Текст книги "Теория праздного класса"

Пока сообщество или социальная группа достаточно малочисленны и компактны, чтобы подчиняться одному только факту общей осведомленности обо всех (то есть пока человеческое окружение, к которому индивидуум должен приспосабливаться, желая добиться уважения в кругу личных знакомств и соседской молвы), до тех пор оба способа приблизительно одинаковы по своим результатам. Значит, они оба будут приблизительно эффективными на более ранних стадиях развития. Но с углублением социальной дифференциации и с возникновением потребности оказывать влияние на более широкое человеческое окружение потребление начинает превосходить праздность в качестве основного способа предъявления благопристойности. Это особенно справедливо на поздней, миролюбивой экономической стадии. Средства общения и подвижность населения выставляют индивидуума на обозрение множества людей, не имеющих иных способов суждения о его почтенности, кроме тех материальных ценностей (и, быть может, воспитания), которые он в состоянии предъявить под непосредственным наблюдением.

Современная организация производства действует в том же направлении и другим путем. Потребности современной индустриальной системы зачастую помещают индивидуумов и домохозяйства в такое положение, при котором налицо почти полное отсутствие контакта, кроме проводимого сопоставления. Рассуждая формально, соседи нередко даже не являются соседями по общественному положению, не говоря уже о знакомстве, но все-таки их преходящее мнение может оказаться в высшей степени полезным. Единственным реальным способом предъявить свою денежную состоятельность этим безучастным наблюдателям чьей-то повседневной жизни будет непрерывная демонстрация платежеспособности. В современном обществе также наблюдается более частое посещение больших сборищ людей, которым неведома повседневная жизнь конкретного человека; это такие места, как церкви, театры, бальные залы, гостиницы, парки, магазины и прочее. Дабы поразить мимолетных наблюдателей и сохранить под их взорами самоуважение, о собственной денежной силе следует сообщать так громко, чтобы услышали все вокруг. Выходит, современное направление развития предусматривает дальнейшее распространение нарочитого потребления в ущерб праздности.

Также бросается в глаза, что пригодность потребления как средства поддержания репутации, заодно с вниманием к нему как одному из элементов благопристойности, в полной мере проявляется в тех слоях общества, где наиболее широки социальные контакты индивидуума и где подвижность населения максимально велика. Нарочитое потребление требует от городского населения сравнительно большей доли дохода, если сопоставлять с населением сельским, причем это требование является более настоятельным. В результате для поддержания внешних приличий городскому населению привычка жить впроголодь свойственна больше, нежели сельскому. Поэтому, например, американский фермер, его жена и дочери заметно проигрывают в манерах и в модности своей одежды семье городского ремесленника с равным доходом. Дело не в том, что городское население по природе гораздо настойчивее стремится к особого рода удовлетворенности, обусловленной нарочитым потреблением, и не в том, что оно меньше почитает денежную благопристойность. В городе просто куда нагляднее проявляются преходящий характер этого способа доказывать денежную состоятельность и побуждение к нему. Посему к такому способу прибегают более охотно, и городское население в жажде превзойти друг друга поднимает норму нарочитого потребления на более высокий уровень, а в итоге горожанину необходимы сравнительно более высокие расходы для предъявления обществу данной степени денежной благопристойности. Требование сообразности такой повышенной и общепризнанной норме становится обязательным. Норма благопристойности повышается от одного социального слоя к другому, и соблюдение внешних приличий становится насущным условием сохранения достигнутого положения в обществе.

Потребление в городе становится более существенным элементом уровня жизни по сравнению с сельской местностью. Среди сельского населения его место до некоторой степени занимают сбережения и благоустройство дома, которые посредством соседской молвы оказываются достаточно известными и потому тоже служат общей цели создания денежной репутации. Эти домашние удобства и праздность (если ее себе позволяют) надлежит, конечно же, причислять большей частью к статьям нарочитого потребления; почти то же самое можно сказать о сбережениях. Меньшие размеры сбережений, характерные для слоя ремесленников, объясняются, несомненно, в какой-то мере тем, что для ремесленника сбережения суть менее надежное средство предъявления себя человеческому окружению, нежели сбережения для обитателей ферм и малых поселений. Среди последних каждый осведомлен о делах других, в особенности о денежном положении каждого. Если рассматривать этот факт сам по себе, как главный и единственный, данное дополнительное побуждение, которому подвержены слои ремесленников и городских тружеников, не в состоянии сильно сократить размеры сбережений; но в сочетании с иными мотивами, повышающими норму благопристойности в расходах, оно не может не оказывать значительного влияния на склонность к бережливости.

Наглядной иллюстрацией того способа, каким обыкновенно действует этот канон почтенности, будут практики совместного распития напитков, «взаимного угощения» и совместного курения в общественных местах, распространенные среди городских рабочих и ремесленников, а также среди нижних слоев городского населения в целом. Наемных печатников можно охарактеризовать как одну из социальных групп, приверженных такой форме нарочитого потребления, и у них эта форма проявляется с четко выраженными последствиями, которые часто подвергаются публичному осуждению. Те или иные привычки подобного рода, свойственные конкретной социальной группе, приписываются, как правило, некоей, достаточно слабо определяемой, моральной неполноценности – или пагубному влиянию, каковое неким необъяснимым образом, как предполагается, оказывает на нравы этих людей выполняемая ими работа. Применительно к тем, кто трудится в наборных и печатных мастерских и типографиях, их положение можно описать следующими словами. Навыки, приобретаемые в какой-либо одной типографии или одном городе, оказываются востребованными почти везде, в любой другой типографии или городе, то есть инерция обучения специфическому ремеслу незначительна. Вдобавок это занятие подразумевает наличие умственных способностей выше средних и обладание довольно широким общим кругозором, значит, людям, занятым в этой области, обычно проще, нежели всем остальным, извлекать выгоду из малейшего отличия в условиях найма в одном месте по сравнению с другим. Инерция, обусловленная нежеланием покидать родные места, у печатников также незначительна. При этом заработки в печатном ремесле достаточно высоки, вследствие чего имеется возможность относительно свободно переезжать с места на место. В результате возникает большая текучесть наемного труда в печатном деле, пожалуй, более высокая, чем в любой другой, столь же четко оформленной и многочисленной группе рабочих. Эти люди постоянно сталкиваются с новым кругом знакомых, устанавливают с ними мимолетные, преходящие отношения, но доброе мнение таких случайных знакомых все равно ценится в каждый конкретный момент времени. Склонность людей к показному поведению, подкрепляемая чувством товарищества, побуждает свободно тратить деньги на все то, что наилучшим образом служит указанной цели. Повсеместно обычай, стоит ему утвердиться, возводится в неписаный закон и включается в состав общепринятой нормы благопристойности. Следующим шагом будет превращение этой нормы благопристойности в отправную точку для дальнейшего движения в том же направлении, ведь нет никакой заслуги в бездуховной жизни, просто соответствуя норме расточительности, на которую ориентируется как на само собой разумеющееся всякий представитель конкретного ремесла.

Преобладание расточительства в жизни печатников, если сравнивать их с другими рабочими, можно, соответственно, трактовать – хотя бы отчасти – как свидетельство большей свободы передвижения и более преходящего характера знакомств и общения у людей этой профессии. Но, если присмотреться, станет понятным, что истинной основой такого высокого уровня расточительства является все та же склонность к проявлению своего господства и денежной благопристойности, под влиянием каковой французский крестьянин-собственник становится скупым и бережливым, а американский миллионер учреждает колледжи, больницы и музеи. Не воздействуй на канон нарочитого потребления в значительной мере другие черты человеческой природы, ему чуждые, то всякое сбережение было бы логически невозможно для населения в том положении, какое занимают сегодня слои городских рабочих и ремесленников, сколь бы ни были высоки их заработки или доходы.

Впрочем, помимо достатка и желания им похвастаться, существуют и другие нормы репутации, другие более или менее обязывающие каноны поведения, причем некоторые из них порой усиливают или ограничивают действие общего, фундаментального канона нарочитого расточительства. Простейшая оценка восприятия рекламы заставляет нас думать, будто праздность и нарочитое материальное потребление исходно делят между собой область денежного соперничества приблизительно поровну. Далее можно было бы ожидать, что праздность постепенно будет уступать и исчезать по мере поступательного развития экономики и разрастания сообщества, тогда как нарочитое потребление будет неуклонно приобретать все большее значение в относительном и абсолютном выражении – до тех пор, пока не поглотит все доступные товары, не оставив ничего сверх пределов выживания. Однако фактическое развитие общества несколько отличается от подобной идеальной схемы. Праздность исходно преобладает и со временем существенно теснит расточительное материальное потребление – как в качестве прямого выражения достатка, так и в качестве составной части нормы благопристойности – на условно-миролюбивой стадии развития. С этого момента и впредь потребление неуклонно выдвигается на первый план и к настоящему времени уже получает бесспорный приоритет, пусть ему еще далеко до поглощения всех объемов продукции сверх прожиточного минимума.

Изначальное потакание праздности как способу предъявить репутацию восходит к архаическому различению благородных и низких занятий. Праздность почетна и становится обязательной отчасти потому, что она демонстрирует освобожденность от низкого труда. Архаическое разделение общества на благородный и низкий классы опирается на завистническое различение почетных и унизительных занятий, и это традиционное различение становится императивом, каноном благопристойности на ранней условно-миролюбивой стадии развития. Возвышению праздности способствует и то обстоятельство, что она по-прежнему остается столь же зримым доказательством благосостояния, как и потребление. В самом деле, она столь зрима – в том сравнительно малочисленном и стабильном человеческом окружении, в котором индивидуум пребывает на этой стадии развития общества, – что при посредстве архаической традиции, порицающей всякий производительный труд, ведет к появлению крупного безденежного слоя и даже стремится ограничить общественное производство прожиточным минимумом. Последнего удается избежать лишь потому, что рабский труд, работа под принуждением, а не ради уважения, попросту вынуждает производить продукт сверх прожиточного минимума трудовых слоев. Последующее относительное умаление значимости нарочитой праздности как основы репутации происходит отчасти из-за повышения относительной значимости потребления как свидетельства достатка, но частично оно обусловлено иной причиной, чуждой и в некоторой степени антагонистической обычаям нарочитой праздности.

Этим враждебным фактором является инстинкт к работе. Если позволяют прочие обстоятельства, этот инстинкт располагает людей к благосклонному взгляду на производительный труд и на все, что представляет собой пользу для человека. Он располагает к суровому осуждению расточительных затрат времени и сил. Инстинкт к работе присутствует у всех людей и дает о себе знать даже в крайне неблагоприятных условиях. Поэтому, сколь бы расточительным ни выглядело то или иное расходование в действительности, оно должно иметь хотя бы благовидное оправдание, нечто вроде заявляемой цели. Способы, какими при особых обстоятельствах инстинкт к работе порождает стремление к подвигу и завистнические различия между знатными и низкими классами, описывались в одной из предыдущих глав. В той степени, в какой инстинкт к работе вступает в конфликт с законом нарочитого расточительства, он выражается не столько в настоятельном требовании полезности усилий, сколько в постоянном ощущении одиозности и эстетической неуместности явно бесполезных занятий. В силу природы инстинктивной привязанности влияние этого ощущения затрагивает преимущественно и главным образом случаи наглядного и очевидного нарушения его требований. Лишь тогда, когда действие не столь незамедлительно и менее ограничено обстоятельствами, оно распространяется на те существенные отклонения от требований, которые постигаются только по размышлении.

Пока всякий производительный труд продолжает выполняться исключительно или обыденно рабами, ощущение унизительности любых производительных усилий постоянно и сильно присутствует в мышлении, не позволяя инстинкту к работе сколько-нибудь существенно подталкивать людей к производственной деятельности; но с переходом от условно-миролюбивой стадии (характеризуемой рабством и уважением к положению в обществе) к миролюбивой производственной стадии развития (наемный труд и денежная оплата) инстинкт к работе проявляется более действенно. Он начинает агрессивно определять взгляды людей на то, что достойно поощрения, и утверждается в качестве – хотя бы – вспомогательного канона самоудовлетворенности. Оставляя в стороне все привносимые обстоятельства, можно сказать, что сегодня в ничтожном меньшинстве будут те взрослые, кто вовсе не питает намерений достичь какой-либо цели или кто вовсе не испытывает побуждения придать форму предмету, факту или отношению на пользу человечеству. В значительной степени эту склонность может подавлять более насущное побуждение к почтенной праздности и стремление избежать недостойной полезности, а потому, следовательно, она может проявляться лишь в мнимой деятельности, например во взятии на себя «общественных обязанностей», в квазинаучных и квазихудожественных достижениях, в заботах по дому и его убранству, в участии в кружках кройки и шитья, в установлении моды в одежде и следовании этой моде, в умении играть в карты, ходить под парусом, играть в гольф и предаваться иным развлечениях. Сам тот факт, что под давлением обстоятельств инстинкт к работе способен выродиться в бессмысленность, ничуть не больше опровергает его наличие, нежели реальность инстинкта наседки опровергается тем, что нетрудно заставить наседку высиживать фарфоровые яйца.

Современные поиски какой-либо формы целенаправленной деятельности, которая одновременно не была бы неприлично производительной для личной или коллективной выгоды, знаменует собой различие в положении нынешнего праздного класса и того же слоя общества на условно-миролюбивой стадии развития. Как отмечалось выше, на более ранней стадии повсеместно господствующие институции рабства и статуса твердо и однозначно осуждали все цели, отличные от наивно и откровенно хищнических. Для наклонности к действию еще можно было найти какое-то привычное занятие через насилие, агрессию или подавление в отношении враждебных групп или подчиненных слоев внутри группы; тем самым снижалось социальное давление и праздный класс выплескивал энергию без обращения к реально полезным или хотя бы воображаемо полезным занятиям. До некоторой степени той же цели служила и практика охоты. Когда первобытное сообщество достигло этапа мирной производственной организации и когда более широкое освоение земель почти не оставило возможностей для охоты, давление побудило обращаться к полезным занятиям, и праздному классу пришлось искать себе это занятие в каком-либо ином направлении. Предосудительность полезных усилий также стала восприниматься менее остро с исчезновением принудительного труда, и тогда инстинкт к работе начал заявлять о себе все более настойчиво и последовательно.

В какой-то мере изменилось направление наименьшего сопротивления, так что энергия, ранее находившая отдушину в хищнической деятельности, теперь отчасти направлялась на достижение мнимо полезных целей. Нарочитая бесцельная праздность стала осуждаться, в особенности среди той значительной части праздного класса, чье плебейское происхождение заставляло поступать вразрез с традицией otium cum dignitate[15]15
  Почетный досуг, почтенная праздность (лат.).


[Закрыть]. Но тот канон почтенности, который порицал всякое производительное занятие вообще, продолжал присутствовать и не допускал ничего, помимо мимолетной моды, для любого вида деятельности, реально полезного или производительного по своей сути. Это означало, что в практикуемой праздным классом нарочитой праздности произошли перемены – не столько по существу, сколько по форме. Примирение двух противоречащих друг другу требований было достигнуто за счет мнимой деятельности. Появились и утвердились многочисленные и сложные правила вежливости и социальные обязанности церемониального свойства, возникло множество организаций, в официальных названиях и труде которых воплощалась какая-либо благовидная цель, обильно велись разговоры и обсуждения, причем их участникам редко случалось задумываться о фактическом экономическом значении всей этой суеты. Наряду с мнимо целенаправленными занятиями обыкновенно, если не неизменно, присутствовал и неразрывно вплетенный в их структуру элемент подлинности целенаправленного стремления к какой-либо серьезной цели.

В более узкой области мнимой праздности тоже произошла аналогичная перемена. Вместо простого наслаждения зримым бездельем, как в лучшие патриархальные времена, домохозяйка на более поздней миролюбивой стадии прилежно хлопочет по дому. Характерные особенности такого развития домашней заботы уже описывались выше.

На протяжении всей эволюции нарочитого расходования, будь то расходование материальных благ, услуг или человеческих жизней, очевидным образом подразумевается, что для сохранения доброго имени потребителя нарочитое расходование должно быть направлено на излишества. Чтобы приносить почет, оно должно быть расточительным. Никаких достоинств у потребления предметов жизненной необходимости нет, разве что они появляются в сравнении с крайней нищетой, когда нет возможности рассчитывать даже на прожиточный минимум; из такого сравнения не могла бы возникнуть никакая норма расходования, за исключением наиболее прозаической и непривлекательной по уровню благопристойности. Но возможна норма жизни, позволяющая проводить завистническое сопоставление в областях, отличных от достатка, например в различных проявлениях моральных, физических, интеллектуальных или эстетических сил. Сегодня такое сопоставление пользуется популярностью, и эти сравнения обычно столь неразрывно связаны с денежным сопоставлением, что они едва отличимы от последнего. Это особенно справедливо в отношении нынешней оценки выражения умственных и эстетических сил или способностей; поэтому мы часто принимаем за эстетическое или интеллектуальное то различие, которое по существу является всего лишь денежным.

* * *

Употребление термина «расточительство» неудачно с той точки зрения, что в повседневной речи это слово, как правило, содержит оттенок осуждения. Мы употребляем этот термин за неимением лучшего, который будет должным образом описывать тот же круг мотивов и явлений и не станет восприниматься в одиозном значении, подразумевающем нелегитимное расходование плодов человеческого труда или человеческой жизни. Для экономической теории рассматриваемое здесь расходование не более и не менее легитимно, чем любое другое расходование. Мы именуем его «расточительством» потому, что оно не служит человеческому обществу или не отвечает человеческому благополучию в целом, а вовсе не потому, что это напрасные, ошибочные усилия или расходы в представлении отдельного потребителя, решившего прибегнуть к такому образу жизни. Если потребитель делает такой выбор, тем самым он снимает для себя вопрос об относительной его полезности для потребителя по сравнению с другими формами потребления, которые не порицаются обществом вследствие их расточительности. Какую бы форму расходов ни выбирал потребитель, какую бы цель он ни преследовал, производя свой выбор, полезность формы обуславливается для него в первую очередь самим фактом предпочтения. Вопрос о расточительстве, как он видится отдельному потребителю, не возникает в рамках собственно экономической теории. Следовательно, употребление слова «расточительство» как технического термина не несет никакого осуждения мотивов, лежащих в основании действий потребителя в условиях господства канона нарочитого расточительства.

Но, исходя из других соображений, стоит отметить, что слово «расточительство» в повседневной речи содержит в себе порицание, направленное на то, что характеризуется как расточительное. Это здравомыслящее порицание само по себе является признаком инстинкта к работе. Общепринятое неодобрение расточительства говорит о том, что обыкновенный человек ради обретения согласия с самим собой должен уметь находить во всем без исключения (во всех усилиях и всех делах) улучшение жизни и увеличение благополучия в целом. Чтобы получить безоговорочное одобрение, любое экономическое явление должно выдерживать проверку на безличную полезность, то есть на полезность с общечеловеческой точки зрения. Относительное или конкурентное преимущество одного индивидуума перед другим не соответствует требованиям экономической справедливости, и потому конкуренция в расходах не одобряется с точки зрения такой справедливости.

Строго говоря, под нарочитым расточительством следовало бы понимать только те расходы, которые вызваны завистническим денежным сопоставлением. Но для того чтобы классифицировать именно так какой-либо данный элемент или предмет, не обязательно расценивать его как расточительство в глазах человека, несущего расходы. Нередко случается так, что элемент жизненного уровня, поначалу воспринимаемый прежде всего как расточительство, впоследствии становится в понимании потребителя жизненной необходимостью и тем самым оказывается столь же необходимым, как любая другая статья привычных расходов. В качестве предметов, попадающих иногда под это определение и, следовательно, пригодных как пример того, каким образом действует это правило, можно назвать ковры и гобелены, столовое серебро, услуги официантов, шелковые шляпы, крахмальное белье, многие предметы одежды и драгоценные украшения. Обязательность этих вещей становится общепринятой после утверждения привычки, впрочем, мало помогает для отнесения конкретных расходов к расточительству или к иной статье в техническом значении этого термина. Проверка, которой должно подвергаться всякое расходование при попытке решить этот вопрос, сводится к выяснению того, служат ли расходы непосредственно улучшению человеческой жизни в целом, способствуют ли они безличному общественному развитию. Вот основание для решения, выносимого инстинктом к работе, который выступает судом высшей инстанции при любом обсуждении экономической истинности и адекватности. Налицо решение, выносимое беспристрастным здравым смыслом. Поэтому спрашивать нужно не о том, ведут ли конкретные расходы при существующих условиях в виде индивидуальных привычек и общественных обычаев к удовлетворению отдельного потребителя или к его душевному покою, а о том, создается ли благодаря этим расходам, независимо от приобретенных вкусов и от канонов обхождения и общепринятых приличий, реальная прибыль в удобстве или в полноте жизни. Привычное расходование надлежит трактовать как расточительство в той мере, в какой обычай, на который оно опирается, возможно проследить до привычки к завистническому денежному сопоставлению, то есть постольку, поскольку представляется, что оно не могло бы стать привычным и обязательным без опоры на принцип денежной репутации или относительного денежного успеха.

Совершенно очевидно, что конкретной статье расходов не нужно быть сугубо расточительной, дабы отнести эту статью расходов к категории нарочитого расточительства. Вполне может оказаться, что тот или иной предмет расходов расточителен и полезен одновременно, и его полезность для потребителя может складываться из пользы и расточительства в самых разных пропорциях. Потребительские товары и даже средства производства обычно содержат оба указанных элемента в различных сочетаниях; впрочем, рассуждая в целом, элемент расточительства обыкновенно стремится занять господствующее положение в предметах потребления, тогда как для предметов, предназначенных для производственного использования, справедливо обратное. Даже в предметах, которые на первый взгляд служат только чисто показным целям, всегда возможно обнаружить присутствие некоторой (хотя бы мнимой) полезности; с другой стороны, даже в инструментах и специальном оборудовании какого-либо отдельного производства или в самых грубых предметах, созданных человеческим трудом, при ближайшем рассмотрении, как правило, выявляются следы нарочитого расточительства, по крайней мере следы привычки к показному. Было бы неосмотрительно утверждать, что какой-то предмет или какая-то услуга напрочь лишены полезного назначения, пусть их первичной целью и главным элементом выступает нарочитое расточительство; лишь чуть менее опасно и ошибочно заявлять применительно ко всякому преимущественно полезному изделию, будто элемент расточительства в нем никоим образом не содержится в его ценности, прямо или опосредованно.