейке, подставляя лицо теплым лучам солнца, но внутри у него все бурлит от запретного возбуждения. Он ощущает себя преступником, словно вместе с Одри крадет мгновения у времени.

Первый день мая. Ослепительно-синее небо. Пагода за спиной Гарри – самое претенциозное архитектурное сооружение в садах Кью. Многие говорили, что эта постройка не устоит против лондонской непогоды или же против войн, но вот она: выстояла и стоит уже двести сорок три года. Кирпичная кладка, десять ярусов высотой в сто шестьдесят три фута, каждый следующий ярус уменьшается по высоте и диаметру. Шедевр стиля шинуазри, кусочек вычурного Востока посреди Суррея.

Крыши десяти ярусов теперь синие, но под синью скрывается выцветший красный слой, краска на кровле шелушится и облезает. Золоченое навершие вонзается в небо. Этой весной пагода снова открылась для посетителей. Лестница из двухсот пятидесяти трех ступеней ведет наверх, откуда открывается весьма живописный вид. Внутри обновили побелку, полы забрызганы краской. Но едкий запах водоэмульсионки растворяется в поте туристов, смешанном с солнцезащитным кремом. Люди выходят наружу, пошатываясь, но в приподнятом настроении, как было с Гарри в тот день, когда они с Одри неслись вверх по лестнице и смеялись, как дети. Тогда внутри шел ремонт. Все было ободранным и заброшенным.

Снаружи стоят синие деревянные скамейки, как бы утопленные в нишах восьмигранной пагоды, но сегодня Гарри сидит чуть поодаль, наслаждается ароматом чубушника сорта «Очарование», который пахнет жасмином и цветами апельсинового дерева. Он попросил Одри помочь ему посадить эти кусты. Она секунду помедлила, а потом опустилась на колени, ее белая юбка мгновенно испачкалась. Грязь попала даже на волосы, но Одри радостно рассмеялась, как только зарылась руками в землю.

Белые лепестки раскрылись на месяц раньше. Гарри достает из кармана записную книжку, но прежде чем записать свои мысли о цветах, разворачивает закладку. Разглаживает складки на сгибах, где бумага протерлась и чуть не рвется, и смотрит на угловое здание с неоновой вывеской «Отель Дженеси». Город Буффало, штат Нью-Йорк.

Гарри знает здесь каждую деталь. На первом этаже отеля – кофейня с большим окном в обрамлении раздвинутых штор. Надписи на стекле рекламируют молочные коктейли и сэндвичи по десять центов. Маленький транспарант, выставленный в окне, обращается к прохожим: «Жертвуй вдвое – Гитлер взвоет». В левом нижнем углу полицейский вбегает в отель, но взгляд Гарри прикован к тому, что происходит в центре кадра. Женщина падает вниз, в последнем полете с восьмого этажа. Образ изящный и одновременно жесткий. Она падает горизонтально, руки раскинуты, как для объятий, а не для убийственного асфальта, о который она разобьется уже через долю секунды. Ее платье задралось, видны нижняя юбка и трусики, стройные ноги раскинуты, словно в танце. Ее волосы растрепаны ветром, но у нее элегантные черные туфли, выразительные колени.

Гарри выяснил, что ее звали Мэри Миллер. Она вошла в женскую уборную, заперла дверь и выбросилась в окно. О чем она думала в эти последние мгновения, пока стремительно летела вниз с застывшей на лице улыбкой и гордо вскинутым подбородком, готовая к встрече с надвигающейся мостовой? Быть может, она до сих пор пребывает в падении, уже не живая, но еще не мертвая – вечная пленница своего выбора в то мгновение, когда она решила сдаться. Может быть, она застряла в сбивчивом неверии, в нескончаемом спазме вечности. На снимке время повторяется, как на заевшей пластинке, его игла вновь и вновь попадает все в ту же секунду-царапину. Эта женщина, Мэри Миллер, остается навечно пришпиленной к небу.

В кофейне на первом этаже сидит холеный мужчина. Он смотрит в окно, не зная о том, что через долю секунды у него перед глазами пролетит женское тело. За спиной у мужчины – безобидный торшер с бахромой.

Гарри отрывает взгляд от фотографии. Милли играет под ее любимым нотофагусом, Nothofagus Antarctica. Танцует, держась за нижнюю ветку, словно это ее кавалер на балу. Но ее радостная улыбка вдруг гаснет. Проследив за направлением ее взгляда, Гарри цепенеет; Джона стоит в пяти метрах от дерева и смотрит на Милли. Гарри поспешно сдвигается вбок, чтобы закрыть собой табличку на спинке скамейки, но это не главная его забота; Милли расстроится, если узнает, что Одри была замужем. Стараясь не привлекать к себе внимания, Гарри лихорадочно соображает, что делать, но все внутри замирает от страха, и никаких умных мыслей в голову не приходит.

– Уходи, – шепчет он хрипло. – Быстрее.

Милли таращится на него, потом бежит прочь.

По дороге к озеру Джона отступил от обычного маршрута. Заставив себя провести две бессонные ночи без Хлои, он все равно вспоминает, как она танцевала в его футболке – и он даже пел, черт возьми. Сегодня они собираются встретиться в садах Кью, и Джона пришел на час раньше в надежде, что прогулка его освежит и в голове прояснится. Это же не волнение, правда? Не сердечный трепет. Это просто нервозность от недосыпа.

У него сводит челюсть, ноги тяжелые и одновременно невесомые. Он пытается сосредоточиться на том, что его окружает: пагода, ряд скамеек, девочка играет под деревом. Она кажется ему знакомой. Одета как мальчишка. Бежевые вельветовые брючки, футболка в полоску. Ей, наверное, лет семь или восемь. Джона пытается вспомнить, где он мог ее видеть раньше, но в голове бьется всего одна мысль: тебе надо поспать.

Как и большинство детей, эта девочка напоминает еще не законченный рисунок по точкам. Похоже, она здесь одна, никто за ней не присматривает – только какой-то мужчина сидит на скамейке, держит в руках вырезку из журнала. Когда девочка убегает, Джона идет следом за ней. Где-то на середине Кедровой аллеи она переходит на шаг. Время от времени останавливается, чтобы поднять с земли мусор или упавшую ветку. Сад вокруг дергается и дрожит, словно пленка в старинном кинопроекторе, камера фокусируется на зернистых деталях, на поблекших цветах.

У озера есть одно дерево с развилкой у самых корней. Подходящее сиденье для ребенка. Джона наблюдает, как девочка дует на белую головку одуванчика, поднимает камушек, трет его о штанину. Интересно, думает Джона, будет ли она помнить все это, когда станет старше: зарывающийся в землю червяк, радужное перо, незнакомец с бородой.

Джона способен распознать стремление к одиночеству, но его подгоняет какой-то учительский зуд, что-то вроде клятвы Гиппократа. Он подходит к девочке.

– У тебя все в порядке?

Когда он нависает над ней, она закрывает лицо руками.

Он садится на корточки, чтобы стать одного с нею роста.

– Меня зовут Джона. У тебя все хорошо? Где твои родители?

Она смотрит на него сквозь щель между пальцами.

– Мой папа садовник. Мы здесь живем.

– Прямо здесь, на территории сада?

Девочка выговаривает слова очень четко, как будто язык и речь все еще для нее новы и каждое слово требует пристального внимания и тщательной артикуляции. Она убирает руки от лица и смотрит на его косматую шевелюру, которая, кажется, ее смешит. От напряжения у Джоны уже сводит мышцы. Он осторожно садится на траву и вытягивает ноги перед собой.

– Как тебя зовут?

– Милли. Ты за меня не волнуйся. Люди платят, чтобы сюда зайти, так что здесь безопасно. – Она щурится на солнце, склонив голову набок. – А ты живешь в животе у кита?

– Что?

– Тебе было страшно, когда кит тебя проглотил?

– Он не меня проглотил, а Иону. У нас просто похожие имена.

– Хорошо, – говорит она.

Небо сияет. Когда Милли встает, солнце рисует вокруг ее головы золотую корону лучей.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу?

Она достает из кармана маленький деревянный пресс для гербария. Ее грязные пальцы бережно и усердно раскручивают металлические болты. Она показывает Джоне промокательную бумагу, на которой некоторые цветы аккуратно спрессованы, а некоторые искалечены безнадежно. От пресса пахнет бумажной прелью: мертвое дерево заключает в себе мертвые лепестки.

Пока Джона любуется страничкой с незабудками, Милли расчесывает комариный укус у себя на ноге, потом плюхается на траву и делает «мостик».

– Ты так умеешь?

Джона озирается по сторонам:

– Где твой папа?

– Работает. В Пальмовом доме.

Джона мысленно перебирает все пункты из школьной памятки по безопасности жизнедеятельности и решает остаться с Милли. Он ложится на траву, неловко выгибает спину и запрокидывает голову, глядя на мир вверх ногами.

– Трава смеется, – говорит Милли. – Ты видишь?

Травинки подрагивают на ветру. Джона видит божью коровку, потом замечает кляксу гусиного помета у себя на локте. Милли начинает петь, и у Джоны темнеет в глазах от мысли, что у их с Одри дочки могла бы быть точно такая же, унаследованная от мамы щербинка между передними зубами.

Слезы застилают глаза. Джона не знает, как горевать по их трем нерожденным детям – и по ребенку, который мог бы родиться, но уже не родится, – и его вдруг накрывает волной удушающей темноты, как будто его проглотила большая рыба. Одри нет и не будет уже никогда.

Милли резко садится, как будто хочет вскочить на ноги.

– Там дядя птичник.

Джона приподнимается на локте и видит у озера старика с красным пластмассовым ведром в руках. Старик громко свистит, и этот свист режет по ушам Джоны. Стирая с рукава гусиный помет, он смотрит туда, куда устремлено его сердце.

– Мне надо идти. – Он кивает в сторону озера. – Ты не хочешь пойти поболтать со своим другом?

– С дядей птичником? Он сейчас занят.

– Ясно. – Джоне хочется побыть одному, посидеть в тишине на скамейке Одри. – Я уже ухожу, так что…

– Было приятно с тобой познакомиться.

– Да. Ну, ладно… Пока.

Отойдя на пару шагов, он оборачивается и видит, что девочка уже бежит в сторону Пальмового дома. Птицы собираются на кормежку. Только цапля спокойно стоит в камышах. Все остальные галдят, хлопают крыльями. Небо полнится птичьими криками.

Милли пытается рассмешить Гарри. Она корчит рожи, шевелит пальцами, просунув их сквозь решетку ворот Виктории.

– Милли, солнышко, я тебе столько раз говорил, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Ты даже не представляешь, что может случиться. Не надо так делать, поверь мне.

Она переходит на ту сторону улицы, делая вид, что не слышит.

На углу стоит фургончик с мороженым. Гарри замирает на месте, увидев мальчика на скейтборде. Внутри все сжимается. Милли тоже останавливается, вся – сплошная застенчивость и влюбленность. Они оба слушают ритм колес, катящихся по тротуару. Этот мальчик приходит сюда каждый день и подолгу катается на скейтборде, словно тянет время, откладывая тот момент, когда надо будет идти домой и садиться за уроки. Капюшон низко надвинут на лоб, прохожие не видят глаз Джеймса Хопкинса, но Гарри знает, что отпечаталось у него на сетчатке: миг, утонувший в визге шин по асфальту, лицо Одри за долю секунды до того, как ее голова ударилась о лобовое стекло. Мальчик гоняет на скейтборде как сумасшедший, и Гарри хочется, чтобы он подошел к Милли и рассказал, что такое отдача от столкновений. Но, устав от того, что ее опять не замечают, Милли плетется прочь.

В Кью-Виллидж есть магазин здорового питания, книжный магазинчик, мясная лавка и рыбный рынок. Люди покупают открытки, едят на открытых верандах ресторанчиков и кафе. Гарри догоняет Милли, когда к станции подходит поезд из Восточного Лондона.

– Солнышко, послушай меня. Нельзя разговаривать с незнакомцами.

– Это знакомый. Его зовут Джона.

– Милли, он…

– Грустный и одинокий. Ему нужен друг. И у него было время со мной поболтать. У того мальчика на скейтборде никогда времени нет, и у смотрителя птиц тоже нет. Пожалуйста, папа…

– Сколько раз я тебе говорил? Не называй меня так.

Толпы туристов приливают и отливают, как волны, испещренные мусором. Женщина в ярко-голубом платье пробирается сквозь толпу, словно сквозь густой смог.

Милли дергает Гарри за рукав.

– Смотри! Мы ее видели раньше.

– Когда?

– С Джоной.

Летящий голубой шелк обрисовывает фигуру женщины, ее тело – как приглашение. Гарри отводит глаза.

– Но, может быть, я ее видела и до того. И еще до того.

– Ты уверена, солнышко?

– Я не помню. – Ее лицо озаряется улыбкой. – Я спрошу у Джоны!

– Не смей!

Голос Гарри – как резкий удар. Он тут же жалеет об этом и гладит Милли по руке. Его сердце сжимается от предчувствия больших перемен: словно что-то сдвинулось в мире, и последствия уже проявляются, словно есть некий импульс событий, который Гарри не в силах постичь, и Господи Боже, какое красивое платье. Насыщенный голубой цвет контрастирует с темными волосами молодой женщины, черными как вороново крыло. Отвлекшись на яркий шелк, Гарри не сразу сообразил, что Джона, наверное, уже добрался до «своего» места на озере. Возможно, он уже заметил, что красное дерево – немного другого оттенка, спинка скамьи – чуть ниже. Возможно, он уже видел табличку.

1901–1960

Эндрю Маттинс

Он часто бродил по этим дорожкам.

* * *

Я здесь чужая. Так думает Хлоя, стоя перед коваными воротами в сады Кью. Вокруг все знакомо, но странно и непонятно – непереводимо, – как будто она перенеслась в центр Гонконга, смотрит на мигающие рекламные щиты и не понимает ни слова. Мир непостижимых символов.

Вот ее любовное письмо. Оно составлено не из слов. Это платье, которое она надела специально, чтобы он увидел, как оно падает на пол. Позже он расстегнет молнию у нее на спине, спустит бретельки с плеч, и шелк стечет к ее ногам. Это платье всегда имеет успех, неизменно. Если бы ткань могла говорить, она рассказала бы много всего: многочисленные приключения голубого платья.

Она вспоминает субботнее утро, когда Джона напевал Боуи себе под нос. Просыпайся, сонная тетеря. Вставай, одевайся. Встряхни постель. Растрогавшись, Хлоя присоединилась к нему. Она дразнила его, подстрекала петь громче, пока он не уселся за пианино и не принялся остервенело колотить по клавишам. Она кружилась по комнате и пела: «Мне нет места, тебе нет веселья». И Джона пел во весь голос. Они подняли такой шум, что соседи стучали в стену.

Они занимались любовью на табурете у пианино. После этого что-то сдвинулось, изменилось. Интересно, заметил он или нет? Они встречаются не первый день, теперь он уже должен видеть, что, когда она с ним, она вырастает на сантиметр, а то и на два.

Он провел пальцем от ее носа до живота. Была в этом жесте какая-то щемящая грусть.

– Ты лучше, чем думаешь сам, – сказала она. – Как любовник, как музыкант.

Он поднял руки, словно защищаясь.

– Я не знаю, гожусь ли…

– Ты мог бы давать частные уроки музыки. Или вести кружок в каком-нибудь центре досуга…

– В смысле, как ты? «Искусство для детей из неблагополучных семей»?

– Дети – это совсем не мое. – Она поднялась на ноги. – Пойдем завтракать. Я умираю от голода.

– Что сейчас произошло?

– Ничего.

Он смотрел на нее долго-долго, потом сказал:

– Я сейчас не могу. У меня встреча с отцом. Извини.

По его лицу было видно, что это ложь. Хлоя сделала что-то, что его отпугнуло. Она представляла, как он проведет этот день: тупо переключая каналы на телевизоре, дергая беспокойными ногами.

Уходя, она задержалась в дверях. Сколько есть разновидностей любовных писем? Она никогда не писала сентиментальные эсэмэски, не целовала пальцы на ногах у любовника, не готовила мужчине горячую ванну, ожидая его с работы.

– Может, встретимся в понедельник? – Она очень старалась, чтобы голос звучал спокойно и не выдал ее волнения. – Справим Белтайн[23]23
  Кельтский праздник начала лета, традиционно отмечаемый 1 мая.


[Закрыть]… потанцуем у майского дерева?

– Отличная мысль.

Он помахал ей рукой и скрылся в ванной.

Она села в метро и доехала до Тауэр-Хилл, где позавтракала в компании Клода. За едой он рассказывал о своем восхищении одним знаменитым фотографом, потом ему позвонила девушка по имени Натали. Пока он разговаривал по телефону, Хлоя смотрела в окно и уговаривала себя, что ни о каких чувствах нет речи. Все дело в химическом дисбалансе, во всплеске гормонов. От мужчин ей всегда нужно было только одно: чтобы они не посягали на ее свободу. Она должна быть на седьмом небе от счастья.

Она убеждала себя, что ей все равно, но вскочила с утра пораньше и весь день готовилась к встрече. Сейчас она нервно топчется у ворот и чувствует себя идиоткой. Слишком нарядной, слишком взволнованной. Она так долго стоит на углу, что уже начинает бояться, как бы ее не приняли за проститутку. Стоя на одном месте, она думает о движении. Она всегда обожала качели и лошадки-качалки, взмах руки, держащей кисть, любовные игры: разные виды движения.

– Ты всегда убегаешь, – сказал ей однажды Саймон, ее бывший. – Убегаешь, чтобы можно было вернуться.

Он опаздывает на двадцать минут. Хлоя идет к справочному бюро на входе в сады Кью, где продаются открытки, растения в горшках и масла для ванны, расставленные на полках под ярким искусственным светом. Через час ворота закроются, но Хлое не хочется начинать с Джоной свидание с упреков и обвинений. Она думает о пространстве между ними. Преподаватель живописи говорил, что когда пишешь натюрморт, надо сосредотачивать внимание не на бутылках, миске и груше, а на разделяющем их пространстве. Отношения определяются расстоянием. То же самое Джона сказал о ритме. Но как найти правильное расстояние, чтобы сохранить остроту ощущений? Как близко, как далеко? Хлоя рассматривает звонницу у входа. Кампанила в римском стиле. Есть в ней что-то строгое, монашеское. На улице уже смеркается. Хлоя берет телефон, звонит Джоне.

– Привет. Это я.

– Ага.

В трубке слышно, как он бежит. Наверное, спешит к ней.

– Ты уже на подходе?

– Куда?

– К воротам Виктории, – говорит она твердо. – Мы здесь встречаемся. Ты не забыл?

Кажется, он убрал телефон от уха. Приглушенные шаги.

– Извини, Хло. Тут кое-что произошло.

– Ты где?

Пауза.

– Слушай, может быть, подождешь у меня дома? Ключ под зеленым цветочным горшком. Я скоро приду.

– Но…

Он уже отключился.

Хлоя смотрит на свою сумочку, тщательно подобранную к платью. На красные туфли, натирающие ей пятки. Что она здесь делает? Ей не хочется, чтобы кассиры подумали, будто ее продинамили со встречей, и она заходит в сады, предъявив пропуск временного сотрудника. Она чувствует, как охранник на входе пялится на ее голую спину.

Решительным шагом она направляется к Пальмовому дому, поднимается по ступенькам и открывает тяжелую стеклянную дверь. Жаркая влажность обрушивается на нее, как тропический ливень. Она вдыхает сырой древесный запах, жизнь в чистом виде, смотрит вверх, на гигантские листья атталеи и вспоминает все те разы, когда она приходила сюда в поисках утешения. Ступени белой винтовой лестницы уводят в толщу листвы, к стеклянному потолку. На какое-то время Хлоя найдет здесь покой, омытая светом, зеленью и теплом.

Джона продолжает поиски, охваченный потной паникой, как ребенок, потерявшийся в супермаркете. Еще сорок минут назад озеро было таким же, как всегда, – и деревья на берегу, и кизил у него за спиной, – но Джона сразу почувствовал: что-то не так. Когда он наконец сообразил посмотреть на табличку, это была совершенно другая табличка с датами жизни и смерти какого-то Эндрю Маттинса. Джона проверил ближайшие скамейки. Одна – в память о бывшем садовнике. На другой просто написано, что это «мамина скамейка».

Джона растерянно озирается по сторонам. Как будто он забыл, где поставил машину. Он мечется от скамейки к скамейке, отходит все дальше и дальше от озера, теряет всяческие ориентиры и ругает себя, что не ходил сюда почти неделю.

Он потерял Одри снова. Ему следовало бы находиться здесь, хранить память о жене – а не трахаться и не петь песенки. Еще одна скамейка.

Присядь. Отдохни,

насладись красотой –

вот ее завещание нам.

Где она? Сады скоро закроются, посетителей попросят на выход. Может быть, эта?

В память о моей жене,

Берте Тросс,

и о счастливых часах, проведенных здесь вместе с ней.

Черт. Кто здесь отвечает за расстановку скамеек? Может быть, их переставляют, чтобы освободить место для газонокосилок. Джона набредает на две скамейки, стоящие напротив друг друга на лужайке, словно они встретились здесь случайно и остановились поговорить. Другие скамейки расставлены так, чтобы с них открывался красивый вид на Сайонскую аллею. Круг скамеек сиденьями внутрь – встреча ветеранов Второй мировой войны. Но Одри нет нигде. Джоне хочется упасть на колени и выкрикнуть ее имя. Уже вечереет, сгущаются сумерки. Джона бродит по садам, как потерянный. Ищет одну-единственную скамейку среди тысячи точно таких же.

* * *

Хлоя ждет Джону у него дома уже два часа. За окном почти стемнело. Ей неуютно в облегающем нарядном платье. Она размышляет, что делать: уйти или приготовить ужин к возвращению Джоны. Она набирает сообщение Клоду – если он сейчас свободен, то можно встретиться. Ее не покидает странное чувство, что фотографии Одри за ней наблюдают. Хлоя стирает неотправленное сообщение и принимается изучать женщину на фотографиях. Обаятельная улыбка, щербинка между передними зубами, элегантная одежда. Хлоя заходит в кабинет Одри, надеясь найти хоть какие-то изъяны в идеальном образе покойной жены.

На стене написаны имена: Белла, Эми, Вайолет. Хлоя берет книгу, ставит на место, берет другую, роется на книжных полках. Она знает, что так нельзя, но ей хочется лучше понять свою призрачную соперницу. Перебирая распечатки переводов и папки с квитанциями, Хлоя находит блокнот в твердом переплете, обтянутом плотной желтой тканью. Когда она открывает блокнот, оттуда выпадают памятные вещицы: птичье перо, билет с оторванным купоном, кольцо от сигары известной кубинской марки. На первой странице написано от руки:

Я спрячусь в тебе. В твоих потайных уголках я буду писать тебе любовные письма и драмы… а ты, если захочешь, откроешь их миру.

Не переворачивай страницу, не читай дальше. Но Хлоя не может оторвать взгляд от рукописных слов. Почерк уверенный, выразительный, очень красивый. Джона ей говорил, что проверил все личные бумаги Одри, но этот блокнот лежал в папке с переводом документации для какой-то российской косметической компании. Хлоя борется с неудержимым порывом поделиться своим открытием: этим бывшим любовником, который ворвался в их жизнь, торжествующий и угрюмый.

Хлою бросает в жар. Она смотрит на дверь, потом отгибает уголок страницы – аккуратно, чтобы не помять, – и читает следующую запись.

Г. понимает. Только с ним я не чувствую себя несчастной.

Хлоя нерешительно листает блокнот и находит снимок УЗИ. Ребенок в утробе. Видна одна ножка, круглая голова. Это отъявленное нарушение личных границ. Но Хлоя все равно листает дальше и натыкается на надпись во всю страницу:

КТО ТЫ, ГАРРИ БАРКЛАЙ?

Этот вопрос повторяется в записях вновь и вновь. Хлоя видит свой выбор, как две мысленные картинки. На первой – дверь в кабинет. Можно вернуть этот дневник на место, пойти на кухню и приготовить спагетти. Пока они варятся, можно подумать, как сказать Джоне, но так, чтобы он не узнал, что она рылась в чужих вещах. Вторая дверь – это предательство, как оно есть. Хлоя грызет ногти, а потом все же решается прочесть последнюю запись.

26 мая 2004

Сегодня я найду Гарри.