Текст книги "Звезды сделаны из нас"

Глава 11. Нелли

Всю я ночь борюсь с тревожными навязчивыми мыслями, забываюсь только под утро, но все равно просыпаюсь раньше будильника – с больной головой и – наверняка – с опухшими глазами.

Мама уже ушла, Алина пытается самостоятельно справиться с Борисом, хотя раннее материнство дается ей нелегко: силиконовая ложечка оказывается где угодно, только не во рту ребенка, каша летит на пол, и тишину пронзают крики недовольного мальчишки и его раздосадованной мамаши.

У меня зудят кулаки: выцепить бы в гаражах придурка на красной тачке и напомнить, что у него, вообще-то, подрастает сын!.. Только вот едва ли это сработает, и у Сереги появится совесть.

– Ослика Боре дай, – хриплю я, выходя из ванной, и вопли действительно стихают.

– Спасибо, Нель! – искренне благодарит сестра.

У меня тут же созревает коварный план:

– Алин… Не одолжишь мне свои туфли, те самые, на «каблуках-убийцах»?

«Самолетик» с кашей прилетает прямо в рот удивленному Борису, сестра поднимает на меня полные ужаса глаза:

– У тебя тридцать девятый. Ты метра в них не пройдешь, а если пройдешь, сама их убьешь!

– Вопрос жизни и смерти, систер!

– Постой-ка… Артём?

– Угу. – Я бессовестно играю на ее любопытстве, но мне ни капли не стыдно. – Предложил подружиться, раз уж мы соседи.

– Ох, отлично придумано! Если не сможешь идти, до подъезда донесет на руках!.. Романтика!

Алина выдает мне туфли – реплику известного и дорогущего бренда, снабжает лифчиком пуш-ап и миллионом ценных наставлений, но я делаю вид, будто тороплюсь, и спасаюсь в комнате. Иногда мне кажется, что своими навязчивыми советами она пытается компенсировать свою рано и внезапно закончившуюся юность, ведь я, по ее мнению, так уныло и бездарно трачу золотое времечко, сидя по вечерам в одиночестве за уроками или реставрацией кукол.

Однако отражение в зеркале мне определенно нравится: если расправить плечи, смотреть чуть надменно, но при этом тепло улыбаться, вполне возможно сойти за одну из знакомых Глеба, излучающих превосходство и уверенность в себе.

* * *

В школу иду с тяжелым сердцем.

Мне плевать на Милану и шуточки ее прихвостней, но перспектива встречи с Артёмом после нашего медленного танца и выходки с пивом будоражит и пугает до чертиков. Он или снова подарит надежду, или окончательно уничтожит мою самооценку – одно из двух…

Форменная юбка, дважды подвернутая на поясе, задирается под порывами ветра, косточки лифчика врезаются в ребра, пальцы ног, стиснутые узкими туфлями, ноют и горят.

Прохожу в пустой класс, разваливаюсь за последней партой, с наслаждением сбрасываю туфли, достаю учебник и тетрадь, но Татьяна Ивановна, вошедшая следом, приклеивается, словно репей:

– Кузьмина, на кого ты похожа? Что за клоунада? Напомнить тебе про устав школы?

– Да я его наизусть знаю… А что за притеснения, Татьяна Ивановна? Разве цвет волос когда-нибудь влиял на мою успеваемость?

Она на миг подвисает, но все равно не отстает:

– Кстати, об успеваемости. Поведай причину вчерашнего пропуска.

– Болел живот. Как женщина, вы должны понимать такие вещи…

За дверью раздаются шаги и голоса, в кабинет вплывает Клименко в окружении восторженных, раскрасневшихся, счастливых девчонок. Он демонстративно опускает глаза и не смотрит в мою сторону – плюхается на стул, с улыбкой приветствует Татьяну, а у меня внутри будто что-то надламывается. Натурально не могу дышать: худший сценарий воплотился в жизнь. Он либо ни черта не помнит, либо… не хочет помнить.

На автомате корябаю формулы, вполуха слушаю учителей и пристально вглядываюсь в его загадочный затылок, но никакой новой информации считать не удается.

На большой перемене техничка раскрывает настежь окна и выгоняет всех в коридор. Напяливаю туфли – орудие пыток, – иду вслед за остальными и тут же нарываюсь на сомнительный комплимент Савкина:

– Вау, вот это да! Кузя, ты меня поражаешь: сиськи, ножки, да еще какие зачетные!

Оглядываюсь, чтобы вылить на него всю скопившуюся на душе горечь, но обнаруживаю, что он совершенно серьезен. Осознавать это приятно, особенно когда Артём, в числе прочих, обращает наконец на меня внимание и провожает задумчивым взглядом.

Я сжимаю кулаки и стараюсь идти легко и ровно: всего-то нужно свернуть за угол, добраться до подоконника в рекреации, сесть на него, разуться и выдохнуть.

Терпеть уже невмоготу: почти бегом скрываюсь от внезапно обрушившегося внимания, а потом, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, ковыляю к спасительным окнам.

Но за спиной слышится писклявый, вызывающий изжогу голос Орловой:

– Гляньте, какое явление. Ведьма на каблуках. Нет. Скорее, корова. Корова на каблуках! Миленько…

В ее изящных пальчиках обнаруживается направленный на меня телефон. Каблук цепляется за шов драного линолеума, коленки подкашиваются, и я с громоподобным грохотом оказываюсь на полу, а задранная юбка являет всему миру мои трусы в мелкий розовый цветочек.

Звонок на урок отзывается дребезжанием в мозгах, щеки пульсируют от залившей их краски.

К счастью, моего эпичного падения никто из наших не видел: мне удалось встать, отряхнуться и, не опустившись до уровня этой ненормальной, с достоинством удалиться. А в классе случилось чудо: Артём отвлекся от общения с девочками, расщедрился на улыбочку, и жизнь вдруг стала не такой уж невыносимой.

* * *

Быстренько разделываюсь с решением задачи и периодически поглядываю на телефон: не терпится написать Глебу, не без гордости доложить о своих достижениях и официально принять вызов. Мысленно желаю ему успеха, но, кажется, предпочла бы, чтобы у него ничего не вышло. Вернее, не так. Я просто боюсь, что в случае удачного исхода он зазнается и перестанет мне писать.

Телефон коротко жужжит на парте – такое же жужжание то тут, то там раздается в классе. Игнорируя возмущение химички, все тянутся к рюкзакам и сумкам, я тоже нажимаю на конвертик входящего сообщения и обнаруживаю, что в тот самый обычно мертвый чат Милана сбросила ролик…

Ужас бьет под дых: даже не открывая, я знаю, что в нем.

Но «звезда» постаралась на славу и, пожалуй, превзошла саму себя: наложила на видеоряд музыку из фильма «Красотка», снабдила его глумливыми подписями и дурацкими спецэффектами.

И выгляжу я на видео настолько нелепо, что вот-вот вместе со стулом, партой и учебниками рухну через первый этаж прямо в преисподнюю.

Весь класс мерзко хихикает. Артём смотрит на экран и тоже смеется…

* * *

С порога вручаю сестре туфли, выставляю вперед ладони, мотаю головой:

– Ни о чем не спрашивай! – и шаркаю к себе.

Бросаю рюкзак на пол и, упав на диван, набираю сообщение Глебу:

– У меня все погано.

Мною движет желание поплакаться в жилетку, а он кажется идеальной кандидатурой на роль психотерапевта и исповедника.

В качестве подтверждения отправляю ему развеселый ролик и утираю едкие черные слезы. Голова рискует взорваться, и это бы стало самым лучшим исходом дурацкой истории.

Он в Сети и почти сразу отвечает:

– От души посмеялся. Это так мило. А что ты пыталась изобразить?

– Да подружек твоих, одноклассниц, ну или кто они там? Которые у тебя в друзьях. Лиза и Полина. Так, кажется?

– Погоди, схожу проверю, кто это. А, так это не Лиза и Полина, а Гаева и Шестакова. Мажорки с зашкаливающим ЧСВ. Мы весной вместе общешкольный проект делали: «Наше будущее в наших руках».

– Потрясающая информация. Какое вообще отношение ваш проект имеет к тому, что они стильные красотки с кучей подписчиков и поклонников?

– Не хочу, чтобы ты опять подумала про меня не то, что есть на самом деле.

– Да, блин, при чем тут ты? Речь вообще сейчас не про тебя. Не понимаешь, что ли?

– Ладно, ок. Теперь поясни без нервов, какое отношение имеют Гаева и Шестакова к твоему школьному фиаско?

– У тебя амнезия? Ты же сам брал меня на слабо и настаивал на споре!

– А… То есть ты принимаешь вызов?

– Уже приняла!

– И?..

– И рассудила: для того чтобы стать крутой, нужно выглядеть как эти «крутые».

– А почему у тебя розовые волосы?

– Они случились раньше. Решила оставить в образе что-то от себя.

– Это правильно. Пожалуйста, не становись, как Гаева и Шестакова. То, что с ними все носятся, вовсе не означает, что они нормальные.

– Мне достаточно того, что с ними носятся. А твое ботанское мнение в этом вопросе не котируется.

– Хорошо. Я понял. Ты решила выглядеть, как они, и поэтому случилось вот это все?

– Да. Поначалу все шло хорошо, но потом я расслабилась и… В общем, теперь положение еще хуже, чем было. Так что, видимо, ничего из нашей идеи не выйдет. Считай, я слилась.

– Ой, да брось! Знаешь, что сделали бы Гаева и Шестакова, произойди с ними такое? Они бы повернули все в свою пользу.

– Пользу? Издеваешься? Как, интересно, ты представляешь выставленную напоказ всей школе задницу обернуть в свою пользу?

– Я в этом не разбираюсь, но думал, все девчонки нарочно попы демонстрируют, чтобы привлечь внимание.

– Ты совсем дурак?

– Хочешь правду? Да, ты упала, но это фигня. Главное, что на этом видео ты отлично смотришься. Честно. Не веришь мне, просто хоть разок прокрути ролик, разглядывая не себя любимую, а реакцию окружающих. Там у двоих пацанов такие морды, как если бы Зендая свалилась на ковровой дорожке и у нее задралась юбка. А девчонки скисли. И это тоже хороший знак.

– Что ты хочешь сказать?

– Что Гаева в комментах к видео написала бы нечто вроде: «Красиво падать – особое искусство», а Шестакова что-нибудь типа: «Осторожно, не обожгитесь». Они бы не стали нервничать или комплексовать из-за такой ерунды. Подумаешь, грохнулась! Зато красиво.

– Честно? Ты правда так считаешь?

– Если мнение ботаника и лузера тебя устраивает, то сто процентов.

– Звучит обнадеживающе, но я все равно ничего писать не буду.

– Не пиши. Просто не парься и не нервничай. Не думай об этом вообще. А станут подкалывать, скажи, что своего тела ты не стесняешься. Это переключит их внимание с факта падения на визуал. А с ним у тебя топ. У тебя есть все данные для того, чтобы ни под кого не косить и уделать их на своем поле!

Пару секунд пялюсь на его сообщение и почему-то густо краснею.

– Лол. Спасибо. Я подумаю. Беру свои слова про ботаника и лузера обратно.

– А вот это зря. Свое лузерство я сегодня оправдал по полной. Видео, увы, нет, но мой позор куда эпичнее твоего.

– Расскажешь?

– Погоди. Сейчас пришлю голосовое. Хочу, чтобы ты прочувствовала эту боль.

Глава 12. Глеб

Нелли, конечно же, права. Курение – это вообще ни о чем. Не кури Макаров, он не перестал бы быть Макаровым. И выверни его вот так при всех наизнанку, вся шобла перепугалась бы за его здоровье. А он бы еще и крайнего нашел, а потом заставил отвечать. Да так, чтобы выглядело как показательная порка. Правило крутости Макарова номер два: в любой непонятной ситуации – нападай. Не важно на кого. Обвини, выкати предъяву, заставь просить прощения, унизь. Только так можно замаскировать собственную несостоятельность и провал.

Теория мне ясна, однако, как воспользоваться этой методикой, если ты совсем другой человек? Если тебе не нравится унижать людей, давить на них, и вообще, что делать, если не любишь конфликты?

Нелли сказала, моя главная проблема в том, что я все спускаю на тормозах, и поэтому окружающие считают меня слабым и безответным. Я могу сколько угодно воображать, будто выше их, но они этого ни за что не поймут, ибо существуют в иной плоскости, где каждому действию должно соответствовать противодействие, а если оно отсутствует, то и звать тебя никак.

По правде говоря, до разговора с ней я и сам собирался слиться. Клоунада за гаражами произвела, разумеется, эффект, вот только совсем не тот, на который я рассчитывал. И теперь я пребывал в полной растерянности, не понимая, как вести себя дальше. Отыграть назад было проще всего, однако после просмотра присланного Нелли видео и собственных умозаключений по этому поводу до меня вдруг дошло, что быть и казаться – это далеко не одно и то же.

Нелли красивая, даже очень. Я не то чтобы сильно разбираюсь в женской внешности, как она могла подумать, но не заметить такую красоту может только слепой. А облажалась она лишь потому, что пыталась казаться кем-то другим. По той же причине облажался и я.

А что, если я попробую не изображать Макарова, а просто воспользуюсь его методикой? Просто возьму и наеду на кого-нибудь из всей этой компании? Надавлю, но не как Макаров – с угрозами и оскорблениями, а по-своему. Как это умею я. А ведь я умею давить, и очень неплохо. Как было, например, с русичкой, которая пыталась снизить мне оценку за неразборчивый почерк, или как тогда, когда мама собиралась продать дачу, или как в магазине, где мне подсунули неработающие наушники и не хотели возвращать деньги. Если потребуется, я могу очень твердо стоять на своем. Это мой скилл, которым я владею весьма неплохо.

Итак, пусть Журкин будет тем крайним, кто станет отдуваться за всех. Журкин глупый и примитивный, к тому же пытается стать лидером, поэтому, если выбить почву у него из-под ног, всех остальных тоже начнет штормить. Главное, выбрать удачный момент, и так, чтобы зрителей было достаточно.

Удачный момент подворачивается на физре. Очень удачный, можно сказать – идеальный.

Пока тепло, занятия проходят на стадионе перед школой.

С физрой у меня проблем нет. И это, кстати, доказывает, что я не классический ботан, как про меня думает Нелли. Бегу так, что вот-вот приду первым, но внезапно падаю на колени прямо на дорожке, почти как вчера за гаражами, и, согнувшись, терпеливо жду, пока все соберутся.

– Филатов, до финиша еще четыреста метров, – противным голосом кричит физручка.

Она думает, я прикалываюсь, и я, понятное дело, прикалываюсь, но совсем не так, как она предполагает.

Мимо меня пробегают несколько пар ног. Те самые ботаны, которых так не любит Нелли, для них, хоть помри я прям так, важнее хорошей оценки ничего нет. А тут они еще и меня обогнали. Ликуют, наверное.

Наконец остановился кто-то адекватный.

– Филатов, ты че?

А, нет, с адекватностью я поспешил. Это Моргунова. Она просто не хочет бежать и в моем падении нашла предлог откосить. Но для начала и ее достаточно.

Согнувшись пополам, немного охрипшим от бега голосом, я произношу: «Журкин».

– Что «Журкин»? – не понимает она.

– Журкин, Журкин, Журкин…

Моргунова растеряна, останавливается кто-то еще, в том числе Титов и Гальский.

– Святоша, Глеб, что с тобой? – беспокоится Гальский.

– Журкин, Журкин, Журкин, – я продолжаю нудить, словно читаю мамину молитву.

Глаза у меня прикрыты, чтобы не отвлекаться, к разговорам я тоже стараюсь не прислушиваться. Кто-то трясет за руку, но я «не здесь».

– Че такое? – появляется сам Журкин. – Что за фигня, Святоша?

Он толкает меня в плечо, и я податливо опрокидываюсь на бок, но бормотать не перестаю.

– Совсем больной? – злится Журкин.

Он хочет меня пнуть, но не может, потому что спешит физручка. Опускается рядом, щупает пульс, трогает лоб, отправляет Моргунову за медсестрой.

Дожидаться медсестры желания нет, и я, эффектно дернувшись пару раз, «прихожу в себя». Открываю глаза и с недоумением пялюсь на окруживший меня класс.

– Что это было, Филатов? – вопрошает физручка.

– Сам ничего не понимаю, Галина Анатольевна, помню только, как бежал, а потом – раз! – и вы все здесь.

– У тебя случился обморок?

– Я не знаю.

– Ладно, как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Хорошо. Могу дальше бежать.

– Нет, ты на сегодня больше никуда не побежишь. Садись на лавочку, отдохни. Остальным закончить круг и на волейбольную площадку.

– Что за несправедливость? – затягивает Ляпин. – Я, может, сейчас тоже упаду.

– Если упадешь, придется отжаться пятьдесят раз, – одергивает его физручка.

– Сколько?

– Тогда беги!

Едва переставляя ноги, я плетусь к лавочке, ликуя в душе, но продолжая делать странноватый вид. На меня же до сих пор смотрят. И обсуждают случившееся.

Все получилось как надо. И хотя это только первый этап, я очень доволен собой. Главное, на смех не пробило. А ведь, когда увидел перекошенную физиономию Журкина, еле сдержался.

Но только я устроился на солнышке, ловя его последнее настоящее тепло и уходящую до следующего года радость, ко мне подваливает красный как помидор Гальский.

Плюхается рядом, дышит жаром, пыхтит, шмыгает носом:

– Слышь, ты это нарочно, да?

– Уйди от меня, – смотрю я на него ледяным немигающим взглядом. – Я с кулацкими подпевалами не общаюсь.

– С кем не общаешься?

– Иди к своим.

– Каким это своим? – Гальский по-настоящему удивлен.

– Если ты слушаешь, что они болтают, значит, мне говорить с тобой не о чем.

– Я ничего не слушаю, просто спросил. Подумал, это розыгрыш.

– Сам ты розыгрыш.

– Нет, ну скажи.

Сейчас такой момент… Вроде бы это всего лишь Гальский. Ему можно ничего не объяснять, другом мне он никогда не был, только набивается в друзья и моего доверия не заслужил, но если поверит он, то и все остальные тоже поверят. Потому что у слухов огромная сила, а Гальский умеет ими управлять.

– Мне сказать нечего. Тупо отключился.

– Но почему ты звал Журкина?

– Я звал Журкина? – Я изображаю на лице недоумение. – Зачем?

Гальский разводит руками.

– Блин, – я сплевываю на землю и задумчиво растираю плевок кроссовкой. – Это фигово. Боюсь, Журкин следующий.

– В каком смысле? – Гальский все еще ловит воздух ртом, от чего у него вид, как у выброшенной на берег рыбы.

– Неважно. Лучше не лезь в это. Меньше знаешь – крепче спишь. Слышал такое?

– Это имеет отношение к тому, что вчера случилось за гаражами?

– А что случилось за гаражами?

– Говорят, тебя стошнило.

– От их рож кого хочешь стошнит. – Я глубокомысленно смотрю на зависшие над соседней многоэтажкой облака. – Я пришел с миром. Предупредить. Но они не поняли. И теперь будет так, как будет.

Возвожу глаза еще выше:

– Благослови врагов моих, Господи. Ибо я их благословляю и не кляну. Да освобожусь я навсегда от самообольщения, запутавшего меня в страшную сеть жизни призрачной. Враги открыли мне то, что не многим ведомо: нет у человека врагов, кроме него самого. Тот лишь ненавидит врагов, кто не познал, что враги – не враги, но друзья взыскательные.

Гальский растерян, маленькие глазки бегают. Он пытается сообразить, как реагировать, и я с глухим стоном закрываюсь ладонями: пусть прочувствует всю глубину моих терзаний.

– Только не рассказывай Журкину, – говорю я, поднимаясь. – Не нужно его пугать.

– Что не рассказывать? Чем пугать?

– Ты задаешь очень много вопросов о том, что тебя не касается. Но, поверь, они это заслужили. В особенности Журкин. С Макаровым он, конечно, не сравнится, но зло способно принимать любые обличья.

Медленно поворачиваюсь и шагаю в сторону школы, взгляд Гальского прожигает мне спину. Очень хорошо. Теперь он точно побежит «пугать» Журкина. Можно переходить ко второму этапу.

После географии я снова иду за гаражи. Я же упертый. Пусть смотрят и говорят. И чем больше разговоров, тем лучше. Они привыкли, что Святоша вроде и есть, но как будто его нет, а теперь им приходится второй день подряд меня обсуждать. Особенно этому способствует непонимание. А раздобытая Гальским информация подпустит в их непонятки еще больше тумана.

Встаю поодаль от шоблы. Достаю телефон и ненавистные сигареты, от одного взгляда на которые заранее начинает тошнить, но, напомнив себе про страдания, через которые нужно пройти, чтобы очиститься, все же делаю затяжку.

Я не смотрю на одноклассников, но они не на шутку встревожены. Разговаривают тихо и то и дело косятся на меня. Я жду, что Журкин сам подойдет ко мне или станет, как вчера, громко возмущаться, однако я его переоценил. В качестве переговорщика шобла выбирает Румянцеву.

Она молча подходит, берет меня под руку, заглядывает в телефон:

– Что за дичь, Святоша? Ты реально всех нас проклял? Или только Журкина?

– Проклятий не существует. Все происходящее с нами есть действие Божьего промысла. А испытания, выпадающие на долю человека, Господь посылает, чтобы помочь ему очиститься от грехов и покаяться.

Я очень хорошо умею копировать церковную манеру речи: мама раньше меня вечно таскала на проповеди, а я – способный ученик.

– Какой петух тебя клюнул? – негодует Румянцева. – Ты же сам нарываешься на неприятности. Я пришла тебя предупредить. Кончай свои штучки. Это уже не смешно. Тебя после лета никто не трогал. Саши Макарова больше нет. Живи себе спокойно, ты никому не нужен. А то знаешь, это и правда выглядит не очень. Пока он был жив, ты щемился по углам. А как его не стало – начал борзеть. Ребята уже хотят тебя наказать.

Ее слова, особенно вот это «щемился», попадают в цель и причиняют боль. Вот, значит, как это видели они. Как это подавал Макаров. Или так все и было, а мое представление о себе, как о суровом одиноком волке, не имеет к реальности никакого отношения?

Ну да ладно. Значит, настало время для нападения.

– Спасибо, что предупредила. – Я с облегчением выкидываю сигарету и направляюсь к парням.

Они замолкают и во все глаза таращатся на меня.

– Румянцева сказала, что вы хотите драться. Давайте прямо сейчас. На биологию можно опоздать. Кто будет драться? – Я поворачиваюсь к Журкину: – Ты?

– Да блин! – взрывается тот. – Че ты ко мне прицепился?

– Никто не говорил о драке, – съезжает Титов.

Вообще-то, их можно понять. Я на полголовы выше каждого из них и вполне в неплохой физической форме. Макаров на это плевал, потому что он был злобный и знал, что в случае чего по его команде шобла общими усилиями меня запинает. А Журкин, хоть и самый здоровый из них, командовать не способен.

– Значит, я буду драться один. – Я резко разворачиваюсь и со всей дури бью Журкина в лицо.

Это происходит настолько неожиданно, что парни рассыпаются в стороны, а Журкин, схватившись за нос, сгибается и стоит, тряся головой.

– Обалдел! – взвизгивает Румянцева и влезает между мной и Журкиным. – Ты чего, Филатов, взбесился? Ничего я тебе про драку не говорила. Отвали от нас!

Она толкает меня в грудь и показывает кулак.

Я ухожу, пока остальные не очухались от потрясения. Все равно объяснить я им ничего не смогу и не готов ни к каким заявлениям. Пускай ломают голову, строят планы отмщения, верят в мой обморок или не верят, ищут причины. Главное – посеять смуту. И мне это удалось.

Что делать дальше, я еще не решил. Может, продолжу играть в Святошу, или использую смерть Макарова в своих интересах, или пойду по пути запугивания, или попробую с ними подружиться. Теперь вариантов много. По крайней мере мне удалось выйти из тени и бросить им вызов.

А еще будет чем удивить Нелли.

И тут внезапно я ловлю себя на мысли, что все это – все, что я сегодня натворил, произошло с ее подачи и ради нее. Теперь нам точно есть что обсудить и над чем посмеяться.

В кои-то веки кто-то готов обсуждать со мной меня и мою жизнь, а это вполне стоит маленького безумия и риска.