Текст книги "Шарм"

Мне жаль, что она плачет – мне совсем не нравится, что она плачет, – но я точно не имею ничего против того, что я чувствую, обнимая ее. Это странное чувство, если учесть, что последним человеком, которого я обнимал, была Лия. И это произошло после того, как я случайно сказал ей любить меня всегда. Но те объятия были полны паники, сожалений и стыда. Что значат эти объятия, я не знаю, но определенно что-то другое.

– Ну, хватит, – говорю я ей, гладя ее по спине так осторожно, как только могу. – Все образуется.

Она качает головой, прижимая ее к моему горлу, и я стараюсь не обращать внимания на то, что ее сопли текут по моей груди под рубашкой.

В конце концов она делает глубокий судорожный вдох:

– Извини.

– Тебе не за что извиняться. Все люди иногда плачут.

Она отстраняется и смотрит на меня красными глазами и с красными пятнами на заплаканных щеках.

– А ты когда-нибудь плакал?

Этот вопрос застает меня врасплох, и я смотрю ей в глаза, пытаясь понять, действительно ли она хочет знать правду или просто ищет моего сочувствия.

Потому что, если честно, я не плакал с детства.

С того самого дня, когда мой отец-садист запер меня в очередной раз в каменной тюрьме и заявил, что я либо продемонстрирую ему ту способность, которую он желает от меня получить, либо останусь взаперти до конца моих дней.

Лежа в кромешной темноте гробницы, где я должен был «обдумать свое поведение», лежа в полном одиночестве, испытывая страх и гнев, я наконец отдался своей ярости и начал орать на вселенную, возмущаться несправедливостью жизни и бить кулаками по каменным стенам, пока не разбил костяшки пальцев в кровь и не охрип. А когда во мне больше не осталось воли к сопротивлению, я начал умолять.

Я умолял богов, в существовании которых даже не был уверен, чтобы они просто дали мне исчезнуть, уйти. Чтобы они обратили мою душу в прах и дали ветру унести ее. Я уже обладал способностью сокрушать в прах все остальное, так почему бы не сделать это с самим собой?

Должно быть, я очень этого хотел – и у меня получилось. Я сокрушил себя в пыль.

Мои кости, плоть и кровь, все мои клетки разрушились под давлением моих гнева и отчаяния, и моя душа разбилась на миллиард крошечных осколков, которые и оставались мною и в то же время были чем-то иным.

Я наконец-то был свободен.

Я не знаю, куда я исчез. Думаю, я не умер, но я был и не совсем жив. Точно я знаю одно – паника, чувство одиночества и злость, сопровождавшие меня всегда и составлявшие мой мир, разрушились вместе со мной.

Только тогда и больше никогда я испытал покой.

Но в конечном итоге, поскольку вселенной нравится играть со мной в игры, мои тело и душа вновь собрались в единое целое. И я снова очутился в одиночестве и темноте. И стало только хуже.

Я выдержал заточение в гробнице, где прошла большая часть моей жизни, потому что у меня не было выхода, потому что я знал только такую жизнь. Так уж был устроен мир. Но оказалось, что это не так.

В этом мире имелось место, где я мог чувствовать себя в безопасности – я видел его, я жил в нем. Но мне не было позволено там оставаться.

И тогда я заплакал.

Потому что таким, как я, нельзя позволять познать счастье. Ведь это заставляет нас желать больше того, что нам дозволено иметь.

Я качаю головой, чтобы одновременно заставить себя вернуться в настоящее и ответить на вопрос Грейс. Я подумываю о том, чтобы сказать ей правду, но вместо этого говорю:

– Да. Иногда.

Грейс кивает, затем подходит к мойке, чтобы умыть лицо. Мне кажется, что ей стало лучше, но, вытираясь, она шепчет:

– Я не могу вспомнить голос Джексона. Я пыталась, но у меня ничего не выходит.

Я хочу сказать ей, что это потому, что она провела куда больше времени со мной, чем с ним, но что-то подсказывает мне, что это отнюдь не поможет нам стать друзьями. А сейчас у нее такой вид, что ясно – ей куда больше нужен друг, чем спарринг-партнер.

– Хочешь, я посмотрю? – спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания. – Я могу проверить эту штуку, посмотреть, в каком она состоянии.

Она смотрит на меня в недоумении:

– Какую штуку?

– Твои узы сопряжения.

– В самом деле? – У нее округляются глаза. – Ты можешь видеть их?

Я киваю:

– Да, конечно. Я видел их в момент, когда мы оказались заперты здесь.

Я умалчиваю о том, что посмотрел на них в день нашей ссоры из-за душа. И что смотрел на них и позже – каждый день.

Я не мог удержаться и всякий раз находил подтверждение того, что это действительно произошло. Узы сопряжения Грейс с Джексоном исчезли.

Нет, эта нить не стала тонкой или полупрозрачной – она просто исчезла. Совсем.

Когда я увидел это впервые, то бросился в ванную, и меня десять минут без перерыва сотрясали рвотные позывы. Грейс я сказал, что попробовал одно из ее печений «Поп-Тартс», но дело было не в этом.

Узы сопряжения – это навсегда, и это знают все. Исчезнуть они могут только в одном случае – если твоя пара умирает. Но Грейс явно была жива. А раз так, это могло означать только одно – умер Джексон.

Мне столько раз хотелось надрать этому придурку задницу, что я потерял счет. Но я никогда, никогда не хотел, чтобы он умер. Я готов был скорее умереть сам – и практически сделал это, – чем увидеть, как с ним случится что-то по-настоящему плохое.

Мне очень хотелось сообщить об этом Грейс, но в конце концов я решил, что в этом нет смысла. Так у нее хотя бы есть воспоминания, и пару раз она упомянула, что, по ее мнению, он примирился с ее потерей, и она надеется, что он счастлив.

Но я все равно не мог оставить надежду на то, что мой брат жив. И поэтому я продолжал искать эти узы сопряжения каждый вечер перед тем, как уснуть.

После того как я погоревал о его смерти месяц, мне пришла в голову другая мысль, которая начала мало-помалу крепнуть и укореняться в моем сознании. А что, если нить этих уз сопряжения пропала потому, что мы с Грейс никогда не вырвемся из этого места, и магия, зная это, решила отпустить его? Или другой вариант – что, если с этими узами что-то было не так? Они были сопряжены чуть больше недели, когда Грейс оказалась в моей берлоге, и, если честно, когда я увидел эти узы впервые, мне показалось, что с ними что-то нечисто. Что-то было неправильно, раз они были окрашены не в один, а в два цвета, сплетенные вместе.

Я знал, что пытаться найти какой-то ответ помимо смерти моего брата – это все равно что удерживать просыпающуюся между пальцами горсть песка, но все равно продолжал это делать. Вечер за вечером.

И каждый вечер, закрывая глаза, я осознавал, что правильно делаю, ничего не говоря Грейс.

Сейчас, глядя на слезы, медленно высыхающие на ее щеках, я невольно спрашиваю себя, не причиняю ли я ей еще большую боль, не говоря правды и лишая ее возможности погоревать и начать жить дальше.

Я рассеянно тру свою грудь, пытаясь избавиться от стеснения в ней, мешающего мне дышать.

– Ты не мог бы посмотреть? – Она с усилием сглатывает: – Я хочу, чтобы ты посмотрел.

Я делаю глубокий вдох и киваю, затем закрываю глаза и заглядываю внутрь Грейс.

И меня сразу же окружают десятки ярко окрашенных нитей. Я не касаюсь ни одной из них, пробираясь туда, где когда-то видел узы ее сопряжения с Джексоном, на том месте, которое я проверяю каждый вечер.

И нисколько не удивляюсь, увидев, что их нет.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и у меня вдруг замирает сердце.

Я стою и смотрю секунду, другую, третью – боясь дышать, боясь даже моргнуть. Не знаю, сколько времени я стою, пригвожденный к месту, стою, глядя на самую пугающую вещь, которую я когда-либо видел, и знаю, что мне бы не хватило и вечности, чтобы это переварить.

Потому что тонкая нить, которая, как я инстинктивно знаю, соединяет меня и Грейс, со вчерашнего дня стала вчетверо толще… и теперь она сияет самым ярким синим цветом, какой я когда-либо видел.

Глава 31
Акции и облигации

– Грейс –

– Что с тобой? – спрашиваю я. – У тебя такой вид, будто ты вот-вот потеряешь сознание.

– Я в порядке, – бормочет он, но у него отсутствующий взгляд. – Все в порядке.

– Это будет больно?

Судя по всему, этот вопрос помогает ему снова сфокусировать внимание, и он улыбается мне:

– Конечно, нет. Узы сопряжения созданы не для того, чтобы причинять боль. – Он качает головой: – Если бы они причиняли боль, никто бы не захотел быть сопряженным.

– Я говорю не об узах. А о том, не больно ли тебе будет проверять, в каком они состоянии.

– А, это. – Он ласково улыбается – так ласково, что это совсем на него не похоже, и в эту минуту я могу думать только об одном: я выгляжу еще хуже, чем полагала. – Нет. Я уже проверил.

– Уже? – У меня екает сердце. – И что ты там увидел? – Он отвечает не сразу, и меня охватывает ужасное волнение. – Скажи мне, что ты обнаружил.

Это не вопрос, и, похоже, Хадсон это понимает, потому что он вздыхает. Не колеблясь, он отвечает:

– Их больше нет.

– Их нет?.. – Я качаю головой, пытаясь вытрясти из нее туман. – Как это? Я не понимаю.

– Узы твоего сопряжения исчезли, Грейс. Раньше они были там – едва заметные, – но теперь пропали. Как будто и не появлялись.

Эти слова бьют меня наотмашь с силой стального шара, которым разрушают здания, они сносят меня с лица земли.

– Я не понимаю.

– Как и я, – говорит он, и сейчас у него такой испуганный вид, какого я еще не видела. – Но они исчезли. И есть еще кое-что…

– Я тебе не верю. – Эти слова вырываются из самой глубины моей души.

Он отшатывается, как будто я ударила его по лицу.

– Что?

– Извини, но я тебе не верю. Джексон моя пара. – Вообще-то я не совсем понимаю, что это значит, но мне известно, что такие вещи не могут просто взять и исчезнуть. Если узы сопряжения так легко рвутся, то какой в них смысл? – Вы все с пеной у рта уверяете, что узы сопряжения – это навсегда. Как же они тогда могут исчезнуть всего лишь потому, что я на время отлучилась?

– Не знаю. – Теперь он так же раздражен, как и я сама. – Я просто сказал тебе, что видел.

– Или то, в чем ты хочешь меня убедить. – Эти слова вырываются у меня до того, как я осознаю, что собиралась их произнести. Но, когда это происходит, я о них не жалею. То, что Хадсон вместе со мной готовил тыквенный пирог, еще не значит, что он неким волшебным образом превратился в моего лучшего друга. И это определенно не означает, что я должна верить всему, что он говорит – особенно когда то, что он говорит, лишено смысла.

– Послушай, это же ты сказала, что больше не чувствуешь Джексона. Я просто…

– Это неправда. Я сказала, что не могу вспомнить его голос, – я не говорила, что не чувствую его. – Я сердито смотрю на него: – А это совсем не одно и то же.

– Да ну? – Он вскидывает одну бровь: – Стало быть, ты можешь чувствовать его?

– Я… я просто… я не… В общем, это сложно, понятно?

– Понятно. – Он смеется, но в его смехе нет ни капли веселья. – Так я и думал.

– Ты не понимаешь… – начинаю я.

– Вообще-то я понимаю многое. – Звенит таймер на духовке, и он, встав с дивана, направляется на кухню.

– Не забудь надеть рукавицу-прихватку, когда будешь вытаскивать форму, – кричу я ему вслед. Потому что, хотя я и зла на него, это не значит, что я хочу, чтобы он обжегся.

Он поднимает руку, и поначалу мне кажется, что этот жест означает «я тебя понял», но судя по тому, как напряжены его плечи, это может быть какой-то чисто британский жест, означающий «иди ты в жопу».

– Ты это серьезно? – спрашиваю я. – Какого черта? Что ты хочешь этим сказать?

Он оборачивается и бросает на меня взгляд, ясно говорящий, что я сама должна это знать.

И вот так просто наше краткое перемирие летит в тартарары.

– По-моему, это справедливо, что я сомневаюсь в том, что ты говоришь, – замечаю я, вставая с дивана.

– А ты действительно сомневаешься? – Он ставит пирог на варочную поверхность. – Тогда какого хрена ты попросила меня посмотреть, как там дела, если не собиралась верить мне?

Это хороший вопрос, и, похоже, у меня нет на него ответа.

– Не знаю. Думаю, мне просто хотелось, чтобы ты меня успокоил, заверив, что между мной и Джексоном все в полном порядке.

– Но, когда выяснилось, что это не так, ты решила пристрелить гонца?

Когда он так ставит вопрос, я начинаю чувствовать себя виноватой.

– Извини. Я не говорю, что ты лжешь. Я просто хочу сказать, что ты, возможно, ошибся. Возможно, ты не знал, куда смотреть…

– Я знаю, куда смотреть.

– Хорошо, ладно. Но ты либо ошибся, либо ты мне лжешь. Потому что Джексон… – Мой голос пресекается. – Джексон моя…

– Твоя пара. Ладно, я понял. – Он швыряет прихватку на рабочую поверхность. – Наслаждайся своим пирогом. – И он шествует к своей кровати.

Тем временем его слова об узах моего сопряжения начинают отдаваться в моей голове, звуча все громче, все настойчивее. Уз моего сопряжения больше нет. Их нет. Их нет.

Страх, что его слова могут быть правдой, переполняет меня, теперь я могу думать только об этом. И внезапно я теряю контроль над своими эмоциями, которые я постоянно держала в узде с тех пор, как очутилась в этом месте.

Мое сердце начинает колотиться.

Мои мысли путаются.

По моей спине течет пот.

– Эй, что с тобой? – спрашивает Хадсон с другого конца комнаты, и в его голосе звучит тревога.

– Я… в порядке, – выдавливаю я из себя, чувствуя, как меня накрывает паника, и я едва могу выдавить из себя эти слова, потому что в них нет ни капли правды. Я не в порядке, и у меня такое чувство, будто я больше никогда не буду в порядке.

Я наклоняюсь, упираюсь ладонями в колени и пытаюсь втянуть воздух в легкие, отчаянно требующие его, но не получающие. Ощущение у меня такое, будто на моей диафрагме стоит огромный грузовик и чем больше я силюсь сделать вдох, тем это труднее.

Я вся дрожу, комната кружится, пока я приказываю себе дышать. Просто дышать. И говорю себе, что это всего лишь паническая атака. Что я в порядке. Что все в порядке.

Но это неправда. Потому что в эту минуту в моей голове заперт Хадсон, мы с ним оба заперты черт знает где. Прошло уже больше года с тех пор, как погибли мои родители, прошло больше года с тех пор, как я разговаривала с моим дядей, Мэйси или Джексоном. И вот теперь узы нашего сопряжения – единственное, что поддерживало меня во всей этой кошмарной ситуации – возможно, исчезли?

Мэйси говорила, что узы сопряжения рвутся только тогда, когда твоя пара умирает.

Значит, либо Джексон мертв, либо мертва я сама, во всяком случае, в том смысле, что я мертва в том мире. Лия говорила, что потеря пары очень мучительна, поэтому я не думаю, что Джексон умер. Я уверена, что я бы почувствовала, как он умирает, почувствовала через эти узы. Что означает… что мы никогда не выберемся из этого места. Для Джексона, в мире Джексона я умерла.

Я этого не вынесу.

Я силюсь сделать вдох, чувствую себя так, будто меня душат, и стараюсь доставить воздух в сжавшиеся легкие. Но даже это еще не худшее. Потому что этот чертов дракон вернулся. Опять.

Я слышу, как он кричит, слышу, как хлопают его гигантские крылья, когда он кружит над крышей, ища уязвимое место. До сих пор нам удавалось восполнять урон, который он наносил, но рано или поздно – и думаю, скорее рано – наступит время, когда мы ничего не сможем сделать. Пока что мне удавалось чинить стены и крышу, но в конце концов они станут такими хлипкими, что их невозможно будет поправить. И тогда дракону ничто не помешает проникнуть внутрь и поджарить нас заживо.

Сейчас он все еще находится снаружи, говорю я себе, ощущая спазмы в желудке и чувствуя, как по моей спине течет пот, как зрение застилает серая пелена. Он не сможет проникнуть сюда. Он не сможет причинить мне вред.

Но теперь поздно уверять себя в этом. Паника уже охватила меня целиком. У меня подгибаются колени, я чувствую, что начинаю падать и не могу ничего сделать, чтобы спастись. Паника слишком всеобъемлюща, угроза слишком реальна, и я не могу убедить себя, что это не так.

– Эй! – Теперь в голосе Хадсона слышится уже не тревога, а паника.

Нашего полку прибыло, хочу сказать я ему, но страх стянул мои голосовые связки удавкой, и я не могу произнести ни звука. Он переносится ко мне – во всяком случае, так он называет свои передвижения, когда движется невероятно быстро – и, хотя я вскидываю руки в тщетной попытке защититься, он уже во второй раз подхватывает меня за секунду до того, как я падаю на пол.

Глава 32
Некоторые узы не могут не разорваться

– Грейс –

– Я рядом, – говорит он мне.

Так и есть несмотря на то, что мы только что поссорились.

Он осторожно помогает мне встать на ноги, затем говорит:

– Посмотри на меня, Грейс. Ни о чем не беспокойся. Просто смотри на меня и дыши. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Это легче сказать, чем сделать, ведь дракон продолжает атаковать стену, находящуюся прямо за нами. Кирпичи протестующе скрежещут, и нам под ноги сыплется пыль от цементного раствора.

Но из равновесия меня выводит не только дракон. Начиная с нашего первого дня здесь я ухитрялась не допускать панических атак, говоря себе, что все будет хорошо, обещая себе, что мы сможем придумать, как выбраться отсюда, обещая, что я смогу вернуться к Джексону. Я верила, что, как бы долго мой мозг ни продержал нас здесь взаперти, в конечном итоге я сумею вернуться к моей паре и к той жизни, которую я только начала строить.

Но если Хадсон прав, то теперь ее больше нет. Как и моих родителей. Как и моей жизни в Сан-Диего. И даже моей учебе в Кэтмире теперь конец. Мы находимся здесь уже больше года, а значит, я должна была окончить школу полгода назад. Я должна бы уже учиться в университете или хотя бы думать о том, что мне делать с моей жизнью вместо того чтобы сидеть взаперти вместе с Хадсоном, пока какой-то бешеный дракон пытается прикончить нас обоих.

Так что неудивительно, что на меня обрушилась паническая атака. Вот только непонятно, почему то же самое не происходит с Хадсоном.

Каким-то образом это не затрагивает его вообще. Его лицо совершенно спокойно. Его взгляд тверд, голос звучит ободряюще, и он продолжает нежно и осторожно держать меня, обхватив мои руки выше локтей, чтобы я не упала.

Но я все так же не могу дышать и не могу преодолеть ужас, туманящий мой разум.

Дракон ревет, снова с грохотом врезаясь в стену, и я тоже испускаю истошный вопль.

– Ты справишься с этим, Грейс, – заверяет меня Хадсон, и его голос звучит увереннее, чем пару минут назад.

Я качаю головой, силясь сделать глубокий вдох. В обычных обстоятельствах я бы с ним согласилась – я могу справиться и с этими паническими атаками, и со всем остальным, что может свалиться на меня, – но сейчас все по-другому. У меня такое чувство, будто все, что я так старательно строила после того, как мои родители погибли, рушится, обращается в пыль. И мне кажется, что у меня не хватит сил отстроить все это заново.

– А какая у тебя альтернатива? – спрашивает Хадсон. – Сдаться?

Я в недоумении смотрю на него:

– Погоди. Я что, сказала это вслух?

– В этом не было нужды. Я же в твоей голове, ты об этом помнишь?

– Перестань! – говорю я, вскинув руку. При этом я перестаю трястись, и мои колени решают больше не подгибаться. – Не смей говорить о том, что ты вычитал в моих мыслях. Ты не имеешь права…

– Не имею права? – Он щурит глаза, перестает сжимать мои руки и делает шаг назад. – Ты держишь меня здесь в качестве пленника и заявляешь, что я не имею права?

– Можно подумать, будто у меня есть выбор! – За последнюю минуту мое дыхание выровнялось, и я делаю глубокий вдох и медленный выдох.

– Как и у меня, – огрызается он. – И я не жалуюсь и не ною.

– Ты это серьезно? Ты же ноешь прямо сейчас! – Я делаю выдох. – И я при этом не торчу в твоей голове и не читаю все твои мысли.

– Зато ты читаешь мои дневники, – парирует он.

– Да, черт возьми, – рявкаю я. – И, возможно, я бы чувствовала себя больше виноватой из-за того, что я их читаю, если бы весь последний год ты не копался в моих воспоминаниях.

– Должен же я как-то развлекаться. – Он показывает на книги за моей спиной. – Ты же присвоила все мои книги, и это длится уже год.

– Ах ты бедняжка. Ведь у тебя только и есть, что игровая консоль, проигрыватель, уголок для метания топоров и огромное собрание DVD. – Я смотрю на него с притворной жалостью. – И как ты только справлялся?

Прежде чем он успевает ответить, дракон испускает особенно громкий и злобный вопль. Я напрягаюсь, готовясь к худшему, – и чувствую, что Хадсон тоже напрягается, – но вместо того, чтобы проломить крышу или сделать что-нибудь столь же ужасное, мы слышим, как он, хлопая крыльями, летит прочь. Значит, хотя бы на время он исчезнет.

Когда он улетает, уходят и последние остатки моей тревоги, и я наконец осознаю, что моя паническая атака давно прекратилась. Спор с Хадсоном настолько меня разозлил, что я забыла, как психовать. Ничего себе – такого я никак не ожидала.

Но, когда Хадсон смотрит на меня с несносной ухмылкой и снова направляется к своей кровати, мне приходит в голову, что он, возможно, отлично знал, что делает. Что он, быть может – быть может, – добивался этого с самого начала.

Я хочу последовать за ним, но в конце концов все же не делаю этого. Потому что он уже ложится в кровать. К тому же я все равно не могу сказать ему ничего такого, чего он бы и так не знал.

Но улегшись на диван, я не могу не думать о том, что это будет чертовски долгая ночь и что мне надо смириться с тем, о чем никто из нас не хочет говорить вслух.

Скоро все закончится.

Живы мы или мертвы в этом заточении, скоро всему настанет конец.

Потому что я знаю – сегодня этот дракон был очень близок к тому, чтобы поджарить нас, и в следующий раз он не отступит.

Устроившись на диване и натянув одеяло до подбородка, я не могу удержаться от тихих слез, и они текут по моим щекам.

Это сердитые слезы по тому, что я потеряла вместе с Джексоном.

Это слезы сожаления от того, что Джексон никогда не узнает, что произошло со мной.

Это слезы, полные надежды на то, что когда-нибудь кто-нибудь полюбит его так же сильно, как любила его я.

Я выплакиваю все мои чувства, и когда на щеке высыхает последняя слеза, я знаю, что это была слеза радости от осознания того, что меня любил такой замечательный парень – пусть и недолго.

И мне почти начинает казаться, что скорая смерть – это не такая уж жесть.