Текст книги "Птица не упадет"

– Они меня ждут, но я улизнула на минутку, убедиться, что у тебя есть все необходимое.

Она улыбнулась ему, выбрала сигару из серебряного хьюмидора и начала готовить ее.

– Мне понадобится час или два, – ответил он, взглянув на груду почты.

– Честно говоря, тебе нужен помощник.

Она тщательно обрезала сигару. Он хмыкнул.

– Невозможно доверять нынешним молодым людям.

Она легко рассмеялась и вставила сигару ему в губы.

– Ты говоришь как древний пророк. – Она зажгла спичку и подождала, пока прогорит сера, прежде чем поднести огонь к сигаре. – Недоверие к молодежи – признак старости.

– Пока ты со мной, я буду вечно молод, – ответил он, все еще смущаясь после стольких лет, когда говорил ей комплименты, и Руфь почувствовала, как сжимается ее сердце: она знала, каких усилий ему это стоило.

Руфь наклонилась и поцеловала мужа в щеку. С силой и стремительностью, которые по-прежнему поражали ее, мускулистая рука обняла Руфь за талию, и Шон усадил ее к себе на колени.

– Знаешь, что бывает с современными барышнями?

Он улыбнулся, и его глаза злорадно сощурились.

– Шон! – возразила она с деланным ужасом. – Слуги! Гости!

Она вырвалась из его объятий, чувствуя на губах тепло и влагу поцелуя, щекотку усов, вкус сигары, и торопливо поправила платье и волосы.

– Какая я дура! – Она печально покачала головой. – Всегда так тебе доверяю.

И они улыбнулись друг другу, на мгновение забывшись в своей любви.

– Гости! – вдруг вспомнила она и прижала руку ко рту. – Можно я накрою чай в четыре? Мы будем пить его у озера. Сегодня прекрасный день.

Когда она ушла, Шон еще целую минуту смотрел ей вслед через пустые двери, выходящие в сад.

Потом вздохнул, довольный, и пододвинул к себе поднос с почтой.

Работал он быстро, но внимательно, писал карандашом на каждом письме инструкции и подписывал их буквой «Ш». «Нет, – решил он, – так недостаточно вежливо. Лучше «Ш. К.».

«Пришлите мне данные о продажах за прошлый год и задержите отправление корабля до получения банковской гарантии. Ш. К.».

«Почему это прислали мне? Направьте Барнсу. Ш. К.».

«Согласен. Ш. К.».

«Аткинсону для замечаний, пожалуйста. Ш. К.». Темы писем были так же разнообразны, как и их авторы: писатели, финансисты, политики, просители, старые друзья, искатели удачи, нищие – здесь были все.

Он посмотрел на запечатанный конверт, не сразу узнав ни имя, ни случай, вызвавший появление этого письма. Марк Андерс, эскв., «Наталь моторс», Вест-стрит, Дурбан. Адрес написан размашистым почерком, не оставляющим сомнений в том, что это его собственная рука, и он вспомнил, что действительно посылал это письмо.

Кто-то сделал надпись поперек конверта: «Выбыл, не оставив адреса. Вернуть отправителю».

Шон перекатил сигару в угол рта и вскрыл конверт серебряным маленьким кинжалом для разрезания бумаг. На листке – герб бригады.

«Командир и офицеры «Натальских кавалерийских стрелков» приглашают

Марка Андерса, эскв.,

на встречу бойцов бригады и обед, который состоится в Старой крепости…»

Шон вписал в пробел на листке имя парня, а внизу приписал: «Только попробуй не прийти. Ш. К.». Но письмо вернулось, и Шон нахмурился. Как всегда, даже малейшее препятствие его планам вызывало у него нетерпение и досаду. Он сердито швырнул письмо и конверт в корзину для бумаг и не попал: то и другое упало на ковер.

Сам удивляясь тому, как изменилось его настроение, он, работая с прочей корреспонденцией, продолжал сердиться, и его комментарии становились все более язвительными и гневными.

«Этот человек либо дурак, либо мошенник, либо и то и другое, и я ни при каких обстоятельствах не буду рекомендовать его на такое важное место, несмотря на его семейные связи! Ш. К.».

Спустя час, когда он закончил, кабинет был полон сигарного дыма. Шон откинулся на спинку кресла и потянулся, как старый лев, потом взглянул на стенные часы. Было без пяти четыре, когда он встал.

Досадное письмо вновь привлекло его внимание; он наклонился, поднял его, снова перечел и, держа плотный листок бумаги в руке, прихрамывая вышел на солнце и пошел по лужайке.

Бельведер был построен на искусственном острове посреди озера, и с газоном его соединял узкий мостик.

Здесь уже собрались гости и семья Шона, они сидели в тени под выпуклой крышей бельведера со сложным чугунным литьем, пестро раскрашенным. У островка собралась стая диких уток, они громко кричали, выпрашивая куски печенья и тортов.

Буря Кортни увидела идущего по лужайке отца, возбужденно пискнула и побежала по мостику, чтобы встретить его еще на траве. Он легко, словно ребенка, поднял ее и, когда поцеловал, Буря вдохнула его запах. Это был один из ее самых любимых запахов, как запах горячей сухой земли, или лошадей, или моря. От него пахло как от старой гладкой кожи.

– Как прошло свидание за ланчем? – спросил он, глядя сверху вниз на ее красивую головку, и она закатила глаза и сердито наморщила нос.

– Он очень представительный молодой человек, – строго сказал Шон. – Прекрасный молодой человек.

– О папа, в твоих устах это означает, что он скучный болван.

– Барышня, должен вам напомнить, что он выпускник университета Родса, а его отец – член Верховного суда.

– Да знаю я, знаю, но в нем просто нет изюминки.

Даже Шон был озадачен.

– А могу я спросить, что для тебя изюминка?

– Это необъяснимо, но у тебя изюминка есть. Не знаю, у кого этого было бы больше, чем у тебя.

Это заявление смело все отцовские советы и укоры, и они унеслись прочь, точно ласточки осенью. Шон улыбнулся дочке и покачал головой.

– Ты ведь не веришь, что я проглочу этот твой вздор?

– Ты не поверишь, папа, но у «Братьев Пейн» есть двенадцать моделей от самого кутюрье Пато, они абсолютно эксклюзивные, и цена кусается.

– Женщины в платьях варварских цветов, которых сводят с ума эти макиавеллиевски коварные чудовища из Парижа, – проворчал Шон, и Буря радостно засмеялась.

– Ты умора, папочка, – сказала она. – Отец Ирены разрешил ей купить одно из этих платьев, а ведь мистер Личарс всего лишь купец!

Шон заморгал, услышав такое определение крупнейшего импортера страны.

– Если Чарлз Личарс купец, то кто я? – спросил он с любопытством.

– Ты землевладелец, министр правительства, генерал, герой и самый изюмистый человек в мире.

– Понятно, – ответил он, не в силах сдержать смех. – Придется оправдывать такое высокое положение. Попроси мистера Пайна прислать мне счет.

Она снова восторженно обняла его и впервые заметила листок, который он держал в руке.

– О! – воскликнула она. – Приглашение!

– Не для тебя, моя девочка, – предупредил он, но Буря уже отобрала листок и стала читать. Лицо ее изменилось, когда она увидела имя. Неожиданно она притихла.

– Ты пошлешь его этому приказчику?

Он снова нахмурился; его настроение тоже изменилось.

– Уже посылал. Но он уехал, не оставив адреса.

– Генерал Сматс хочет поговорить с тобой. – Буря с усилием улыбнулась и пошла рядом с отцом. – Давай поторопимся.

* * *

– Это серьезно, старина Шон. Они организованы и вне всяких сомнений настроены на прямое столкновение.

Ян Кристиан Сматс раскрошил печенье и бросил уткам. Те принялись шумно возиться и плескаться, подбирая широкими клювами кусочки.

– Сколько белых рабочих уволили? – спросил Шон.

– Две тысячи – для начала, – ответил Сматс. – Всего, вероятно, уволят четыре тысячи. Но делать это будут постепенно, по мере заполнения мест черными.

– Две тысячи, – произнес Шон и не мог не представить себе жен, детей, стариков – всех, кто зависит от этих рабочих.

– Две тысячи человек, лишившихся жалованья, – это много страданий и несчастий. Мне это нравится не больше, чем вам. – Проницательный маленький человек легко прочел мысли Шона: не зря противники прозвали его «хитрый Янни» или «умный Янни». – Две тысячи безработных – очень серьезное дело. – Он многозначительно помолчал. – Но мы подберем для них другую работу. Нам отчаянно нужны люди на железных дорогах и на других проектах, вроде ирригационной системы Ваал-Хартс.

– Там они не заработают столько, сколько на шахтах, – заметил Шон.

– Конечно, – задумчиво согласился Сматс, – но неужели мы должны сохранить постоянный доход этих людей ценой закрытия шахт?

– Неужели положение такое критическое? – нахмурился Шон.

– Министр горнодобывающей промышленности заверяет меня, что да. Он показывал мне цифры, подтверждающие его слова.

Шон покачал головой, отчасти недоверчиво, отчасти тоскливо. Он сам когда-то владел шахтами и знал проблему цен, но знал и то, как можно манипулировать цифрами.

– Старина Шон, вы лучше других знаете, сколько людей зависит от этих золотых шахт.

Не в бровь, а в глаз. В прошлом году стоимость леса, проданного лесопилками Шона золотым шахтам на крепления, впервые превысила два миллиона фунтов стерлингов. Маленький генерал знал это не хуже самого Шона.

– Сколько человек работает на «Натальских лесопильных фабриках», старина Шон? Двадцать тысяч?

– Двадцать четыре тысячи, – коротко ответил Шон, вопросительно приподнял бровь, и премьер-министр улыбнулся уголками губ, прежде чем продолжить:

– Есть и другие соображения, старый друг, и мы с вами их уже обсуждали. И именно вы всегда утверждали – чтобы в конечном счете добиться успеха, черные и белые граждане нашей страны должны стать партнерами, наше общее богатство должно делиться в соответствии со способностями человека, а не с цветом его кожи.

– Да, – согласился Шон.

– Я тогда сказал, что не следует торопиться, а теперь вы колеблетесь и упираетесь. Я также сказал, что много мелких шагов в этом направлении лучше нескольких торопливых прыжков, сделанных под давлением, с приставленным к ребрам ассегаем.

– А я сказал, Янни, что мы должны научиться гнуться, чтобы не сломаться.

Янни Сматс снова повернулся к уткам, и оба какое-то время тревожно смотрели на них.

– Послушайте, Янни, – сказал наконец Шон. – Вы упомянули другие причины. Те, что вы называли до сих пор, веские, но не срочные. Я хорошо знаю, что вы искусный политик и главное приберегли напоследок.

Янни радостно рассмеялся, почти захихикал и, наклонившись, потрепал Шона по руке.

– Мы слишком хорошо знаем друг друга.

– Поневоле, – улыбнулся в ответ Шон. – Уж очень ожесточенно мы воевали друг с другом.

Оба посерьезнели, вспомнив страшные дни гражданской войны.

– И у нас был общий учитель, да благословит его Бог.

– Да благословит его Бог, – повторил Ян Сматс, и они вспомнили первого премьер-министра новой страны, колосса Луиса Боту, воина и государственного мужа, создателя Союза и его первого руководителя.

– Давайте, – настойчиво продолжил Шон. – Выкладывайте другие причины.

– Все очень просто. Надо решить, кто правит. Законно избранные представители народа или маленькая безжалостная группа авантюристов, которые называют себя руководителями профсоюзов, представителями организованного рабочего класса или просто международного коммунизма.

– Вы жестко формулируете.

– Положение таково, Шон. Очень трудное положение. У меня есть данные полиции, которые я намерен изложить кабинету министров сразу после того, как соберется парламент. Но предварительно я хотел лично обсудить это с вами. Мне снова нужна ваша поддержка, старина Шон. Мне нужно, чтобы на этом заседании вы были со мной.

– Рассказывайте, – попросил Шон.

– Во-первых, мы знаем, что они вооружены современным оружием и что они готовят отряды из рабочих-шахтеров, обучают их и натаскивают. – Ян Сматс быстро и четко говорил в течение двадцати минут, а когда умолк, посмотрел на Шона. – Ну что, старый друг, вы со мной?

Шон мрачно подумал о будущем; он с болью представил, как землю, которую он так любит, вновь раздирают несчастья и ужасы гражданской войны. Потом он вздохнул.

– Да. – Он тяжело кивнул. – Я с вами. Вот моя рука.

– Вы и ваша бригада? – Ян Сматс пожал его большую костлявую руку. – Как министр правительства и как солдат?

– И то и другое, – согласился Шон. – Во всем.

* * *

Марион Литтлджон читала письмо Марка в туалете, сидя на закрытом крышкой унитазе, за запертой дверью, но ее любовь преображала окружающее, заставляя забыть о журчании и бульканье воды в ржавом бачке на стене у нее над головой.

Она прочла письмо дважды, с заплаканными глазами и нежной улыбкой на губах, потом поцеловала подпись в конце письма, тщательно сложила и убрала листки в конверт, расстегнула лиф и спрятала письмо между аккуратных маленьких грудей. А когда вернулась на рабочее место, письмо у нее на груди образовало заметную выпуклость. Ее начальник выглянул из своего застекленного кабинета и многозначительно посмотрел на часы. В конторе существовало непреложное правило: отвечать на требования природы быстро, отсутствие ни при каких обстоятельствах не должно было занимать больше пяти минут рабочего времени.

Остаток дня показался Марион вечностью, и каждые несколько минут она притрагивалась к комку под корсетом и тайком улыбалась. Когда наконец наступил час освобождения, она побежала по Главной улице и успела как раз к той минуте, когда мисс Люси закрывала свой магазин.

– Я вовремя?

– Входи, Марион, дорогая. Как твой молодой человек?

– Я сегодня получила от него письмо, – гордо ответила Марион, и мисс Люси кивнула серебряными кудряшками и ее глаза за серебряной оправой очков улыбнулись.

– Да, почтальон мне говорил. – Ледибург не такой большой город, чтобы жители не интересовались делами его сыновей и дочерей. – Как он?

Марион стала рассказывать, раскрасневшись, блестя глазами; одновременно она в который раз разглядывала набор из четырех ирландских льняных простыней, которые придерживала для нее мисс Люси.

– Они прекрасны, дорогая, ты будешь ими гордиться. На них у тебя получатся отличные сыновья.

Марион снова покраснела.

– Сколько я вам должна, мисс Люси?

– Сейчас посмотрим, дорогая… Ты заплатила два фунта шесть шиллингов. Остается тридцать шиллингов.

Марион открыла кошелек и тщательно пересчитала его содержимое, потом после некоторой внутренней борьбы решилась и выложила на прилавок блестящую золотую монету в полсоверена.

– Значит, остается один фунт.

Марион немного поколебалась, снова покраснела и выпалила:

– А можно я возьму одну с собой?

– Конечно, девочка, – сразу согласилась мисс Люси. – Ты ведь заплатила уже за три. Сейчас раскрою пакет.

* * *

Марион и ее сестра Линетт сидели рядом на диване, склонив головы над шитьем. Каждая начала один край простыни; вышивальные иглы в их пальцах при свете лампы двигались так же быстро и свободно, как сыпались слова с язычков.

– Марка больше всего заинтересовали статьи о мистере Кортни, которые я ему послала, он говорит, мистеру Кортни в его книге будет уделено больше всего места.

На другом конце комнаты муж Линетт работал над разложенными на столе юридическими документами. Он недавно приобрел пенковую трубку и сейчас негромко сопел с каждой затяжкой. Его волосы, смазанные бриллиантином, были расчесаны на пробор, так, что посередине виднелась полоска белой кожи, прямая, как линейка.

– О Питер! – неожиданно воскликнула Марион; ее руки застыли, а лицо осветилось. – У меня явилась замечательная мысль.

Питер Боутс оторвал взгляд от бумаг, и его лоб прорезала легкая морщинка раздражения: мужчине мешает работать глупая болтовня женщин!

– Ты так много работаешь на мистера Кортни в банке. Даже бываешь в его большом доме, правда? Он даже здоровается с тобой на улице, я сама видела.

Питер важно кивнул, попыхивая трубкой.

– Да, мистер Картер часто говорит, что мистеру Кортни нравится моя работа. Думаю, в будущем я буду вести больше дел.

– Миленький, а ты не поговоришь с мистером Кортни? Расскажи ему, что Марк пишет о нем книгу и очень интересуется им и его семьей.

– Послушай, Марион, – неопределенно махнул трубкой Питер. – Не думаешь же ты, что такой человек, как мистер Кортни…

– Вот увидишь: он будет польщен тем, что появится в книге Марка. Ну пожалуйста, голубчик! Я знаю, мистер Кортни тебя выслушает. Ему это может понравиться, и он будет тобой доволен.

Питер задумчиво помолчал, взвешивая возможность произвести своей значительностью впечатление на женщин и перспективу откровенного разговора с мистером Дирком Кортни. Он о таком даже подумать не мог. Дирк Кортни внушал ему ужас, и в его присутствии Питер всегда говорил раболепным, заискивающим тоном; он понимал, что это одна из причин, почему Дирку Кортни нравится с ним работать; конечно, он к тому же был очень неплохим и дотошным стряпчим, но главной причиной было его подобострастие. Мистер Кортни любил, чтобы подчиненные его уважали.

– Пожалуйста, Питер, Марк столько работает над этой книгой! Надо хоть как-то помочь ему. Я только что рассказывала Линетт, что Марк взял на работе месячный отпуск и отправился в экспедицию к Воротам Чаки, собрать факты для книги.

– Он пошел к Воротам Чаки? – Питер удивился и даже вынул трубку изо рта. – Зачем? Там ничего нет. Дичь и глушь!

– Не знаю, – призналась Марион, но быстро добавила: – Я уверена, это важно для книги. Мы должны ему помочь.

– А чего именно ты хочешь от мистера Кортни?

– Попроси его встретиться с Марком и рассказать свою историю. Представь себе, как это будет выглядеть в книге.

Питер сглотнул.

– Марион, мистер Кортни занятой человек, он не может…

– Пожалуйста! – Марион вскочила и подошла к нему. – Пожалуйста, ради меня!

– Ну, – пробормотал Питер, – попробую.

* * *

Питер Боутс, как часовой, стоял у края длинного стола, украшенного позолоченной бронзой, напряженно сгибаясь в поясе, когда требовалось перевернуть страницу.

– И здесь, пожалуйста, мистер Кортни.

Великий человек в кресле небрежно подмахнул документ, не взглянув на его содержание и не прерывая разговора с другими модно одетыми людьми, сидевшими за столом.

От Дирка Кортни исходил запах, в котором он щеголял, точно в кавалерийском офицерском плаще, и Питер напрасно старался распознать этот запах. Должно быть, очень дорогой, запах успешного человека… Он принял решение во что бы то ни стало раздобыть себе бутылочку такого одеколона.

– …и здесь, пожалуйста, сэр.

Сейчас, вблизи, он заметил, что волосы у Дирка Кортни блестят, но не смазаны бриллиантином и свободно вьются, переходя в бакенбарды. Питер решил, что сегодня же смоет бриллиантин с головы и отрастит волосы чуть длиннее.

– Это все, мистер Кортни. Копии будут доставлены завтра.

Дирк Кортни кивнул, не глядя на него, и, оттолкнув стул, встал.

– Что ж, джентльмены, – обратился он к остальным за столом, – не будем заставлять женщин ждать.

Все сально рассмеялись, и глаза у них заблестели, как у львов во время кормления.

Питер слышал рассказы о приемах Дирка Кортни в его доме в Грейт-Лонгвуд. Там играли по-крупному, иногда устраивали собачьи бои – двух собак стравливали в яме, и они рвали друг друга на части, – а иногда петушиные, и там всегда бывало много женщин, которых в закрытых машинах привозили из Дурбана или Йоханнесбурга. Городских женщин… при этой мысли Питер ощутил возбуждение. На эти приемы приглашали только известных, влиятельных или богатых людей, а в те уик-энды, когда происходили эти приемы, территорию охраняли отборные громилы из окружения Дирка Кортни.

Иногда Питер мечтал, что и его пригласят на такой прием, он будет сидеть за столом, крытым зеленым сукном, напротив Дирка Кортни и, не вынимая изо рта дорогой сигары, придвигать к себе груду многоцветных фишек или развлекаться среди колышущихся шелков и гладких белых рук; он слышал о танцовщицах, о красотках, которые раздеваются, танцуя под музыку «Семи вуалей», и под рев мужчин завершают танец в чем мать родила.

Питер очнулся, когда Дирк Кортни уже выходил, со смехом и шутками пропускал вперед гостей, сверкая белыми зубами на красивом смуглом лице; рядом с ним стоял слуга, держа наготове пальто, на улице в лимузинах ждали шоферы; все готовы были отправиться в царство разврата, о подробностях жизни которого Питер мог только догадываться.

Он заторопился за Дирком и запинаясь сказал:

– Мистер Кортни, у меня есть личная просьба.

– Пошли, Чарлз. – Дирк Кортни, не взглянув на Питера, с улыбкой положил руку на плечо одному из своих гостей. – Надеюсь, тебе повезет больше, чем в прошлый раз: терпеть не могу отбирать деньги у друзей.

– Жених жениной сестры, – отчаянно продолжал Питер, – пишет книгу о Ледибурге и хотел бы включить в нее ваш рассказ.

– Альфред, поедешь с Чарлзом в первой машине.

Дирк Кортни застегнул пальто, поправил шарф и начал поворачиваться к выходу, слегка хмурясь из-за дерзости Питера.

– Он местный, – Питер от смущения едва не плакал, но упрямо продолжал, – отличился на войне. Возможно, вы помните его деда Джона Андерса.

На лице Дирка появилось странное выражение, и он впервые повернулся к Питеру. Выражение это привело Питера в ужас: он никогда не видел на человеческом лице такой бешеной злобы, такой безжалостной жестокости. Но это выражение мгновенно исчезло. Великий человек улыбнулся. Его улыбка была полна такого очарования и дружелюбия, что Питер ослаб от облегчения.

– Книгу обо мне? – Он по-дружески взял Питера за локоть. – Расскажите-ка об этом молодом человеке. Полагаю, он молод?

– О да, сэр, очень молод.

– Джентльмены. – Дирк Кортни виновато улыбнулся гостям. – Могу я попросить вас отправиться без меня? Я вскоре последую за вами. Комнаты для вас готовы, и, пожалуйста, начинайте развлекаться, не дожидаясь меня.

По-прежнему держа Питера за руку, он провел его назад и усадил в большое кресло у камина.

– А теперь, молодой мастер Боутс, не угодно ли бренди?

Питер в замешательстве смотрел, как он собственными руками – большими сильными руками, поросшими тонкими черными волосками на тыльных сторонах ладоней, с бриллиантом размером с горошину на мизинце – наливает ему бренди.

* * *

Марку казалось, что с каждым шагом на север очертания больших башен Ворот Чаки постепенно меняются; издали они кажутся дымчато-голубыми силуэтами, но постепенно становятся видны отдельные скалы.

Два утеса выглядят почти как зеркальное отражение друг друга, каждый возвышается на тысячу футов и круто обрывается в пропасть, по которой к береговым низовьям Зулуленда устремляется река Бубези; добравшись до низовий, река свыше ста миль петляет среди болот, лагун и мангровых лесов, пока через узкое устье не впадает в океан. Вода в устье убывает и прибывает с приливом, и это дыхание далеко разносит по электрической синеве Мозамбикского течения пятно темной воды, резко контрастирующее с белоснежными песчаными пляжами, которые тянутся на тысячу миль к северу и югу.

Если пройти вверх по течению Бубези, как часто проделывал Марк со стариком, окажешься на широкой равнине под главным откосом. Здесь, среди густых лесов, Бубези соединяется из двух притоков: Белой Бубези, которая цепочкой водопадов низвергается с континентального щита, и Красной Бубези, которая течет с севера вдоль откоса через еще более густые леса и открытые травянистые поляны, пока не образует границу португальской колонии Мозамбик.

Летом, в половодье, этот приток несет намытый в глубинах Мозамбика латерит; он становится кроваво-красным и пульсирует, как живая артерия, вполне оправдывая название Красная Бубези.

Слово «бубези» по-зулусски означает «лев», и действительно, своего первого льва Марк убил на берегу этой реки, в полумиле от слияния притоков.

Был почти полдень, когда Марк добрался до места, где река выходит из глубокого ущелья между воротами. Он потянулся было за часами, чтобы посмотреть, который час, но удержался. Здесь время отмерялось не металлическими стрелками, а величественным ходом солнца и вечной сменой времен года.

Марк сбросил ранец и прислонил винтовку к камню; этот жест казался почти символическим. Вместе с ношей с плеч, казалось, спала и тяжесть с сердца.

Он взглянул на утесы, загородившие от него половину неба, и почувствовал глубокое благоговение; то же самое он чувствовал, когда в Вестминстерском аббатстве смотрел на каменное кружево часовни Генриха VII.

Каменные колонны, высеченные за долгие века ветром, солнцем и водой, обладали тем же тонким изяществом, но одновременно свободой линий, которая не продиктована представлениями человека о красоте. Утесы сплошь поросли лишайником – яркими пятнами красного, желтого и серебристо-серого.

В трещинах и неровностях скальной поверхности растут кривые деревья; на сотни футов выше других деревьев, они деформированы и искалечены капризами природы, будто целым войском искусных японских садовников, специалистов по бонсай; под самыми немыслимыми углами отходят они от скалы, протягивая ветви к солнцу, словно о чем-то моля.

Скала под узкими карнизами потемнела от мочи и испражнений пушистых даманов, которые кишат в каждой трещине и расселине утеса. Даманы рядами сидят на краях карнизов, греют на солнце маленькие жирные тела и смотрят вниз, на крошечную фигуру человека в глубине ущелья. Следя за парящим полетом грифа, Марк увидел, как птица расправила широкие коричневые крылья, ловя восходящие потоки воздуха. Потом она растопырила когти и опустилась в гнездо в ста пятидесяти футах над рекой, аккуратно сложив крылья и сгорбившись в характерной гротескной позе, выставив вперед лысую чешуйчатую голову: после этого птица прошла по краю большого неряшливого гнезда, свитого из веток и прутиков.

Со своего места Марк не видел в гнезде птенцов, но узнавал движения птицы, которая начала отрыгивать куски падали своим малышам. Постепенно Марка, словно мантией, окутало ощущение покоя, и он сел спиной к стволу хинного дерева, неторопливо выбрал сигарету и принялся медленно пускать дым из ноздрей, глядя, как его светло-голубые струйки поднимаются и вьются в ленивом воздухе.

Он подумал о том, что ближайшее человеческое существо в сорока милях от него, а самый близкий белый – вообще в сотне, и эта мысль показалась ему необычно приятной и утешительной.

Он думал о том, какими мелкими и ничтожными кажутся здесь, в этом просторном первобытном мире, человеческие стремления; потом ему пришло в голову, что если бы все люди, даже те, кто никогда не знал иной жизни кроме жизни в переполненных тесных городах, могли бы посидеть здесь, пусть совсем недолго, они вернулись бы к своему существованию очищенными и освеженными, из их отношений отчасти ушла бы злоба, они больше соответствовали бы вечному бытию природы.

Вдруг он ахнул: его раздумья прервал жгучий укус в мягкий участок кожи за ухом, и он хлопнул по этому месту ладонью. Удар оглушил маленькое летающее насекомое, но его панцирь слишком прочен, хотя удар был сильным. Оно с жужжанием упало Марку на колени, и он взял его большим и указательными пальцами и стал с любопытством разглядывать, потому что много лет таких не видел.

Муха цеце чуть крупнее обычной домашней мухи, с более заостренным тельцем и с прозрачными коричневыми крыльями. Спасительница Африки, назвал ее однажды дед, и Марк повторил его слова вслух и пальцами раздавил насекомое. Оно лопнуло, выбросив ярко-красную жидкость цвета выпитой крови. Марк знал, что место укуса вздуется и побагровеет, и все последующие укусы принесут то же самое, пока организм не восстановит иммунитет. Через неделю он перестанет замечать укусы, и они будут причинять меньше неудобств, чем укусы комара. Спасительница Африки, говаривал старик. Эта маленькая сволочь – единственное, что спасло страну от домашних животных, которые заняли бы все территории и пастбища. «Сначала скот, за скотом плуг, а после плуга города и железные дороги, – бубнил старик при свете бивачного костра, прикрыв лицо широкополой шляпой. – Когда-нибудь найдут способ уничтожить эту муху или излечивать сонную болезнь, которую она разносит, – нагана. И Африка, которую мы знаем, исчезнет, парень. – Он выпускал в огонь длинную коричневую струю слюны. – Какой будет Африка без безлюдных мест и без дичи? Коли так, можно жить и в Лондоне». Глядя новым взглядом и с новым пониманием на обступавший его лес, Марк вообразил, каким тот станет без этих маленьких коричневых стражниц: деревья срублены на дрова, пни выкорчеваны, чтобы не мешать пахоте, трава на пастбищах вытоптана скотом, почва истощается от эрозии, реки становятся коричневыми от обилия на этой земле нечистот и пролитой крови…

Дикие животные перебиты – ради мяса и потому, что мешают пастись домашнему скоту.

Для зулусов скот – богатство, так было тысячи лет, и где мог пастись скот, туда они кочевали со своими стадами.

Как ни смешно, у этой глуши был и другой страж, кроме крылатых легионов, и этим стражем был зулус. Чака, великий король зулусов, пришел сюда в незапамятные времена. Никто не знает, когда именно, потому что зулусы не измеряют свой век как белые люди, и у них нет летописей.

Старик рассказал эту историю Марку; говорил он по-зулусски, как подобает в таком случае, а старый слуга-зулус, носивший за ним ружье, слушал и одобрительно кивал или вставлял поправки; изредка он говорил довольно долго, дополняя легенду подробностями.

В те дни здесь жило небольшое племя охотников и собирателей дикого меда; эти люди называли себя иньози – пчела. Это был бедный, но гордый народ, и он не покорился могучему королю и его ненасытной жажде завоеваний и власти.

Перед ордами воинов иньози отступили в природную крепость – на вершину северного утеса. Вспоминая этот рассказ, Марк посмотрел на утес на противоположном берегу реки.

Двенадцать сотен людей: мужчины, женщины, дети – поднялись по единственной узкой, крутой и опасной тропе на вершину; женщины несли на головах запасы пищи. Длинной темной цепочкой двигались они по скальной стене, пока не оказались в убежище. И с вершины вождь и его воины кричали королю дерзости.

Чака одиноко встал под скалой, высокая и гибкая фигура, ужасная и величественная в своей силе и своем гневе.

– Спустись, вождь, и получи королевское благословение; ты останешься вождем под солнцем моей любви.

Вождь улыбнулся и обратился к своим воинам:

– Я слышу лай бабуина.

Их смех отразился от скал.

Король вернулся туда, где длинными рядами стояли десять тысяч его воинов.

Той же ночью Чака отобрал пятьдесят человек, называя каждого по имени. Это были воины с храбрым сердцем, а их слава пугала.

И сказал им король:

– Когда луна зайдет, дети мои, мы поднимемся на утес над рекой. – И он рассмеялся – низко, глухо, и смех этот для многих стал последним звуком, какой они слышали на земле. – Разве не назвал нас этот мудрый вождь бабуинами? Бабуины пройдут там, где не посмеет человек.

Днем старый зулус показал Марку, каким точно маршрутом поднимался король со своими воинами. Потребовался бинокль, чтобы разглядеть щели толщиной в волос и крошечные опоры для пальцев.

Марк содрогнулся, проследив взглядом этот маршрут, и вспомнил, что Чака вел своих воинов без страховки в кромешной тьме после захода луны и каждый воин нес на спине щит и копье с широким наконечником.