Текст книги "Теория праздного класса"

Глава 5
Денежная норма жизни

Для большей части людей в любом современном обществе непосредственным основанием для денежных трат сверх необходимых для физического благополучия является не столько сознательное стремление превзойти других в размере явного потребления, сколько желание соответствовать общепринятым требованиям благопристойности по качеству и количеству потребляемых благ. Это желание вызывается вовсе не какими-то жесткими и неизменными нормами, которых нужно придерживаться и выходить за которые ничто не побуждает. Нет, норма требований подвижна, прежде всего она способна бесконечно повышаться, при условии что может пройти достаточно времени для привыкания к очередному повышению платежеспособности и к новым, возросшим размерам расходов, вытекающим из этой повышенной платежеспособности. Куда труднее отказаться от усвоенного однажды размера расходов, чем увеличить привычные размеры в ответ на увеличение достатка. Многие статьи привычных расходов оказываются при анализе едва ли не сугубым расточительством, и потому они обусловлены лишь стремлением к уважению, а стоит им утвердиться в рамках соответствующего нормативного потребления и тем самым сделаться неотъемлемой частью образа жизни, как выясняется, что отказаться от них ничуть не проще, чем от многих расходов, непосредственно ведущих к материальному благополучию или даже необходимых для жизни и здоровья. То есть нарочито расточительные «уважительные» расходы, приносящие духовное благополучие, могут стать более насущными, нежели многие расходы, которые покрывают «низшие» потребности в физическом благополучии или хотя бы в средствах к поддержанию жизни. Отказаться от «высокого» уровня жизни заведомо трудно, как и «спуститься» на любой сравнительно низкий жизненный уровень; в первом случае, впрочем, налицо затруднение морального толка, а вот второй может затрагивать материальную сторону физического благополучия.

Да, обратный переход сверху вниз затруднителен, зато увеличение нарочитого расходования происходит относительно легко, практически как почти само собой разумеющееся. В тех редких случаях, когда увеличения зримого потребления не случается, хотя средства для этого вроде бы в наличии, публика обычно желает получить этому объяснение и нередко приписывает таким потребителям столь недостойный и презренный мотив, как скупость. С другой стороны, быстрая реакция на соответствующий стимул воспринимается как обычное следствие. Отсюда следует, что нормой расходования, обыкновенно определяющей наше поведение, не может считаться тот средний, обыденный порог, который уже достигнут; это своего рода идеал потребления, лежащий близко за пределами досягаемости, и его достижение требует от нас некоторых усилий. Мотивом выступает соперничество, стимулируемое завистническим сравнением, которое побуждает нас превосходить тех, с кем мы привыкли себя соотносить. По сути то же суждение выражается банальным замечанием: каждый класс завидует и подражает классу, стоящему на социальной лестнице ступенью выше, но при этом редко сравнивает себя с теми, кто находится ниже или кто значительно его опережает. Иными словами, норма приличия в расходах, как и остальные нормы соперничества, устанавливается теми, кто занимает ступень репутации прямо над нами; тем самым, особенно в обществах, где классовые различия несколько размыты, все каноны репутации и благопристойности заодно с нормами потребления можно проследить последовательно до обычаев и привычного мышления наивысшего в социальном и денежном отношении класса – праздного класса богатых.

В общих чертах именно этот класс определяет, какой образ жизни общество воспримет как благопристойный или заслуживающий уважения, именно ему выпадает разъяснять наставлением и личным примером эту идеальную форму общественного благоденствия в ее предельном развитии. Но высший праздный класс способен играть эту псевдосвященническую роль только при существенных материальных ограничениях. Данный класс не в силах по собственному усмотрению устроить неожиданный переворот или возвратить прежний, привычный образ мышления, если того потребуют некие социальные условности. Нужно время, чтобы любое изменение распространилось и преобразило привычные взгляды; в особенности много времени уходит на изменение привычек тех социальных слоев, которые дальше всего отстоят от класса-«светила». Процесс медленнее протекает там, где ниже подвижность населения или где промежутки между различными слоями общества шире и четче выражены. Но при наличии времени праздный класс вполне в состоянии оказывать воздействие, в целом и в мелочах, на образ жизни общества, хотя в отношении существенных принципов почета те перемены, которые он способен произвести, лежат в узких пределах допустимости. Наставления и личный пример праздного класса имеют силу предписаний для всех слоев ниже, но на практике наставления, которые спускаются этим слоям в качестве руководства по выбору формы и способов приобретения почета (то есть когда формируются практическое и духовное мировоззрение низших слоев), эти авторитетные предписания постоянно и выборочно следуют канону нарочитого расточительства, а последний, в свою очередь, подвержен в различной степени влиянию инстинкта к работе. Сюда необходимо добавить и еще один общий принцип человеческой природы, а именно хищнический умысел, который по своей сути и по психологическому содержанию занимает промежуточное положение между двумя названными свойствами. Воздействие этого последнего на формирование образа жизни требует отдельного рассмотрения.

Значит, канон почтения должен приспосабливаться к экономическим обстоятельствам, традициям и степени духовной зрелости того конкретного класса, образ жизни которого он призван упорядочивать. Особо следует отметить, что при всем своем авторитете и при всей неоспоримости основополагающих исходных требований почета ни при каких обстоятельствах канон не может соблюдаться, если по прошествии времени или при переходе к менее денежно состоятельному классу выясняется, что он противоречит главному основанию благопристойности у цивилизованных народов, то бишь способностью надежно служить цели завистнического сопоставления денежных успехов.

Очевидно, что каноны расходования во многом определяют нормы жизни в любом обществе и для любого класса. Не менее очевидно и то, что норма жизни, преобладающая в какое-то время и на какой-либо социальной широте, сама, в свою очередь, в значительной мере определяет будущие формы почетного расходования и степень, до которой эта «высшая» потребность подчиняет себе потребление. В этом отношении общепринятая норма жизни действует преимущественно запретительно: она почти исключительно призвана воспрепятствовать умалению нарочитых расходов от уровня, который однажды был установлен.

Норма жизни обладает природой привычки. Это привычное мерило и способ реагирования на определенные стимулы. Отступление от привычного уровня жизни есть трудность отказа от некогда усвоенной привычки. Сравнительная простота, с которой повышается жизненный уровень, показывает, что жизненный процесс представляет собой процесс развертывания деятельности и он будет охотно продолжаться в каком-либо новом направлении всякий раз, когда сопротивление самовыражению уменьшается. Но когда привычка самовыражения по такой заданной линии малого сопротивления уже усвоена, человек будет искать привычный выход даже после того, как в среде произойдут какие-либо изменения, из-за чего возрастет сопротивление внешних обстоятельств. Это наглядное стремление выражать себя в заданном направлении, которое называют привычкой, позволяет справляться со значительным увеличением сопротивления внешних обстоятельств развертыванию жизни. Как среди разнообразных привычек, или привычных способов и областей самовыражения, которые во многом и составляют личную норму жизни, наблюдаются ощутимые различия в упорстве перед лицом противоборствующих обстоятельств и в степени приверженности движению в заданном направлении.

Следовательно, выражаясь языком современной экономической теории, люди неохотно соглашаются на сокращение расходов в любой области потребления, но все-таки в одних направлениях они движутся менее твердо, чем в других, и потому, пусть мы вынужденно отказываемся при необходимости от любых статей привычного потребления, имеются такие виды потребления, от которых отказываются крайне редко и крайне неохотно. Предметы и формы потребления, за которые потребитель держится наиболее крепко, суть обычно так называемые предметы жизненной необходимости, или насущные средства к существованию. Разумеется, этот минимум средств к существованию не является твердо установленным набором благ, определенным и неизменным по количеству и типу, но для целей нашего исследования можно считать, что он охватывает некоторую более или менее определенную совокупность предметов потребления, требуемых для поддержания жизни. Можно полагать, что от этого минимума при постепенном сокращении расходов люди отказываются в последнюю очередь. Вообще говоря, наиболее древние и закоренелые привычки, управляющие поведением индивидуума (привычки, которые затрагивают его органическое существование), принадлежат к числу самых живучих и властных. За ними в относительно произвольной и ни в коей мере не постоянной градации идут потребности более высокого порядка, поздно усваиваемые привычки отдельного человека или целого народа. Ряд этих потребностей – например, вошедшее в привычку употребление стимуляторов, потребность в спасении души (в эсхатологическом смысле) или в доброй репутации может в некоторых случаях предшествовать низшим, более элементарным потребностям. В целом чем дольше складывается привычка, тем она прочнее, а чем точнее она совпадает с предыдущими, усвоенными ранее формами общественной жизни, тем настойчивее будет проявлять себя. Привычка будет сильнее, если какие-то свойства человеческой природы, затрагиваемые ее действием, или какие-то склонности, находящие в ней выражение, будут свойствами и склонностями, каковые уже успели прочно внедриться в жизненный процесс или неразрывно связаны с историей жизни отдельной этнической группы.

Различная степень легкости, с которой разные привычки усваиваются разными людьми, как и различная степень сопротивления при попытке отказаться от той или иной привычки, говорят о том, что усвоение отдельных привычек зависит не только и не просто от продолжительности привыкания. Унаследованные склонности и свойства характера имеют не меньшее значение при выяснении того, какая совокупность привычек станет господствовать в образе жизни индивидуума. Преобладающий тип передаваемых по наследству склонностей, или, иными словами, тип темперамента, присущий доминирующей этнической группе сообщества, во многом предопределяет масштаб и формы выражения привычного образа жизни этого сообщества. О том, насколько важны наследуемые индивидуумом особенности для быстрого и решительного усвоения привычки, свидетельствует та крайняя легкость, с какой иногда перенимается всевластная привычка к алкоголю; также можно напомнить, как аналогичным образом и не менее решительно формируется привычка к строгому соблюдению обрядов благочестия у тех, кто наделен к этому особой предрасположенностью. Схожее значение имеет и та своеобразная легкость привыкания к конкретному человеческому окружению, которая называется романтической любовью.

Люди отличаются друг от друга в отношении наследуемых склонностей или в отношении того сравнительного умения, с каким они разворачивают свою жизнедеятельность в тех или иных областях; привычки, которые совпадают со сравнительно сильными склонностями или переходят в них, проявляясь более выраженно, чем другие, приобретают немалую значимость для благополучия человека. Роль, которую этот элемент играет в формировании ряда сравнительно устойчивых привычек, определяющих уровень жизни, объясняет то нежелание, с каким люди отказываются от привычных статей расходов при нарочитом потреблении. Предрасположенность, в которой нужно усматривать почву для такого рода привычки, есть склонность к соперничеству, а стремление к соперничеству, завистническое сопоставление, есть исконная черта человеческой природы и главная ее особенность. Она в любом новом обличье проявляет себя достаточно ярко и утверждается с большой настойчивостью в тех формах выражения, которые когда-то облюбовала. Когда у индивидуума складывается привычка проявлять себя в той или иной статье почетных расходов (когда на некий заданный набор стимулов привычно отвечают деятельностью конкретного рода и направления, движимой живой и глубоко укорененной предрасположенностью к соперничеству), то от таких расходов отказываются как раз крайне неохотно. С другой стороны, едва приращение денежных сил позволяет индивидууму развернуть жизнедеятельность с новым размахом, древние особенности расы сразу же устанавливают направление, которое должна принять общественная жизнь. Те наклонности, которые уже выражались при посредстве каких-либо родственных форм в развитии жизненного процесса по его корректирующим указаниям и для проявления которых всегда имеются в наличии материальные средства и возможности, будут оказывать особенно сильное влияние при выборе формы и направления, в которых заявит о себе новый прирост совокупной силы индивида. Если перейти к конкретике, то в любом обществе, где нарочитое потребление выступает составной частью образа жизни, увеличение платежеспособности индивидуума, вполне вероятно, будет иметь следствием расходы в какой-нибудь общепринятой области нарочитого потребления.

За исключением инстинкта самосохранения, предрасположенность к соперничеству является, вероятно, сильнейшим, нагляднейшим и наиболее настоятельным среди собственно экономических мотивов. В индустриальном обществе эта предрасположенность к соперничеству выражается в денежном соперничестве; применительно к цивилизованным западноевропейским странам это фактически означает, что такая предрасположенность выражается в какой-либо форме нарочитого расточительства. Потребность в нарочитом расточительстве, следовательно, всегда готова поглотить любое повышение эффективности производства или выпуска товаров, когда наиболее элементарные материальные нужды удовлетворены. Там, где в современных условиях этого не происходит, причину расхождения следует обычно искать в том, что темп увеличения достатка индивидуумов слишком высок и привычка к расходам за ним не успевает; или же конкретный индивид может откладывать приращение в нарочитом потреблении на более поздний срок (обыкновенно ради того, чтобы произвести зрелищное впечатление своим предполагаемым совокупным расходом). По мере того как возрастающая эффективность производства предоставляет возможность обеспечить средства к существованию при меньших трудозатратах, усилия производителей направляются на достижение более высоких результатов в нарочитом потреблении, а вовсе не снижаются до более приемлемого уровня. С ростом эффективности производства и появлением повода сбавить темп прирост выработки обращается на удовлетворение потребности в нарочитом потреблении (эта потребность способна расти бесконечно, подобно тому как, по экономической теории, растут обычно высшие, или духовные, потребности). В основном именно благодаря присутствию этого элемента в норме жизни Дж. С. Милль мог утверждать, что «до сих пор сомнительно, чтобы все сделанные к настоящему времени технические изобретения облегчили повседневный труд хотя бы одного человеческого существа»[16]16
  Английский философ Дж. С. Милль считается одним из основоположников либерализма. Цитируется его работа «Основы политической экономии», кн. 4. Перевод под ред. А. Милейковского.


[Закрыть].

Принятая в обществе или внутри того класса, к которому принадлежит человек, норма расходов в значительной мере определяет его жизненный уровень. Эта норма расходов естественно осознается человеком как правильная и хорошая, через привычное созерцание и усвоение того образа жизни, к которому эта норма относится; также она осознается и опосредованно, через распространенное требование соответствовать общепринятому размаху расходов, как подобает, из страха перед неуважением и остракизмом. Принимать норму жизни и ее придерживаться, пока она в моде, – одновременно приятно и целесообразно, причем такое поведение становится необходимым условием личного блага и жизненного успеха. Норма жизни любого класса (по крайней мере, когда речь идет о нарочитом расточительстве) обыкновенно настолько высока, насколько позволяет уровень доходов этого класса, причем с постоянным стремлением к росту. Воздействовать на значимую деятельность, следовательно, означает направлять их к единственной цели, на обретение как можно большего достатка и на отказ от работы, которая не приносит никакой денежной прибыли. В то же время влиять на потребление – значит сосредоточить его на тех направлениях, где оно наиболее хорошо заметно сторонним наблюдателям, доброго мнения которых взыскуют, а те наклонности, следование каковым не предусматривает почетных затрат времени или средств, рискуют постепенно забыться.

Благодаря такой дискриминации в пользу зримого потребления домашняя жизнь большинства классов и сословий выглядит сравнительно убогой по контрасту с тем eclat[17]17
  Блеском (фр.).


[Закрыть], с той блистательной частью их жизни, которая проходит на глазах наблюдателей. Вторичное следствие той же дискриминации проявляется в том, что люди прячут свою личную жизнь от чужих глаз. Когда речь о той части потребления, которая может без осуждения оставаться в тайне, люди избегают всяческих контактов с соседями. Отсюда отчужденность, уединенность и замкнутость в частной жизни, что характерно для многих промышленно развитых обществ; отсюда же в результате привычка к приватности и скрытности, столь заметная среди положений кодекса приличия у высших классов любого общества. Низкий уровень рождаемости в тех слоях общества, на которые накладывается настоятельное требование почетных расходов, объясняется схожим образом, прослеживается вплоть до базовых признаков нормы жизни, основанной на нарочитом расточительстве. Нарочитое потребление и обусловленное им увеличение расходов, необходимое для надлежащего содержания ребенка, составляют изрядную статью затрат и выступают мощным сдерживающим фактором. Пожалуй, это наиболее действенная из мальтузианских мер благоразумного сдерживания рождаемости[18]18
  Английский философ и экономист Т.Р. Мальтус утверждал, что неконтролируемый рост населения приведет к недостатку пропитания.


[Закрыть].

Влияние данного фактора на норму жизни, будь то сокращение менее зримых статей потребления (физическое благополучие и поддержание существования) или малочисленность, а то и отсутствии детей в семье, сказывается, быть может, сильнее всего на тех, кто предается ученым занятиям. В силу предположительного превосходства и редкости талантов и навыков, которыми характеризуется жизнь этих слоев, они по обычаю причисляются к более высокой ступени социальной лестницы, чем следовало бы по денежному положению. Величина почетных расходов для них, соответственно, оказывается чрезмерно большой, и они практически лишаются возможностей уделять внимание другим сторонам жизни. Под воздействием обстоятельств их привычные представления о хорошем и правильном, наряду с ожиданиями общественности относительно денежной благопристойности ученой публики, оказываются чрезвычайно высокими (особенно если отталкиваться от средней состоятельности и уровня доходов их социальной группы и тех групп, которые номинально им равны, но не по образованности). В любом современном обществе, где нет монополии жрецов на занятия науками, люди со стремлением к учености неизбежно вступают в контакт с классами, стоящими над прочими в денежном отношении. Высокие нормы денежной благопристойности, действующие среди указанных вышестоящих классов, проникают в среду ученых, лишь слегка смягчая суровость требований; в итоге в обществе нет слоя, который тратил бы больше ученых в нарочитом расточительстве.

Глава 6
Денежные каноны вкуса

Уже не раз повторялось предостережение: притом что регулирующей нормой потребления во многом выступает требование нарочитого расточительства, не следует трактовать сказанное так, будто мотивом, под влиянием которого потребитель действует в каждом конкретном случае, является именно этот принцип в своей неприкрытой, простейшей форме. Обыкновенно мотивом оказывается желание соответствовать установившейся практике, избегать недружелюбного внимания молвы и жить на уровне общепринятых канонов благопристойности как по виду, количеству и сорту потребляемых благ, так и по достойному применению собственных времени и сил. В обычных случаях это ощущение предписывающего обычая проступает в мотивах потребителя и оказывает прямое принудительное давление, прежде всего на потребление в глазах наблюдателей. Но существенная доля предписываемой дороговизны также заметна в потреблении, которое ни в какой сколько-нибудь ощутимой степени не становится известным посторонним; это касается, например, нижнего белья, некоторых разновидностей пищи, кухонных принадлежностей и прочих предметов домашнего обихода, предназначенных скорее для реальной, а не для показной деятельности. Все такие полезные изделия при ближайшем рассмотрении обнаруживают определенные свойства, повышающие цену и продажную стоимость рассматриваемых благ, но не увеличивающие пропорционально пригодность этих предметов для служения материальным целям, которым они якобы очевидно подчиняются.

При отборе под надзором закона нарочитого расточительства складывается кодекс общепризнанных канонов потребления, и в результате потребитель старается соответствовать нормам расточительности в дороговизне и расходах применительно к потреблению благ и затратам времени и сил. Такое развитие предписывающего обычая оказывает прямое и немедленное действие на экономическую жизнь, а также оно косвенно воздействует на человеческое поведение в других отношениях. Восприятие выражения жизни в любой конкретной области неизбежно затрагивает привычную точку зрения на то, что признается правильным и благим в других областях. В органическом комплексе привычек мышления, который составляет суть сознательной жизни индивидуума, экономический интерес отнюдь не изолирован от всех прочих интересов. К примеру, выше уже говорилось о его связи с канонами репутации.

Принцип нарочитого расточительства определяет формирование мыслительных привычек в отношении того, что считать нравственным и почетным в жизни и в предметах потребления. При этом данный принцип пересекается с иными нормами поведения, первоначально никак не связанными с кодексом денежного уважения, но обладающими, непосредственно или в конкретных случаях, известным экономическим значением. Так, канон репутационного расточительства может оказывать прямое или косвенное влияние на чувство долга, чувство прекрасного, на представления о полезности, о благочестивой или ритуальной уместности, а также на представление о научной истине.

Едва ли необходимо затевать здесь обсуждение отдельных ситуаций, когда канон репутационных расходов обыкновенно пересекается с моральными канонами поведения. Таким встречам уделяют большое внимание и широко их освещают те люди, в обязанность которых входит наблюдать и давать указания в отношении всевозможных отступлений от общепринятого морального кодекса. В современных сообществах, где господствующей экономической и юридической чертой общественной жизни выступает институция частной собственности, одной из важнейших характеристик морального кодекса является священная неприкосновенность собственности. Нет необходимости отстаивать или пояснять на примерах справедливость утверждения, что обычай соблюдать неприкосновенность частной собственности пересекается с другим обычаем – добиваться богатства ради доброго имени через нарочитое потребление. Большинство преступлений против собственности, прежде всего тяжких преступлений, подпадают под эту категорию. Широко известно, кстати, что в тех преступлениях, в результате которых в иные руки переходит крупная доля собственности, преступник обычно не подвергается высшей мере наказания или тому величайшему позору, который неминуемо пал бы на него, полагайся мы только на наивный моральный кодекс. Вор или жулик, изрядно разбогатевший путем правонарушения, скорее избежит сурового наказания со стороны закона, чем мелкий воришка; а благодаря возросшему достатку и тратам нечестно приобретенного богатства благопристойным образом ему перепадает толика репутации. Благовоспитанное расходование добычи в особенности привлекает особ, у которых сильно развито чувство внешних приличий, и существенно утишает остроту ощущения моральной низости при виде правонарушителя. Можно также отметить (это прямо связано с рассматриваемым вопросом), что мы все склонны прощать преступление против собственности тому человеку, мотивом действий которого является стремление обеспечить средства к «приличному» образу жизни для жены и детей. Если при этом упоминают, что жена «росла и воспитывалась в роскоши», такое уточнение принимается в качестве дополнительного смягчающего обстоятельства. То есть мы склонны прощать такие преступления, где цель преступника почтенна, где он стремится дать своей жене возможность осуществлять ради него мнимое потребление времени и материальных благ соответственно норме денежной благопристойности. В таком случае обычай одобрения привычного уровня нарочитого расточительства пересекается с обычаем порицания преступлений против собственности, причем до такой степени, что порой невозможно даже решить, выносится порицание или похвала. В особенности наглядно это проявляется там, где правонарушение имеет выраженные признаки хищничества или пиратства.

Вряд ли следует углубляться в изложение данной темы, но стоит, пожалуй, заметить, что все обилие моральных устоев, окружающих представление о неприкосновенности собственности, есть психологическая предпосылка традиционного восхваления богатства. Тут нужно добавить, что богатство, почитаемое как свято неприкосновенное, ценится прежде всего во имя доброй славы, обретаемой через нарочитое его потребление.

О влиянии денежной благопристойности на дух науки и на стремление к познанию будет сказано более подробно в отдельной главе. Также здесь нет особой необходимости останавливаться на представлении о достоинствах благочестия или ритуалов, равно как и об их полезности; данная тема будет затронута среди прочих в одной из последующих глав. Тем не менее практика репутационного расходования играет немалую роль в формировании широкого мнения о правильном и похвальном в вопросах священнослужения; следовательно, тут мы вправе разъяснить, как принцип нарочитого расточительства проявляется в некоторых общепринятых обрядах благочестия и в обусловленной этими обрядами кичливости.

Очевидно, что канон нарочитого расточительства во многом объясняет то явление, которое может быть названо благочестивым потреблением, например потребление священных зданий, церковных облачений и других материальных благ того же рода. Даже в тех современных культах, божествам которых приписывается предрасположенность к нерукотворным храмам[19]19
  Имеются в виду локальные культы и формы поклонения природным объектам как проявлениям и средоточиям божественной силы.


[Закрыть], священные строения и прочее культовое имущество возводятся и отделываются с известным расчетом на толику почета от расточительных расходов. Достаточно лишь присмотреться или задуматься (оба варианта допустимы), чтобы убедиться, что дорогостоящая роскошь храмов оказывает возвышающее и утешающее воздействие на душевный настрой молящихся. Другим доказательством будет то обстоятельство, что, как известно, всякое свидетельство бедности или запущенности в священном храме вызывает ощущение глубокого стыда у всех очевидцев. Принадлежности для отправления всякого обряда благочестия должны быть безупречными в денежном отношении. Это требование не подлежит обсуждению, пусть полезность указанных принадлежностей может быть сомнительной в эстетическом или ином отношении.

Пожалуй, уместно также будет отметить, что во всех сообществах, в первую очередь там, где норма денежной благопристойности для жилищ невысока, местное святилище лучше украшено, более нарочито расточительно по своей архитектуре и убранству, нежели жилые дома прихожан. Это справедливо в отношении почти всех вероисповеданий и культов, христианских или языческих, но прежде всего верно для более старых и более зрелых религиозных образований. В то же время святилище обыкновенно почти никак не способствует созданию физического удобства для паствы. Вообще-то священные строения лишь в незначительной степени служат физическому благополучию прихожан по сравнению с их более скромными жилыми домами, а также все люди ощущают, что правильный и просвещенный смысл истины, красоты и добра требует, чтобы во всяких расходах на храм нарочитым образом игнорировалось любое удобство прихожанина. Если какой-либо элемент удобства допускается в убранстве храма, этот элемент должен быть как минимум тщательно скрыт и замаскирован под показную строгость обстановки. В наиболее уважаемых современных храмах, где не делается никаких расходов, принцип строгости соблюдается вплоть до превращения убранства храма, особенно на вид, в средство умерщвления плоти. Люди изысканного вкуса в вопросах благочестивого потребления в большинстве своем принимают это аскетически расточительное неудобство как признак необходимой справедливости и добра. Благочестивое потребление есть разновидность мнимого потребления. Этот канон благочестивого аскетизма опирается на денежную репутацию нарочито расточительного потребления, в основании которого лежит правило, гласящее, что мнимое потребление нарочито не должно потакать желанию удобства со стороны мнимого потребителя.

Святилище и его убранство передают ощущение аскезы во всех тех культах, где святой или божество, которому храм посвящен, в нем, как понимается, не присутствуют и сами не пользуются имуществом храма, хотя обладают, как считается, пристрастием к роскоши. Несколько иной характер носят священные параферналии в тех культах, где приписываемый божеству образ жизни приближается к образу жизни мирского патриархального властелина, то есть там, где божество, как представляется, лично потребляет предназначенные ему материальные блага. В данном случае святилище и его убранство в какой-то мере приобретают стиль имущества, которое назначено в нарочитое потребление временному (мирскому) владельцу. С другой стороны, там, где предметы священнослужения используются на службах в честь божества, то есть там, где они потребляются мнимослужителями от имени божества, священное имущество наделяется свойствами, которые подобает иметь предметам, предназначенным сугубо для мнимого потребления.