Текст книги "Мальчик глотает Вселенную"

Дрищ кивает.

– А иногда, Дрищ, я задумываюсь: не актер ли ты, и мама тоже, и Лайл, и Гус – о, старче, Гус так прямо лучший актер, который когда-либо жил, – и вы все просто играете свои роли вокруг меня, а те инопланетяне наблюдают за мной в какой-то грандиозной постановке моей жизни.

– Это не зло, – говорит Дрищ. – Это просто бред какающей мыши, слегка эгоцентричной.

– Мне нужна проверка, – упорствую я. – Некий момент, в который мой истинный характер сможет проявиться естественным образом. Если я сделаю что-то благородное, не задумываясь ни на секунду, а просто сделаю это, потому что потребность поступать хорошо заложена во мне – то тогда я точно буду знать, что действительно хорош внутри.

– В конце концов мы все пройдем такой тест, малыш, – говорит Дрищ, глядя в окно. – Ты можешь делать что-то хорошее каждый день, приятель. И знаешь, что должно стать сегодняшним хорошим поступком?

– Что?

– Подтверди версию событий, изложенную твоей матерью.

– Напомни мне, в чем она заключается.

– Август отрубил тебе палец топором.

– Гус хороший, – говорю я. – Я не помню ни одного случая, чтобы он сделал что-то плохое тому, кто этого не заслужил.

– Боюсь, что понятия хорошего и плохого к этому парню неприменимы, – качает головой Дрищ. – Я думаю, что он идет своим путем.

– Куда, как ты думаешь?

– Не знаю, – пожимает плечами Дрищ. – Туда только Гус знает, как добраться.

– Он говорил, Дрищ, – сообщаю я.

– Кто говорил?

– Гус, – поясняю я. – Прямо перед тем, как я вырубился. Он заговорил.

– И что он сказал?

– Он сказал…

Зеленую занавеску, висящую возле койки, отдергивает вошедшая женщина. На ней синий шерстяной джемпер с изображением кукабарры[25]25
  Род птиц семейства зимородковых, обитают в том числе и в Австралии.


[Закрыть], сидящей на ветке рядом с листом эвкалипта, и темно-зеленые брюки того же оттенка, что и лист на джемпере. Она рыжеволосая и бледная, лет пятидесяти на вид. В руке у нее планшет для бумаг. Женщина сразу заглядывает мне в глаза, и увидев, что я не сплю, подходит ближе к кровати, задвинув занавеску за собой для большей приватности.

– Ну, как тут наш храбрый молодой солдат? – спрашивает она.

У нее ирландский акцент. Я еще никогда лично не слышал, чтобы женщина разговаривала с ирландским акцентом. Только по телевизору.

– У него все хорошо, – отвечает Дрищ.

– Давайте-ка взглянем на эту повязку, – говорит она.

Мне нравится ее ирландский акцент. Я хочу поехать в Ирландию прямо сейчас с этой женщиной и лежать в густой зеленой траве на краю утеса, есть вареную картошку с солью, маслом и перцем; и разговаривать с ирландским акцентом о том, что все возможно для тринадцатилетних мальчиков с ирландским акцентом.

– Меня зовут Каролина Бреннан, – представляется она. – А ты, стало быть, храбрый Илай, молодой человек, потерявший свой особенный палец.

– А откуда вы узнали, что он был особенный?

– Ну, правый указательный палец всегда особенный, – отвечает она. – Это тот, которым ты указываешь на звезды. Это тот, которым ты показываешь девочку на школьной фотографии, которую тайно любишь. Это тот, который ты используешь, чтобы прочитать очень длинное слово в любимой книжке. Это тот, которым ты ковыряешь в носу и чешешь в жопе, верно?

Доктор Бреннан рассказывает, что хирурги этажом выше мало что могли сделать с моим отсутствующим пальцем. Она говорит, что современные операции по приживлению у подростков успешны примерно на семьдесят-восемьдесят процентов, но эти сложные воссоединения довольно сильно зависят от одного ключевого элемента: собственно наличия гребаного пальца, который нужно пришивать. После двенадцати или около того часов, прошедших без реплантации ампутированного пальца, показатель успеха резко падает от семидесяти-восьмидесяти процентов до «прости, грязный сын дуремара, как-то не срослось». Иногда, говорит она, реплантация пальца вызывает больше проблем, чем приносит пользы, и овчинка выделки не стоит, особенно, если это единственный отрубленный палец – указательный или мизинец, но для меня это звучит, как сказать голодающему человеку, плавающему в море на деревянной доске: «Слушай, это, наверно, хорошо, что у тебя нет с собой окорока, потому что он мог бы вызвать у тебя запор».

Ампутации вроде моей, говорит она, у основания пальца – еще более сложны, и даже если мой пропавший палец внезапно проголодается и вернется, как беглый подросток, и появится в ведерке со льдом, то маловероятно, что нервная функция восстановится достаточно, чтобы его можно было использовать для чего-то более полезного, чем засовывать в жаровню с горячими углями в качестве ловкого трюка на вечеринке.

– А теперь вытяни-ка средний палец, – говорит она, покручивая собственным средним пальцем.

Я вытягиваю.

– А теперь засунь его в ноздрю, – продолжает она.

Она засовывает свой палец себе в ноздрю, высоко поднимая брови.

Дрищ улыбается. Я следую ее примеру и засовываю средний палец в нос.

– Видишь? – говорит доктор Бреннан. – Нет ничего такого, что мог бы делать указательный палец и не может сделать средний. Слышишь меня, юный Илай? Средним пальцем можно ковырять даже глубже.

Я киваю, улыбаясь.

Она осторожно разбинтовывает повязку вокруг моей костяшки без пальца, и прикосновение воздуха к обнаженной плоти заставляет меня вздрогнуть. Я украдкой смотрю на свою руку и немедленно отворачиваюсь, запечатлев образ голой белой кости, торчащей из мяса, словно один из моих коренных зубов, засунутый в кусок свиной сосиски.

– Заживает хорошо, – говорит она.

– Как долго он пробудет здесь, док? – интересуется Дрищ.

– Я бы хотела подержать его тут еще два-три дня, как минимум, – отвечает доктор Бреннан. – Просто понаблюдать за ним, чтобы в случае чего выявить инфекцию на ранней стадии.

Она накладывает на рану новую повязку, а затем оборачивается к Дрищу.

– Могу я поговорить с Илаем наедине, с вашего позволения? – спрашивает она.

Дрищ кивает. Он встает, и его старые кости трещат, когда он поднимается со стула. Он кашляет дважды: глухим, противным, хриплым, свистящим кашлем, будто у него в гортани застрял жук-носорог.

– Вы обращались к врачу по поводу этого кашля? – спрашивает доктор Бреннан.

– Не-а, – отвечает Дрищ.

– А почему нет? – недоумевает она.

– Потому что один из вас, умных шарлатанов, может сделать какую-нибуть глупость, например, не даст мне умереть, – поясняет он. Он подмигивает мне, пробираясь мимо доктора Бреннан.

– А Илаю есть куда идти? – спрашивает та.

– Он поедет к своему отцу, – говорит Дрищ.

Доктор Бреннан бросает на меня быстрый взгляд.

– Тебе там будет нормально, Илай? – тревожится она.

Дрищ следит, как я отвечу.

Я киваю. И он тоже удовлетворенно кивает.

Он протягивает мне двадцатидолларовую купюру.

– Когда все закончишь тут, возьмешь такси до своего старика, лады? – говорит он и кивает на ящик под моей больничной койкой. – Я принес тебе обувь и свежий комплект одежды.

Дрищ вручает мне листок бумаги и идет к двери. На бумажке адрес и телефонный номер.

– Адрес твоего старика, – поясняет он, обернувшись. – Я недалеко от вас, ребята, сразу за мостом Хорнибрук. Звоните по этому номеру, если я вам понадоблюсь. Это номер магазина под моей квартирой. Спросите Гилла.

– А дальше что сказать? – спрашиваю я.

– Скажете, что вы лучшие друзья Дрища Холлидея.

Затем он выходит.

Доктор Бреннан смотрит в график на планшете. Она садится на край кровати.

– Дай мне руку, – велит она. Вокруг моего левого бицепса она оборачивает бархатную манжету с прикрепленной к ней черной помпой, похожей на гранату.

– Что это? – спрашиваю я.

– Прибор для измерения давления. Теперь просто расслабься.

Она сжимает «гранату» несколько раз.

– Так значит, тебе нравятся «Звездные войны»?

Я киваю.

– Мне тоже, – говорит она. – Кто твой любимый персонаж?

– Хан. Хотя, возможно, Боба Фетт. – Я делаю долгую паузу. – Нет, Хан.

Доктор Бреннан кидает на меня острый взгляд.

– Ты в этом уверен?

Пауза.

– Люк, – говорю я. – Это всегда был Люк. А кто ваш?

– О, Дарт Вейдер для меня свет в окошке.

Я вижу, к чему она клонит. Ей бы копом работать. Нужно сделать вид, что я заглотил наживку.

– Вам нравится Вейдер?

– О дааа, мне всегда нравились плохие парни, – отвечает она. – Из сюжета много не выжмешь, если в нем нет плохих парней. Не может быть хорошего-хорошего героя без плохого-плохого злодея, верно?

Я улыбаюсь.

– Кто не хотел бы быть Дартом Вейдером? – смеется она. – Кто-нибудь толкается перед тобой, когда ты стоишь в очереди за хот-догами, а ты применяешь к нему старое доброе «тихое удушение Силой». – Она изображает клещевой захват большим и указательным пальцами.

Я смеюсь, изображая такой же захват в воздухе.

– Ваш недостаток горчицы меня тревожит[26]26
  Крылатая фраза Дарта Вейдера из киноэпопеи «Звездные войны»: «Ваш недостаток веры меня тревожит», с которой он душит своего провинившегося офицера («I find your lack of faith disturbing»).


[Закрыть], – говорю я голосом Вейдера, и мы хохочем вместе.

Краем глаза я замечаю мальчика, стоящего в дверях моей палаты. На нем светло-голубая больничная сорочка, как и на мне. У него бритая голова, но длинная коричневая косичка, похожая на крысиный хвост, тянется с его затылка и переброшена через правое плечо. Левой рукой он сжимает стойку передвижной капельницы на колесиках, присоединенной к его предплечью.

– Что такое, Кристофер? – спрашивает его доктор Бреннан.

Возможно, ему лет одиннадцать. Шрам, протянувшийся через верхнюю губу, придает ему вид последнего одиннадцатилетнего мальчика с передвижной капельницей, которого я хотел бы повстречать в темном переулке. Он почесывает свою задницу.

– Раствор опять слишком слабый, – бросает он.

Доктор Бреннан вздыхает.

– Кристофер, там вдвое больше порошка, чем в прошлый раз, – говорит она.

Он недовольно трясет головой и идет прочь.

– Я гребаный умирающий, а вы даете мне слабый раствор? – бормочет он, удаляясь по коридору от двери.

Доктор Бреннан поднимает брови.

– Извини за это, – произносит она.

– А от чего он умирает? – спрашиваю я.

– У бедолаги в мозгу опухоль размером с гору Айерс-Рок[27]27
  Самая большая и древняя в мире скала-монолит. Является достопримечательностью Австралии, ее называют «австралийским чудом».


[Закрыть], – отвечает она.

– Вы можете что-нибудь с этим сделать?

– Может быть, – говорит доктор Бреннан, записывая цифры моего кровяного давления на листе бумаги в планшете. – А может, и нет. Иногда медицина не имеет к этому никакого отношения.

– Что вы имеете в виду? Вы говорите о Боге?

– О, нет, не о Боге. Я говорю о Гоге.

– Кто это – Гог?

– Он капризный, более нетерпеливый младший брат Бога, – говорит она. – Пока Бог строит Гималаи, несчастный старый Гог помещает опухоли в головы молодых брисбенцев.

– Гогу есть много за что ответить, – предполагаю я.

– Как бы то ни было, на чем мы остановились?

– На Вейдере.

– Ах да, так стало быть, тебе не нравится Дарт Вейдер? – говорит она. – Насколько я понимаю, вы с братом захотели разрубить его пополам топором?

– Мы злились, что он убил Оби-Вана.

Доктор Бреннан смотрит мне в глаза, отложив свою папку на кровать.

– Ты слышал когда-нибудь поговорку, Илай: «Обманщика не обманешь»?

– Дрищ ее обожает, – киваю я.

– Да уж не сомневаюсь. Так вот, я чувствую здесь какое-то дерьмо, – заявляет она, и благодаря ее ирландскому акценту фраза звучит так, словно доктор говорит о прекрасном рассвете. – Я видела и зеленое дерьмо, и желтое дерьмо, и черное дерьмо, и фиолетовое в крапинку, и такое толстое, что им можно тещу убить, если шарахнуть как следует по башке. Я видела, как дерьмо лезет из дыр, о существовании которых ты даже не подозреваешь. Я видела, как дерьмо разрывает задницы и женщин, и мужчин, но я редко видела дерьмо настолько опасное, как та чушь, которая льется из твоего рта прямо сейчас.

На протяжении всей этой речи о дерьме доктор Бреннан говорит с любовью и состраданием, и это заставляет меня фыркнуть от смеха.

– Простите, – говорю я.

– Есть вещи, которые ты можешь сделать, – продолжает она. – Есть места, куда ты можешь пойти и быть в безопасности; есть люди, которым ты можешь доверять. В этом городе еще есть люди, более могущественные, чем полиция. В Брисбене еще осталось несколько Люков Скайуокеров, Илай.

– Героев? – спрашиваю я.

– Не может быть, чтобы на всех этих злодеев, разгуливающих вокруг, не нашлось и нескольких героев тоже, – говорит она.

Дорогой Алекс!

Привет из детского отделения Королевской Брисбенской больницы! В первых строках прошу прощения за неровный почерк. Недавно я потерял свой правый указательный палец (это долгая история на самом деле), но я могу отлично держать шариковую ручку средним, большим и безымянным. Мой лечащий врач, доктор Бреннан, хочет, чтобы я побольше пользовался руками, и она сказала, что написание письма – отличный способ попрактиковаться в этом, а также улучшить кровообращение кисти. Как ты сам, как парни, как ваш кот Треножник? Прости, не могу сообщить вам никаких новостей о «Днях нашей жизни», потому что тут в детском отделении только один телевизор, и он вечно включен на образовательный канал. Ты когда-нибудь лежал в больнице? Здесь не так уж и плохо. Доктор Бреннан очень милая и разговаривает с ирландским акцентом, я думаю, это должно понравиться ребятам из 2-го отряда. На ужин была слегка жестковатая жареная баранина, зато завтрак (кукурузные хлопья) и ланч (бутерброды с курицей) – то, что надо. Я мог бы остаться здесь еще ненадолго, но не могу, потому что у меня есть дело. Видишь ли, я размышлял о героях, Алекс. У тебя когда-нибудь был свой герой? Кто-то, кто спас тебя. Кто-то, кто защищал тебя. Люк Скайуокер не собирался быть героем. Он всего лишь хотел найти Оби-Вана. И тогда он просто решил выйти за пределы своей зоны комфорта. Он просто решил следовать зову своего сердца. Так что, возможно – это все, что требуется, чтобы быть героем, Алекс. Просто следовать зову своего сердца. Сделать первый шаг. Вероятно, ты какое-то время не сможешь получать от меня писем с поддержкой, потому что я ненадолго уезжаю. Я отправляюсь на поиски, в небольшое приключение. Я установил себе цель, и у меня есть воля, чтобы ее достичь. Помнишь, Дрищ всегда говорил о четырех вещах? Время, планирование, удача, вера. Я думаю, что это похоже на жизнь. Я считаю, что так и надо жить. Я напишу тебе, когда смогу, но, если от меня так и не будет никаких вестей, я хочу сказать спасибо за все письма и за дружбу. Так много еще хочется сказать, но придется отложить это на другой день, потому что мой момент почти настал, и мое время ускользает. Как песок сквозь песочные часы. Ха!

Твой друг навсегда,

Илай.

* * *

Дрищ всегда верил в себя и в то, что ему удастся сбежать из тюрьмы. Это было нечто вроде: «Если ты в глубине души убежден, что охранники могут видеть тебя, то они и вправду могут видеть тебя. Но если ты по-настоящему веришь, что невидим, то и охрана поверит, что ты невидимка». Думаю, что именно так он и говорил. Это было что-то об уверенности. Гудини из Богго-Роуд был не столько волшебником, сколько пронырливым и уверенным, а уверенный проныра может творить любую магию. Его первый успешный побег из Богго-Роуд состоялся средь бела дня. В жаркое воскресенье, после обеда, 28 января 1940 года. Дрищ и его собратья по заключению из крыла «Д» шли по главному кольцу в направлении двора номер четыре. Дрищ отстал от группы и поверил, что невидим. И он стал невидим.

Четыре фактора для чистого побега: время, планирование, удача, вера. Время было выбрано правильно, между тремя и четырьмя часами пополудни в воскресенье, когда большинство тюремных охранников охраняли большинство заключенных на молитвенной службе во дворе номер четыре, с противоположной стороны корпуса, в котором находилось крыло «Д». Простой план. Эффективный план. Уверенный план. По пути к Четвертому двору Дрищ просто стал невидимкой, выскользнул из вереницы заключенных и нырнул в Первый двор, примыкающий к крылу «Д»; ближайший двор к его конечной цели – тюремным мастерским.

Затем он поверил, что может перемахнуть трехметровый деревянный забор, и стало так. Он перелез через забор, огораживающий Первый двор для физических упражнений, и спрыгнул на дорожку вниз, в «стерильную зону», которая проходила изнутри вдоль тюремных стен в форме квадрата. Он перебежал по дорожке в зону тюремных мастерских, которую обычно патрулировали охранники, но не во время воскресной молитвы. Вспотевший, разгоряченный, тихий и скрытный, он подбежал к задней части мастерских и, невидимый для охраны, забрался на пристройку, которая позволила ему лезть дальше и подняться на крышу мастерских.

Здесь, уже потенциально заметный охранникам из сторожевых башен, он достал пару украденных и нелегально хранимых кусачек и быстро перекусил проволочную сетку, закрывавшую вентиляционные окна мастерской. Время, планирование, удача, вера. И стройное телосложение. Гудини из Богго-Роуд протиснул свое худое тело через вентиляционное окошко и упал вниз, в сапожную секцию мастерских. Каждая секция мастерской была отделена от остальных проволочной сеткой. Дрищ проделал отверстие и пролез через проволоку из сапожной секции в секцию матрасов, из матрасной секции в плотницкую, из плотницкой в ткацкую, а из ткацкой прямиком в рай – в мастерскую кистей и щеток, где он работал последние недели и в которой прятал свой спасательный комплект.

Здесь и сейчас – самое время для моего собственного побега. Сейчас три часа пополудни в игровой зоне детского отделения – общем пространстве с полированными деревянными полами, по форме напоминающем половинку восьмиугольника. Эта зона огорожена не тюремным забором, а окнами в белых деревянных рамах на шпингалетах, похожими на окна в моей школе. Дрищ совершил свой побег в такое же время дня. Время, когда большинство детей из отделения – всего около восемнадцати человек, возрастом от четырех до четырнадцати лет, борющихся с разными недугами, от аппендицитов и сломанных рук до сотрясений мозга и ножевых ранений пальцев, отрубленных специалистами по искусственным конечностям, – сидят с соками и лимонадами, вынесенными с полдника, а их языки все еще смакуют сладкий вкус крема внутри бисквитов «Монте-Карло».

Дети толкают грузовики, рисуют пальцами бабочек, оттягивают трусы и играют со своими членами. Старшие дети читают книги, а пятеро детей смотрят «Детскую комнату» и надеются, что нежная мисс Хелена внутри телевизора увидит их через свое волшебное зеркало. Рыжий мальчик крутит жестяной волчок, сделанный в форме черно-желтого шмеля. Девочка примерно моего возраста посылает мне полуулыбку на тот манер, каким могли бы улыбаться друг другу фабричные рабочие через конвейерную ленту с крутящимися шмелями. Стены разрисованы экзотическими животными. И Кристофер тоже здесь, вместе с передвижной капельницей. Мальчик с горой Айерс-Рок внутри своей тыквы.

– Ты смотришь это? – спрашиваю я Кристофера.

Он сидит в кресле перед общим телевизором, слизывая апельсиновый крем с бисквита, разлепленного на две половинки.

– Я? Нет! – возмущается он. – Я не смотрю «Детскую комнату». Я просил их переключить на «Различные ходы», но они считают, что здесь больше младших детей, чем старших, и поэтому мы должны смотреть это дерьмо. Херня какая-то, если хочешь знать мое мнение. Эти маленькие поганцы могут хоть всю оставшуюся жизнь пялиться в «Детскую комнату». А я через три месяца стану трупом, и все, что я хочу, – это посмотреть несколько серий «Различных ходов». Но всем же насрать!

Он слизывает языком кусочек апельсинового крема. Его светло-голубая больничная рубаха такая же уродливая и помятая, как и моя.

– Меня зовут Илай, – представляюсь я.

– Кристофер, – откликается он.

– Очень жаль, – говорю я. – По поводу твоего мозга.

– Мне не жаль, – отвечает он. – Мне больше не нужно ходить в школу. И мама покупает мне эскимо с орешками всякий раз, когда я хочу. Она останавливает машину по первому слову, бежит в магазин и приносит мне.

Он замечает мою перебинтованную правую руку.

– Что случилось с твоим пальцем?

Я придвигаюсь ближе.

– Наемный убийца наркобарона отрубил мне его ножом «Боуи».

– Ахренеееть, – говорит Кристофер. – Зачем он это сделал?

– Потому что мой брат не сказал наркобарону то, что тот хотел узнать.

– А что он хотел узнать?

– Даже не знаю.

– А почему твой брат ему не сказал?

– Потому что он не разговаривает.

– А почему они докопались с этим вопросом до того, кто не разговаривает?

– Потому что в конце концов он заговорил.

– И что он сказал?

– «А в конце – мертвый синий крапивник».

– Чегооооо? – переспрашивает Кристофер.

– Забудь об этом, – говорю я, наклоняюсь ближе к его креслу и шепчу: – Слушай, видишь вон того рабочего?

Кристофер прослеживает за моим взглядом до другой стороны отделения, где рабочий пристраивает дополнительную секцию шкафов для бумаг рядом со столом администратора. Кристофер кивает.

– У него возле ног ящик с инструментами, а внутри этого ящика – пачка сигарет «Бенсон энд Хеджес экстра милд» и фиолетовая зажигалка, – говорю я.

– Ну и? – произносит Кристофер.

– Ну и мне нужно, чтобы ты пошел туда и задал ему какой-нибудь вопрос, чтобы он отвернулся от ящика, – объясняю я. – Или устроил отвлекающий маневр, а я подкрадусь и стащу зажигалку из его коробки с инструментами.

Кристофер выглядит озадаченным.

– Что значит – «отвлекающий маневр»?

Это то, что устроил Дрищ в декабре 1953 года, после того, как был приговорен к пожизненному заключению. В матрасной мастерской Отряда № 2 он сложил гору набивочного волокна и ваты, а затем поджег ее. Горящая гора являлась отвлекающим маневром для вбегающих охранников, которые не знали – заниматься пожаром или самым отъявленным заключенным Богго-Роуд, который уже взбирался по лестнице из подручных средств к световому окну мастерской. Однако этот отвлекающий маневр Дрища стал и причиной его неудачи, потому что пламя поднялось почти до самой крыши, где он пытался выбить сетчатое световое окно, прежде чем надышался дымом и сорвался вниз, пролетев пять метров. Но урок остался – огонь заставляет людей чертовски паниковать.

– Действие для отвода глаз, – поясняю я ему. – Смотри на мой кулак.

Я поднимаю правый кулак повыше и размахиваю им по кругу, а зеленые глаза Кристофера послушно следят за кулаком, и он не видит, как моя левая рука дотягивается до его уха и дергает за мочку.

– Вуаля! – говорю я.

Кристофер улыбается и кивает.

– А зачем тебе зажигалка? – спрашивает он.

– Чтобы поджечь книжку «Энн из Зеленых Крыш», которая стоит вон там в книжном шкафу.

– Отвлекающий маневр?

– А ты быстро учишься, – говорю я. – Мозги у тебя пока хорошо варят. Да, достаточно крупная диверсия, чтобы заставить тех медсестер за административным столом кинуться сюда, в то время как я совершу свой триумфальный побег через входную дверь, с которой они вечно не спускают глаз.

– А куда ты собираешься податься?

– В разные места, Кристофер, – говорю я. – Вперед к успеху.

Кристофер кивает.

– Хочешь со мной? – спрашиваю я.

Кристофер на мгновение задумывается над предложением.

– Не, – отвечает он. – Эти тормознутые все еще думают, что могут меня спасти, так что мне лучше задержаться здесь немного подольше.

Он встает и выдергивает иглу из предплечья, соединяющую его с капельницей на металлической тележке.

– Что ты делаешь? – недоумеваю я.

Он уже шагает к телевизору и мельком поворачивает ко мне голову.

– Отвлекающий маневр, – говорит он.

Телевизор стандартного размера, и если его опрокинуть набок, то был бы Кристоферу по пояс. Кристофер наклоняется над ним, хватает левой рукой сзади, а правой под основание, и одним мощным быстрым рывком его тонкие, как проволока, руки вскидывают телевизор выше уровня плеч. Дети, лежащие на животах на радужном коврике и смотрящие «Детскую комнату», с замешательством и неверием в происходящее наблюдают, как мисс Хелена в телевизоре накреняется под острым углом, когда Кристофер поднимает телевизор, яростно сжав зубы.

– Я же сказал, что хочу смотреть «Различные ходы»! – кричит он.

Я медленно отступаю назад к административному столу, а оттуда уже спешат четыре медсестры, окружающие Кристофера испуганным полукольцом. Одна молодая медсестра оттаскивает младших детей от Кристофера, а другая, постарше, приближается к нему, как полицейский переговорщик к человеку, обвешенному динамитом.

– Кристофер… поставь… телевизор… на место… сейчас же.

Я уже возле входной двери, когда Кристофер отшатывается назад с телевизором над головой. Шнур питания туго натянулся и вот-вот выскочит из розетки. Кристофер что-то поет.

– Кристофер! – кричит старшая медсестра.

Он поет главную песню из сериала «Различные ходы». Это песня о понимании, сходстве и различии; о том, что некоторым от рождения дано одновременно и меньше, и больше, чем другим. Это песня о единении. Он пятится на три, четыре, пять шагов, как чудовище Франкенштейна, разворачивает бедро для более сильного толчка и швыряет телевизор с нежной мисс Хеленой, улыбающейся изнутри, прямо через стекло ближайшего запертого окна в белой деревянной раме, и тот улетает в неизвестном направлении. Медсестры хором ахают, а Кристофер оборачивается от окна, взметнув вверх руки с пальцами, сложенными не в букву «О» – «оʼкей, отвлек», а в букву «V» – «победа!». Он торжествующе кричит, и когда медсестры набрасываются на него всей толпой, как-то ухитряется найти меня взглядом возле входной двери среди всего этого отвлекающего безумия. Он весело подмигивает мне левым глазом, и лучшее, чем я могу ему ответить, – это признательно вскинуть кулак, прежде чем выскользнуть через дверь к свободе.

Время, планирование, удача, вера. Планирование. После того как Дрищ в том дерзком побеге 28 января 1940 года методично прорезал проволочную сетку сапожной секции, а затем матрасной, плотницкой и ткацкой, он наконец проскользнул через сетку щеточной, чтобы найти и забрать свой набор беглеца. У Дрища имелось терпение даже в те ранние дни, до его долгих сроков в Черном Питере. Он готовил комплект для своего побега в промежутках между бдительными патрулями охранников, заглядывающими в мастерскую, потому что времени у него было в избытке. Он наслаждался самим процессом планирования, он черпал поддержку в скрытном творчестве, переполняющем его адреналином на пути к свободе. Тайное изготовление и хранение приспособлений для побега доставляло ему радость и помогало отвлечься от мрачного тюремного мира. В промежутках между настороженными взглядами охранников Дрищ месяцами плел веревку длиной девять метров из кокосового волокна – сырья для матов, производящихся в тюремной ткацкой мастерской; материала, из которого был сделан коврик Дрища в холодном, сыром и темном Черном Питере. Примерно через каждые полметра Дрищ навязал на ней двойные узлы в качестве опоры для ног. В его спасательном наборе была и вторая веревка, длиной в три метра, и две деревянные палки от гамака, соединенные вместе в форме креста, который Дрищ привязал к девятиметровой веревке. С этим комплектом в руке он забрался под потолок щеточного цеха, прорезал лаз через сетку потолочного свето-вентиляционного окна и снова оказался на крыше мастерской; на этот раз на позиции, невидимой для охранников с башен, ахиллесовой пяте тюрьмы; в идеальной слепой зоне, которую Дрищ терпеливо вычислял, час за часом вышагивая по тюремному двору, задрав голову к небу и приблизительно рисуя в уме геометрические фигуры между различными точками со сторожевых башен, крышей мастерской и свободой.

Он использовал короткую веревку, чтобы соскользнуть с крыши мастерской, обжигая ладони по пути вниз. Теперь, вернувшись на внутреннюю дорожку, проходящую по периметру тюрьмы, он посмотрел на устрашающую восьмиметровую высоту главной стены Богго-Роуд и вытащил соединенные крест-накрест перекладины от гамака из своего набора беглеца. То, что он держал в руках, было самодельным крюком-«кошкой», привязанным к девятиметровой веревке с узлами-опорами для ног. И он изготовился к броску.

Время, планирование, удача, вера. Неделями в своей одиночной камере Дрищ изучал науку и технику, чтобы понять, как правильно зацепить крюк за высокую стену. Вдоль верхушки тюремной стены Богго-Роуд были углы, где более низкие участки стены стыковались с более высокими. Дрищ потратил несколько недель, набрасывая две спички, связанные крестообразно и прикрепленные к нитке, на грубую, но сделанную с соблюдением масштаба модель внешней стены. Он перебросил крюк через стену и осторожно перемещал тяжелую веревку вбок вдоль верха, пока она не пришлась точно на угол с маленькой ступенькой, где меньший участок стены встречался с большим. И он рассказывал мне, что почувствовал, когда натянул веревку в этом углу и крюк застрял крепко. Дрищ сказал, что это чувство было похоже на рождественское утро в старом приюте при Англиканской церкви в Карлингфорде, когда заведующий пансионом сообщил всем тем тощим сиротам, что у них будет теплый сливовый пудинг с заварным кремом на десерт к рождественскому обеду. И вот что такое свобода на вкус, сказал Дрищ: она как теплый сливовый пудинг и крем. Он карабкался вверх по веревке, отчаянно цепляясь руками и ногами за двойные узлы, пока не уселся высоко на тюремной стене, невидимый в своем прекрасном «слепом пятне», и с одной стороны ему открывался вид на цветущие сады за стенами Первого двора, а с другой – на разбросанные по территории кирпичные постройки тюрьмы, которая на самом деле была его настоящим домом – единственным постоянным адресом, который он когда-либо имел в своей жизни. Дрищ глубоко вдохнул вольный воздух и перевернул крюк так, чтобы теперь тот цеплялся за угол с внутренней стороны стены, в том месте, которое впоследствии станет известным как «Тропа Холлидея». И спустился на свободу.

Мне до свободы – четыре этажа. Я нажимаю кнопку первого в больничном лифте. Первое, что сделал Дрищ после того, как пробрался через сады к окружной дороге Аннерли в роли беглого заключенного, – это выскользнул из своей тюремной одежды. Около 4.10 пополудни, когда надзиратели выкрикивали его имя на дневной поверке, Дрищ как раз перепрыгивал забор в брисбенском пригороде, чтобы украсть новый наряд с натянутых во дворе бельевых веревок. Теперь я Гудини, и вот мой великий фокус: в один миг я стягиваю больничную рубашку, чтобы не выглядеть беглым, и остаюсь в своей обычной одежде, которая надета под ней: в старой темно-синей тенниске-поло, черных джинсах и серо-голубых кроссовках. Я сворачиваю больничную рубашку в комок из голубой материи, который продолжаю держать в левой руке, когда лифт вдруг останавливается на втором этаже больницы. Два врача-мужчины с бумагами в руках входят в лифт, погруженные в беседу.

– …И я сказал папаше ребенка, что, может, раз у него так много сотрясений на поле, вам стоит подумать о более бесконтактном виде спорта, типа тенниса или гольфа, – говорит один из врачей, пока я сдвигаюсь к заднему левому углу лифта, пряча за спиной ком из рубашки.

– И что он на это ответил? – интересуется другой доктор.