Текст книги "Птица не упадет"

Шестнадцать воинов при подъеме сорвались вниз, но так велико было мужество отобранных Чакой людей, что никто не издал ни звука во время ужасного падения в темноте, даже шепот не насторожил часовых иньози прежде тишайшего глухого удара тела о скалы внизу в ущелье.

На рассвете, пока его воины отвлекали иньози нападением на тропу, Чака перебрался через край утеса, перестроил оставшихся воинов, и тридцать пять человек обрушились на тысячу, каждый удар большого копья вспарывал тело от груди до спины, а когда воин вытаскивал копье, бил фонтан алой крови.

– Нги дла! Я поел! – ревели король и его люди, и большинство иньози предпочли броситься с утеса, чем посмотреть в лицо гневу Чаки. А тем, кто не решался прыгать, помогли.

Чака обеими руками легко поднял над головой вырывающегося вождя иньози.

– Если я бабуин, то ты воробей! – свирепо захохотал он. – Лети, воробышек, лети!

И швырнул его в пропасть.

Не пощадили даже женщин и детей, ибо среди шестнадцати воинов, упавших с утеса, были те, кого любил Чака.

Старый оруженосец порылся в осыпи под утесом и показал Марку на ладони старую кость, которая могла быть человеческой.

После победы на вершине Чака приказал устроить большую охоту в бассейне двух рек.

Десять тысяч воинов гнали дичь, охота продолжалась четыре дня. Говорят, только король своими руками убил двести буйволов. Ему так понравилась эта охота, что он издал приказ: «Это королевские охотничьи угодья, никто, кроме короля, не смеет здесь охотиться. От утесов, с которых Чака сбросил иньози, на восток до самых горных вершин, на юг и север, сколько может пробежать человек за день, ночь и еще один день, вся земля – только для королевской охоты. Пусть все услышат эти слова, пусть все дрожат и повинуются». Чака приказал ста воинам под началом своего старого ундуны охранять землю и присвоил старику звание хранителя королевской охоты; много раз возвращался сюда Чака – возможно, для того чтобы вдохнуть покой и очарование этой земли и усмирить свою израненную жгучим стремлением к власти душу. Он охотился здесь даже в период мрачного безумия, охватившего его после смерти матери – Нанди Доброй. Он охотился здесь ежегодно, пока не умер под лезвиями ассегаев своих братьев.

Около столетия спустя законодательное собрание Наталя, заседая в сотнях миль от утесов Ворот Чаки, повторило указ короля и провозгласило этот район закрытым для охоты и разграбления, но территорию охраняли вовсе не так хорошо, как при старом короле. Здесь много лет беспрепятственно орудовали браконьеры с луками и стрелами, ловушками и западнями, с копьями и собачьими сворами и с современным мощным огнестрельным оружием.

Может быть, очень скоро, как и предсказывал дед, будет найдено средство от наганы или для уничтожения мухи цеце. Закон будет пересмотрен, земли заполнятся стадами скота и будут отданы во власть блестящих ножей плуга. От этой мысли в животе у Марка что-то заныло, пришлось встать и походить по осыпи, чтобы это ощущение прошло.

Старик всегда держался своих привычек, даже в одежде и в повседневных делах. И когда проходил знакомой дорогой или возвращался куда-нибудь, всегда разбивал лагерь в одном и том же месте.

Марк сразу отправился к такому месту у слияния двух рек, где наводнения образовали крутой берег, над которым находилось возвышенное плато под защитой рощи диких фиговых деревьев со стволами толщиной с колонну Нельсона на Трафальгарской площади. Здесь в прохладной зеленой тени жужжали насекомые и ворковали голуби.

Камни для бивачного костра на месте, но немного разбросаны и почернели от сажи. Марк собрал их и уложил правильно.

Много дров: засохшие и упавшие деревья и ветки, выше по берегу грудами лежит принесенный наводнениями плавник.

Марк набрал в реке чистой воды, поставил на огонь котелок, чтобы вскипятить чай, потом из бокового кармана ранца достал стопку документов, присланных Марион, перевязанных и уже слегка обтрепавшихся.

Показания свидетелей на коронерском дознании, предпринятом для выяснения обстоятельств смерти ДЖОНА АНДЕРСА, ЭСКВАЙРА, владельца фермы АНДЕРСЛЕНД в Ледибургском округе.

Марион Литтлджон старательно перепечатала документы во время обеденных перерывов, и по многочисленным исправлениям и надпечаткам было очевидно, что она плохо владеет машинописью.

Марк столько раз читал эти показания, что мог цитировать их наизусть вплоть до незначительных реплик судьи.

Мистер Грейлинг (ст.): Мы разбили лагерь у реки Бубези, судья. Магистрат (мировой судья): Я не судья, сэр. Правильное обращение – ваша милость.

Но сейчас Марк стал читать с самого начала, старательно отыскивая хоть какую-то зацепку, которую мог пропустить в прошлые разы.

Магистрат: Свидетель, называйте погибшего «погибшим», а не стариком.

Мистер Грейлинг (ст.): Простите, ваша милость. Погибший вышел из лагеря рано утром в понедельник. Сказал, что пойдет вдоль хребта поискать куду. Перед обедом мы услышали выстрел, и мой парень, Корнелиус, сказал: «Похоже, старик подстрелил одного…» Прошу прощения, я имел в виду «погибший».

Магистрат: Вы еще были в лагере в то время?

Мистер Грейлинг (ст.): Да, ваша милость, мы нарезали и развешивали билтонг, в тот день мы из лагеря не выходили.

Марк хорошо представлял, как разделывают тушу. Сырое красное мясо разрезают на длинные полосы, окунают в ведра с рассолом и развешивают на ветвях. Он много раз наблюдал такую картину. Когда мясо высыхает и превращается в черные бруски, похожие на жевательный табак, его упаковывают в мешки и перевозят на вьючных мулах. Высыхая, мясо теряет три четверти веса, а получившийся в результате билтонг высоко ценится во всей Африке и пользуется таким спросом, что заготовка его очень выгодна.

Магистрат: Когда вас стало тревожить отсутствие погибшего?

Мистер Грейлинг (ст.): Ну, в тот вечер он в лагерь не вернулся. Но мы не тревожились. Он мог выслеживать добычу и заночевать на дереве.

Дальше документ содержал заявление:

Мистер Грейлинг (ст.): Ну, в конце концов мы нашли его, только на четвертый день. Ассфогельс, прошу прощения, стервятники подсказали нам, где искать. Он пытался подняться на откос в трудном месте. Мы нашли, где он поскользнулся, ружье лежало под ним. Должно быть, этот выстрел мы и слышали. Мы похоронили его там же, понимаете, нести нельзя было, солнце и птицы… Но мы поставили крест, я сам его вырезал, и я сказал подобающие христианину слова.

Марк сложил рукопись и снова спрятал в карман ранца. Чай закипел, и он добавил в него консервированного молока и коричневого сахара.

Дуя на чашку, чтобы остудить чай, и потом прихлебывая сладкую жидкость, он обдумывал прочитанное. Крутой скальный откос, трудный подъем в пределах слышимости выстрела от того места, где он сидит… груда камней, возможно, с деревянным крестом, который давно могли сожрать термиты.

В его распоряжении месяц, но он сомневался, что этого времени ему хватит. При таких скудных указаниях поиск может затянуться на годы, если не вмешается счастливый случай.

Но даже если повезет, он не знал, что будет делать дальше. Прежде всего нужно найти, где похоронили старика. Отыскав могилу деда, он будет знать, что делать.

Вначале Марк принялся обходить хребты и скалы южного берега. Десять дней он непрерывно поднимался и спускался по рваному краю водоема, идти против зерен природной геологической формации было трудно, и к концу этого срока Марк стал худым, как борзая, а руки и ноги у него подрумянились на солнце, как хлеб в печи, подбородок же покрылся темной жесткой щетиной. Штанины изодрала жесткая трава с острыми, как бритва, краями, а также шипы кустов, остроумно названых «держи-дерево»; все это очень затрудняло продвижение.

В бассейне реки в изобилии водились птицы, и даже в жаркий полдень воздух звенел от их криков, от печального мелодичного свиста лесного голубя или пронзительного клекота белокрылого коршуна-рыболова, кружившего высоко над головой. Ранним утром и в прохладные вечера буш оживал, расцвеченный мельканием пестрых перьев: алой грудки прекрасной нарины трогон, названной одним из путешественников прежних лет именем готтентотской красавицы, металлических вспышек оперения птицы сури, когда она зависает над цветами буйволовых вьюнков, маленьких пестрых дятлов, которые яростно стучат белыми головами, увенчанными красными кардинальскими шапочками, а у реки чернели длинные хвостовые перья бархатных ткачей. Все это облегчало долгие часы поиска, и сотни раз в день Марк останавливался, очарованный, чтобы несколько драгоценных мгновений разглядывать окружающее.

А вот крупных животных он видел редко, хотя следы их пребывания находил. Большие блестящие шары помета куду были рассеяны на тайных тропах этих антилоп в лесу; высохшие испражнения леопарда с торчащей из них шерстью бабуинов – следами последнего убийства; там и сям большие развороченные груды помета белых носорогов, целые горы, накопившиеся за долгие годы, потому что эти загадочные существа ежедневно возвращаются, чтобы испражняться в одном и том же месте. Остановившись у груды такого помета, Марк улыбнулся, вспомнив, как дед объяснял, отчего носороги так боятся дикобразов и почему всегда разбрасывают свой помет.

Однажды, давным-давно, носорог взял у дикобраза иглу взаймы, чтобы зашить шкуру, порванную шипами колючего кустарника. Когда работа была закончена, носорог, держа иглу в зубах, принялся восхищаться ею и нечаянно проглотил.

Конечно, он тут же убежал, чтобы спастись от мести дикобраза, и теперь всегда разбрасывает свой помет, надеясь отыскать проглоченную иглу.

Старик на радость мальчику знал сотни таких рассказов, и Марк снова ощутил свою близость к нему: его решимость найти могилу деда окрепла, он перевесил винтовку на другое плечо и начал подъем на очередной хребет.

На десятый день, отдыхая в густой тени на краю поляны, поросшей золотой травой, он впервые увидел крупную дичь.

На дальнем краю поляны появилось небольшое стадо изящных светло-коричневых антилоп импала, которое возглавляли три внушительных самца. Животные осторожно паслись, каждые несколько секунд застывая в полной неподвижности; только их большие, похожие на совок уши двигались, когда они прислушивались, нет ли опасности, и, принюхиваясь, беззвучно дергались их черные носы.

У Марка кончилось мясо. Накануне он съел последний кусок говядины; винтовку он прихватил именно для того, чтобы разнообразить свою диету из проса, но сейчас ему не хотелось стрелять; мальчишкой он никогда не испытывал такого нежелания. Впервые он видел перед собой не только мясо, но редкую и необычную красоту.

Самцы медленно шли по поляне. Они прошли всего в ста шагах от того места, где молча сидел Марк, и светлыми тенями исчезли в колючих кустах. Дальше двигались самки, рядом с ними бежали телята, а в самом хвосте стада шла полувзрослая самка с поврежденной ногой. Животное не наступало этой ногой на землю, и было ясно, что ему трудно держаться наравне со стадом. Самка сильно исхудала, под шкурой проступали ребра и хребет, а шерсть потеряла здоровый блеск. Марк повернул свою П-14, и треск выстрела отразился от утесов за рекой и вспугнул стаю белоголовых уток; утки поднялись в воздух и улетели.

Марк наклонился к лежащей самке и коснулся длинных ресниц над темными, полными слез глазами.

Животное не моргнуло, проверка на признаки жизни была лишь данью привычке. Марк знал, что попал в сердце. Антилопа умерла мгновенно. «Всегда проверяй. – Опять урок старика. – Перси Янг подтвердил бы, кабы не уселся на только что убитого льва и не вздумал покурить. Тут лев и ожил. Поэтому Перси сам тебе не расскажет».

Марк перевернул тушу и принялся разглядывать заднюю ногу. Проволочная ловушка почти перерезала ее, рассекла сухожилия и плоть и столкнулась с костью, когда животное вырывалось из западни.

Под разрезом плоть загнила, от нее исходил тошнотворный запах, привлекавший целые полчища черных мух.

Марк сделал мелкий надрез, чтобы не задеть кишки. Брюхо раскрылось, как сумка. Ловкими движениями хирурга он вырезал анус и вагину, одним движением извлек мочевой пузырь, кишечник и желудок. Вырезал из массы внутренностей пурпурную печень, отрезал и бросил в сторону желчный пузырь. Зажаренная на огне печень – настоящее лакомство. Он отрезал прогнившую зловонную заднюю ногу, потом тщательно, досуха вытер травой брюшную полость и вырезал полоски кожи на шее.

Прихватив тушу за эти полоски, Марк поднял ее и оттащил в лагерь. Теперь, когда он срежет мясо, засолит его и высушит, ему хватит на весь срок. Полоски мяса он повесил на ветки фигового дерева, повыше, чтобы уберечь от стервятников, которые днем, в его отсутствие, обязательно навестят лагерь. И только когда закончил работу и сидел с чашкой, от которой валил пар, в руках, он подумал о проволоке, искалечившей самку импалы.

Он почувствовал гнев на того, кто поставил эту ловушку, а потом подумал: зачем сердиться на одного этого человека, когда ему десятки раз встречались старые заброшенные лагеря белых охотников? И всегда там же валялись кости и груды старых, изъеденных червями рогов.

Тот, кто поставил западню, очевидно, чернокожий, и ему больше необходимо охотиться, чем тем, кто приходит, чтобы высушить и продать мясо.

Думая об этом, Марк почувствовал, что впадает в уныние. Даже за те короткие несколько лет, которые прошли с тех пор, как он впервые побывал в этих диких местах, дичи заметно поубавилось. Скоро ее совсем не станет, говорил старик. Грядет великая пустота. Марк сидел у костра, глубоко опечаленный неизбежным. Ни одно животное не может соперничать с человеком, и он снова вспомнил старика. «Одни говорят – лев, другие – леопард. Но поверь мне, мой мальчик, когда человек смотрит в зеркало, он видит самого опасного и безжалостного убийцу на всей земле».

* * *

Арена напоминала углубленный в землю резервуар для воды. Пятьдесят футов в диаметре и десять в глубину, абсолютно круглая, дно покрыто ровным цементом.

Круглые стены выбелены до сверкающей чистоты, дно посыпано аккуратно разровненным чистым речным песком.

Вокруг высажены сосны, закрывающие резервуар. Весь участок окружает ограда из колючей проволоки. Этим вечером у входа дежурят два охранника, неразговорчивые люди, проверяющие гостей, которых машины подвозят из большого дома.

Сорок восемь мужчин и женщин возбужденным, смеющимся потоком входили в ворота и шли по тропе между соснами туда, где уже была ярко освещена фонарями «Петромакс»[12]12
  Парафиновые лампы, получившие распространение в начале ХХ века.


[Закрыть] на столбах яма.

Гостей вел Дирк Кортни. На нем были черные габардиновые брюки для верховой езды и блестящие сапоги до колена, а белая рубашка, распахнутая почти до пупа, обнажала твердые мышцы и черные вьющиеся волосы на груди. Рукава рубашки закрывали руки до самых запястий. Из одного угла рта в другой Дирк перекатывал черную сигару, не притрагиваясь к ней, потому что обнимал за талию двух женщин, молодых женщин с дерзкими глазами и накрашенными ртами.

Собаки услышали их приближение и залаяли, бросаясь на решетку своих клеток, в истерике от возбуждения, пытаясь через прутья добраться друг до друга, рыча и истекая слюной, а псари криками старались утихомирить их.

Зрители, окружив круглый парапет ямы, перевешивались через него. Безжалостный свет ламп «Петромакс» обнажал все эмоции, все мрачные признаки жажды крови и садистского предвкушения, отчего на лицах женщин появлялась лихорадочная краска, в глазах мужчин – алчный блеск, смех звучал пронзительно, а жесты делались размашистыми и широкими.

Во время первых предварительных схваток маленькая темноволосая девушка рядом с Дирком вскрикивала и дергалась, прижимая ко рту кулаки, радостно стонала и ахала в упоении ужаса. Один раз она отвернулась и зарылась лицом в грудь Дирка, прижалась к нему всем дрожащим телом. Дирк рассмеялся и обнял ее за талию. Во время убийства девушка закричала вместе со всеми и прогнула спину; Дирк поднял ее – она всхлипывала, задыхаясь, – и отнес к столику с закусками; там стояли серебряные ведерки с шампанским и лежали груды сэндвичей из темного хлеба с копченым лососем.

Чарлз прошел туда, где, держа на коленях девушку, сидел Дирк; окруженный толпой прихлебателей в дорогих костюмах, радостных и смеющихся, он поил ее шампанским из хрустального бокала. Все, сгорая от нетерпения, ждали заключительного боя, в котором должны были встретиться собака Дирка Чака и пес Чарлза Кайзер.

– У меня дурное предчувствие, Дирк, – сказал Чарлз. – Мне сообщили, что ваша собака похудела на десять фунтов.

– Этой вашей дворняжке, Чарлз, понадобится каждый фунт веса, так что приберегите свои опасения на будущее: они определенно будут нелишними.

Неожиданно девушка наскучила Дирку, и он небрежно столкнул ее с колен, так что она едва не упала. Расстроенная, она поправила платье, надула губки и, поняв, что Дирк уже забыл о ней, ушла.

– Сюда. – Дирк показал на стул рядом с собой. – Садитесь, Чарлз, старина, и поговорим о ваших проблемах.

Вокруг собрались зрители, все внимательно слушали Дирка и подобострастно смеялись каждой его шутке.

– Моя проблема в том, что я хотел бы сделать небольшую ставку на этот бой, но мне кажется неспортивным ставить против такой легкой собаки, как ваша.

Чарлз улыбнулся и шелковым носовым платком вытер мокрое лицо; этим летним вечером он сильно потел от шампанского, возбуждения и жары.

– Мы все знаем, что вы зарабатываете, делая ставки только на верный выигрыш. – Чарлз был крупным брокером в Витватерсранде. – Выражение столь благородных чувств делает вам честь.

Дирк со снисходительной улыбкой потрепал Чарлза по плечу концом хлыста, и улыбка Чарлза стала волчьей.

– Значит, вы пойдете мне навстречу? – спросил он, кивая и подмигивая собственным прихлебателям в толпе. – Равные ставки?

– Конечно, любые.

– Моя собака Кайзер против вашего Чаки, бой до смерти. Равные ставки, сумма… – Чарлз помолчал и посмотрел на женщин, приглаживая небольшие седеющие усики и оттягивая момент. – Тысяча фунтов золотом.

В толпе заахали, послышались восклицания, кое-кто зааплодировал.

– Нет! Нет! – Дирк Кортни протестующе поднял руки. – Не тысяча!

Слушатели заохали, клака Дирка была шокирована. Так уронить свой престиж!

– Что, – спросил Чарлз, – кишка тонка? Тогда назовите свою ставку, старина.

– М-м… давайте играть серьезно. Скажем, десять тысяч золотом.

И Дирк вновь потрепал собеседника по плечу. Улыбка на лице Чарлза застыла. Краска отхлынула от щек, лицо стало землистым, отечным. Маленькие проницательные глаза быстро обежали круг смеющихся, аплодирующих зрителей, словно в поисках спасения, и медленно, неохотно вернулись к Дирку. Чарлз хотел что-то сказать, но его голос дрогнул и сорвался, как у подростка.

– Как прикажете вас понимать? – с подчеркнутой вежливостью поинтересовался Дирк.

Не доверяя больше голосу, Чарлз резко кивнул и постарался вернуть на лицо улыбку, но она получилась кривой и напряженной.

* * *

Спускаясь по лесенке на дно арены, Дирк нес свою собаку под правой рукой, наслаждаясь ощущением жесткого упругого тела, легко удерживая вес в пятьдесят фунтов.

Каждая мышца собаки была напряжена, и Дирку передавалось это напряжение мышц и сухожилий, лапы собаки мелко дрожали, из пасти вырывалось низкое рычание, сотрясавшее все тело.

Дирк опустил собаку на разровненный песок, надежно обернув поводок вокруг левого запястья. Едва лапы собаки коснулись песка, она рванулась вперед и так резко натянула поводок, что Дирк едва удержался на ногах.

– Фу, сволочь! – крикнул он и оттащил собаку назад.

На другой стороне арены Чарлз со своим псарем удерживали Кайзера, и им потребовались все силы – пес был большой, черный, как сатана, только на груди и вокруг глаз рыжевато-коричневые пятна, наследие какого-то прадедушки-добермана.

Чака увидел его и стал рваться с поводка еще яростнее, а рычание напоминало треск рвущегося в бурю брезента.

Хронометрист с парапета крикнул, перекрывая голоса возбужденных зрителей:

– Джентльмены, раззадорьте их!

Владельцы подзадоривали собак криками: «Хватай его, Кайзер!», «Фас, мальчик!», «Убей! Убей!», но держали поводки обеими руками, доводя псов до безумия.

Доберман рвался с короткого поводка, для борцового пса у него были чересчур длинные ноги и широкие плечи, спина полого опускалась к заду. Однако это искупали сильные зубы и мощная хватка; схватив за горло, такой пес способен убить. К тому же он быстр, стремительно прыгает, натягивая поводок, лает и тянет вперед длинную, почти змеиную шею. Чака не лает, но его бочкообразная грудь дрожит от низкого рычания, и он прочно стоит на коротких лапах. Тяжелый, коренастый пес – Чака потомок тщательно отобранных бультерьера и мастифа, шерсть у него жесткая, золотисто-черная.

Короткая и толстая, как у гадюки, голова; когда он рычит, верхняя губа поднимается, обнажая длинные желтые клыки и темно-розовые десны. Он смотрит на другую собаку желтыми глазами леопарда.

– Стравите их! Стравите! – требуют зрители, и хозяева собак, постепенно отпуская поводки, начинают сводить псов, нацеливая, готовя к схватке.

Дирк достал из кармана маленький металлический предмет и опустился перед собакой на колени. Чака мгновенно набросился на него, но толстый намордник остановил его клыки. Слюна пса вспенилась и закапала безупречно белую рубашку Дирка.

Дирк протянул руку, вонзил острие в тело собаки и сделал мелкий надрез в районе яичек, достаточный, чтобы рассечь кожу и извлечь каплю крови; рычание собаки изменилось, стало выше, она заметалась, и Дирк снова стал натравливать ее, доводя до бешеного гнева. Чака наконец залаял; это были почти безумные звуки, вырывавшиеся из напряженного горла.

– Готов спускать! – крикнул Дирк, с трудом удерживая пса.

– Я тоже! – отозвался с противоположной стороны Чарлз, скользя пятками по песку: Кайзер тащил его вперед.

– Спускайте! – крикнул хронометрист, и мужчины одновременно сорвали с псов намордники, сняли поводки и усеянные шипами ошейники; собаки оказались на свободе и без защиты.

Чарлз повернулся и торопливо выбрался из ямы, но Дирк еще несколько секунд ждал, не желая упустить ни секунды из столкновения собак.

Доберман продемонстрировал свою скорость – пронесся по арене и встретил Чаку на его территории; он бежал, перебирая длинными ногами, наклонившись вперед, так что покатая спина распрямилась во время бега.

Он цапнул Чаку за голову, ударом белоснежных зубов разорвал кожу под одним глазом, но не вцепился в нее.

Чака тоже не вцепился в противника; в момент соприкосновения он повернулся и, используя плечо и силу своего приземистого тела, лишил более крупную собаку равновесия, прервав нападение. Кайзер перевернулся бы, но его удержала и спасла стена ямы, потому что Чака едва не впился в него смертельной хваткой.

Кайзер, однако, устоял и, быстро переместив центр тяжести, восстановил равновесие; он попробовал вцепиться в морду Чаки, но промахнулся – пятнистая собака увернулась; Кайзеру удалось только разорвать противнику ухо – несколько капель темной крови упало на песок.

Кровь текла по морде Чаки от глаза до уха; он опять наскочил на Кайзера плечом, вложив в это всю силу.

Более крупная собака отскочила, приседая, чтобы встретить удар плечом, и кинулась вперед, чтобы схватить противника, но толпа завопила, заметив ее ошибку.

– Вали его! Вали! – орал Чарлз с потемневшим, как перезрелая слива, лицом: его собака ухватила толстые складки свисающей кожи за плечом Чаки и с ворчанием рвала ее.

– Фас, Чака! Фас! – кричал Дирк, легко балансируя на парапете. – Твоя очередь, мальчик!

Стиснув челюсти, доберман слишком высоко поднимал голову, его шея и голова оставались неуравновешенными. Он продолжал терзать кожу противника, но та тянулась, как резиновая, не позволяя по-настоящему ухватиться, использовать вес тела и свалить пятнистого терьера.

Меньшая собака, казалось, не чувствует укусов, хотя Кайзер порвал небольшую артерию и фонтан крови заблестел в свете фонарей, как розовое перо фламинго.

– Вали его! – снова натужно закричал Чарлз, стискивая кулаки; с его подбородка капал пот.

– За брюхо его! За брюхо! – призывал Дирк, и его собака прорвалась под грудь доберману, приподняв его, так что передние лапы Кайзера оторвались от земли; Чака широко раскрыл пасть и вонзил клыки в голую блестящую темную кожу ниже ребер.

Доберман завизжал, разжал челюсти и резко дернулся. Клыки Чаки разорвали ему брюхо, и в разрыве показались влажные лиловые кишки, но попытка терьера впиться в горло не удалась – ощеренные собаки стукнулись зубами, развернулись и стали кружить.

Теперь головы обеих превратились в кровавые маски, глаза быстро моргали, потому что их заливала кровь из ран, шерсть на мордах слиплась от черной крови, кровь заполнила пасти и окрасила зубы в розовый цвет, она текла из углов челюстей, и пена на мордах тоже порозовела.

Они сталкивались еще дважды, и всякий раз столкновение начинала меньшая собака, Чака, но всякий раз доберман уворачивался от прямого удара в грудь; инстинкт подсказывал Чаке, что надо непременно вцепиться в горло.

Чака при этом был дважды ранен, зубы противника разорвали его кожу и проникли в тело до кости, так что когда во время следующего нападения он промахнулся и врезался в стену, на выбеленной стене появилась широкая полоса крови.

Доберман сгорбился от раны в животе; он выгнул спину от боли, однако не утратил проворства и гибкости и не пытался больше ухватить и держать противника, но наносил глубокие раны и, как опытный боксер, удерживал противника на дистанции.

Чака терял слишком много крови; кружа по арене, он впервые вывалил язык, закапала окрашенная кровью слюна, и Дирк выругался, увидев этот признак слабости и неминуемого поражения.

Крупный доберман опять напал; ухватившись за кожу на горле и разорвав ее, он нанес новую рану, и терьер начал слабеть. Но Чака успел резко повернуться и снова вцепиться в брюхо. На этот раз ему повезло: он ухватился за свисающие из открытой раны кишки.

Терьер мгновенно застыл, напрягая задние ноги, изогнув шею, опустив голову и удерживая захват. Инерция атаки пронесла добермана вперед, и его кишки вытянулись длинной, тонкой, блестящей в свете фонарей лентой; женщины закричали от радостного волнения, мужчины завопили.

Чака зашел сзади, по-прежнему держа в зубах скользкие розовые трубки, свисающие из брюшной полости, и упираясь задними ногами в песок арены; доберман потерял равновесие; терьер бросился вперед, ударил грудью, подбросил противника в воздух, и Кайзер плюхнулся на спину, визжа и дергая лапами.

Последующие действия Чаки, продиктованные инстинктом, были естественны для его породы и стремительны, как укус гадюки: он мертвой хваткой вцепился в горло противнику, глубоко всадил зубы, пользуясь силой массивных челюстей, он продвигал вперед голову и продолжал давить, пока его зубы не добрались до дыхательного горла Кайзера.

Дирк Кортни легко спрыгнул вниз с парапета; его смех звучал неестественно высоко, лицо потемнело от прилива крови; он оттащил свою собаку и носком ботинка отбросил добермана.

– Чистая победа? – рассмеялся он, глядя на Чарлза. Тот несколько мгновений свирепо смотрел на него, потом пожал плечами, признавая поражение, и отвернулся.

* * *

Дики Лэнком положил микрофон телефона на стол прямо перед собой, наушник висел у него на щеке, прижатый плечом; Дики чистил ногти карманным ножом с золотой рукоятью.

– Ну что я могу сказать, старушка… только одно – я в отчаянии, но ведь тетя Гортензия была богата, как тот парень, что все превращал в золото. Мидас? Или его звали Крез, уж и не помню. Я ведь не могу не пойти на ее похороны, понимаешь? Не понимаешь? – драматично вздохнул он, возвращая нож в карман жилета и роясь в записной книжке в поисках номера другой девушки.

– Нет, старушка, как ты можешь так говорить? Ты уверена? Наверно, это была моя сестра.

Заканчивалось утро субботы, и помещение «Наталь моторс» находилось в полном распоряжении Дики. Он как раз договаривался о том, как проведет уик-энд, прежде чем закрыть контору, и теперь убеждался в справедливости чьего-то изречения: лошадей на переправе не меняют.

Вдруг его отвлек звук шагов по мраморному полу демонстрационного зала, и он повернулся в кресле, чтобы выглянуть за дверь своего кабинета.

Невозможно было не узнать высокую фигуру вошедшего с улицы, эти широкие плечи и выпяченный подбородок, выставленную вперед бороду, блеск орлиных глаз.

– Господи, спаси и помилуй! – виновато выдохнул Дики; его словно ударили в живот. – Генерал Кортни!

Он выпустил наушник, который повис на проводе, а сам тихонько соскользнул с кресла, заполз под стол и поджал колени к подбородку.

Он представлял себе, зачем явился генерал Кортни. Лично обсудить оскорбление, нанесенное его дочери, а Дики Лэнком был достаточно наслышан о характере генерала, чтобы не гнаться за участием в этом обсуждении.

Теперь он прислушивался, как ночное животное ждет подкрадывающегося леопарда, пригнув голову и затаив дыхание, чтобы не выдать свое убежище.

Микрофон свисал на проводе, и из него все еще несся визгливый голос рассерженной женщины. Не выходя из укрытия, Дики постарался схватить наушник и убрать звук, но чуть-чуть не дотянулся.

– Дики Лэнком, я знаю, что ты здесь, – пищал женский голос, и Дики продвинулся вперед на дюйм.

В поле зрения Дики появилась рука величиной с лапу самца гориллы, взяла наушник и вложила в пальцы Дики.

– Позвольте мне, – произнес низкий серьезный голос откуда-то из-за стола.

– Спасибо, сэр, – прошептал Дики, пытаясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Поскольку ничего другого не оставалась, он стал с уважительным видом слушать, что говорят в наушник.

– Не прикидывайся, будто не слушаешь, – продолжал женский голос. – Я все знаю о тебе и об этой белобрысой девчонке.

– Думаю, вам понадобится и это, – послышался сверху глубокий бас. Рука проникла в его убежище и протянула микрофон.

– Спасибо, сэр, – снова прошептал Дики, не вполне понимая, какое из испытываемых им чувств сильнее: унижение или ужас.

Он откашлялся и прохрипел в телефон:

– Дорогая, мне пора. У меня необычайно важный клиент.

Он надеялся, что эта лесть смягчит его участь в предстоящем испытании. Дики дал отбой и на четвереньках выполз из укрытия.

– Генерал Кортни! – он отряхнул костюм, поправил волосы, возвращая себе достоинство и улыбку продавца. – Большая честь для нас.

– Надеюсь, я не помешал вашему важному разговору.

Лишь легкий блеск глаз генерала под тяжелыми бровями выдавал насмешку.

– Ни в коем случае, – заверил Дики. – Я просто… – Он лихорадочно оглядывался в поисках вдохновения. – Я просто медитировал.

– Ага! – кивнул Шон Кортни. – Это, конечно, все объясняет.