Текст книги "Солдатская награда"

2

Но Роберт Сондерс-младший не мог его услышать. В эту минуту он перелез через высокий дощатый забор, врезавшийся в темноту над его головой. Роберт с трумом одолел препятствие и, соскальзывая вниз зацепился и штанишками, которые, словно пытаясь его удержать, наконец поддались с жалобным треском. Он упал в росистую траву, почувствовал легкий, поверхностный ожог на задике, сказал «О черт!» и, вскочив на моги, чуть не вывернул бедро, стараясь разглядеть царапину.

– Это свинство, – сообщил Роберт темноте, – такое невезение. – «А все она. Почему не рассказала», – подумал он, проклиная всех сестер на свете.

Мальчик поднял с травы то, что уронил при падении, и пробрался по мокрой от росы лужайке к дому ректора. Наверху, в пустовавшей всегда комнате, был пот, и сердце у него упало. Неужели «он» так рано лег спать? Но тут Роберт увидал на перилах веранды чьи-то башмаки, красным глазком затлелась сигарета. Он облегченно вздохнул: наверно, Дональд!

Он взбежал по ступенькам, окликнул:

– Здорово, Дональд!

– Здорово, полковник! – ответил сидящий. Мальчик всмотрелся – военная форма. Наверно, он!

Сейчас все увижу», – в восторге подумал Роберт и, мелькнув карманным фонариком, направил его прямо в лицо сидящему. Фу, черт! Он пришел в полное отчаяние. Уж не везет – так не везет. Сговорились они все, что ли?

– Да у вас никакого шрама нет! – с презрением сказал он. – И вовсе вы никакой не Дональд!

– Верно, братишка, угадал: никакой я не Дональд. Только ты бы лучше повернул фонарь куда-нибудь в бок, а?

– Почему мне ничего не хотят сказать?! Я только спрашиваю: какой у него шрам, а они мне не говорят. Скажите, он уже спит?

– Да, спит. Сейчас не время смотреть, какой у него шрам.

– А завтра утром? – И с надеждой: – Можно завтра утром посмотреть?

– Не знаю. Подождем до завтра.

– Слушайте, – оживился мальчик, – давайте сделаем так: завтра в восемь мне надо в школу, а вы его как-нибудь заставьте выглянуть в окошко, а я пройду мимо и все увижу. Я спрашивал Си, а она ничего не говорит.

– А кто это Си, братишка?

– Ну, сестра моя. Ох, до чего она подлая! Разве я бы ей не рассказал, если б увидал такой шрам?

– Еще бы! А как звать твою сестру?

– Ее звать Сесили Сондерс, как меня, только меня звать Роберт Сондерс. Сделаете, а?

– Ага… Сесили… Ладно, надейся на меня, полковник!

Мальчик с облегчением вздохнул, но не уходил.

– Скажите, а сколько у них тут солдат?

– Да вроде как бы полтора…

– Полтора? А они живые?

– Да, как будто живые.

– Как же это – полтора солдата, если они живые?

– Спроси у военного министерства. Они умеют это делать.

Роберт помолчал, подумал.

– Черт, вот бы нам домой настоящих солдат. Как, по-вашему, можно?

– Наверно, можно.

– Можно, правда? А как?

– Спроси сестрицу. Она тебе скажет, как.

– Да, скажет она, черта с два!

– Не бойся, скажет. Ты спроси.

– Ладно, попробую, – согласился Роберт, не очень надеясь, но не теряя оптимизма. – Ну, мне надо идти. Наверно, там меня уже ищут, – объяснил он, спускаясь по ступенькам. – До свидания, мистер, – добавил он вежливо.

– Пока, полковник!

«Завтра увижу шрам! – думал он радостно. – А верно, может, Си знает, как нам заполучить в дом солдата? Вообще-то она ни черта не знает, а вдруг про это знает? Нет, девчонки мало чего знают, на них и рассчитывать не стоит. Зато я хоть шрам увижу, и то хорошо».

Белая куртка выплыла из-за угла, тускло светлея в ранней ночной темноте, и голос Тоби сказал вслед маленькому Роберту, когда тот подымался по ступенькам:

– Как же так, зачем не пришел ужинать? Мамаша и тебе и мне все волосы повыдирает. Разве можно к ужину опаздывать? Велела тебе вымыться, грязным в столовую не ходить. Ступай в ванную, я тебе там приготовил водичку, тепленькую, хорошую. Ну, беги! Я им скажу, что ты тут.

На бегу Роберт остановился у комнаты сестры.

– А я завтра увижу шрам. Гы-ы-ы! – Вымытый, голодный, он влетел в столовую, ловким военным маневром скрыв поврежденный тыл. Он не обратил никакого внимания на укоризненный взгляд матери.

– Роберт Сондерс, где ты был?

– Мамочка, там у них солдат сказал – нам тоже такого можно.

– Кого такого? – сквозь сигарный дым спросил отец.

– Такого солдата.

– Солдата?

– Да, сэр. Он так говорит.

– Кто это «он»?

– Да тот солдат, он живет у Дональда. Говорит, мы себе тоже можем завести солдата.

– Как это – завести?

– Не сказал как. Говорит: твоя сестра знает как. Мистер и миссис Сондерс поглядели друг на друга.

3

«Поезд дальнего следования.

Миссури, 2 апреля 1919 года.

Милая Маргарет, Скучаете ли вы без меня, как я скучаю без вас? В Сан-Луисе было ужасно скучно. Пробыл там всего полденька. Пишу наспех, чтоб вы меня не забывали и ждали. Как жалко, что нам так скоро пришлось расстаться. Повидаю маму, улажу дела, и сразу к вам вернусь. Маргарет, ради вас я буду работать, как черт. Это я пишу наспех, чтобы вы меня ждали и не забывали. Поезд трясет, как черт, все равно писать нельзя. Привет Гиллигену, пусть не разоряется, я скоро приеду.

Вечно буду вас любить, любящий вас

Джулиан».

– Как фамилия этого ребенка, Джо?

Миссис Пауэрс, как всегда в прямом и темном платье, стояла на веранде, освещенная солнцем. Утренний ветер забирался в ее волосы, заливал за ворот, как вода, неся в себе солнечное тепло. Голуби ложились на церковный шпиль серебристыми косыми мазками. Газон, спускавшийся к изгороди, посерел от росы, и негр-садовник, одетый запросто, в нижнюю рубаху и комбинезон, проходил с косилкой по газону, оставляя за собой темно-зеленую полосу, словно развертывая ковер. Мокрые травинки, отрываясь от лезвий косилки, липли к его ногам.

– Какого ребенка? – Гиллиген, явно стесненный новым грубошерстным штатским костюмом и полотняным воротничком, сидел на перилах и сосредоточенно курил.

Вместо ответа она подала ему письмо. Сдвинув сигарету в угол рта, он прищурился сквозь дым и стал читать.

– А-а, вы про аса? Фамилия его – Лоу.

– Верно: Лоу. Все старалась вспомнить, когда он уехал, и никак не могла.

Гиллиген вернул ей письмо.

– Потешный малый, верно? Значит, вы презрели мою любовь и приняли его?

Платье на ветру во весь рост прильнуло к ней.

– Пойдем в сад, там и мне можно покурить.

– Курите тут. Падре не рассердится, ручаюсь.

– Знаю, что не рассердится. Но я боюсь его прихожан. Что они подумают, когда увидят, что незнакомая женщина в черном курит на веранде пасторского дома в восемь часов утра?

– Решили бы, что вы – эта самая французская, как их там называют, и что вас лейтенант привез с собой. От вашего доброго имени ничего не останется, дай им только до вас добраться!

– Это вы печетесь о моем добром имени, Джо, а не я.

– Я пекусь? Как это понять?

– О нашем добром имени главным образом заботятся мужчины, оттого, что они нам его дают. А нам самим и без того дела достаточно. А то, что вы называете добрым именем, похоже на слишком прозрачное платье – носить неудобно. Пойдем лучше в сад.

– И вовсе вы так не думаете, сами знаете, – сказал Гиллиген.

Она слабо улыбнулась, не глядя на него.

– Пойдем, – повторила она, спускаясь с лестницы.

Оставив за собой восторженный щебет воробьев и сладкий запах срезанной травы, они вышли на усыпанную гравием дорожку меж розовых кустов. Дорожка шла под строгим навесом двух дубов, мелкие розы вились по стене, проходившей рядом, и Гиллиген, стараясь попасть в такт ее длинным шагам, ступал осмотрительно, словно боясь что-то растоптать. Когда вокруг росли цветы, он чувствовал себя так, будто вошел в комнату, полную женщин: он стеснялся своего роста, своей походки, ему казалось, что он идет по песку. Оттого он и считал, что не любит цветы.

Миссис Пауэрс часто останавливалась, вдыхала, пробовала губами росу на почках и бутонах. Тропинка повернула меж гряд фиалок к чинной изгороди, где скоро зацветут лилии. У зеленой чугунной скамьи под магнолией она остановилась, посмотрела вверх, на ветви. Оттуда вспорхнул пересмешник, и она сказала:

– Вот там, Джо, посмотрите!

– Что там? Гнездо?

– Нет, бутон. Еще не распустился, наверно, расцветет через неделю, а то и раньше. Знаете, как цветет магнолия?

– А как же: сорвешь цветок – и все. Ничего не остается. Только тронешь – сразу чернеет. Вянет.

– Да, все на свете так. Правда?

– Конечно. Только кто этому поверит? Думаете, наш лейтенант это понимает?

– Не знаю… Неизвестно, дождется ли он этого цветка…

– А зачем ему? Для него уже один цветочек почернел.

Она посмотрела на него, не сразу поняв, о чем он. Глаза у нее какие черные и губы красные, как гранат. Она сказала:

– Ах, вот что – магнолия… А мне она показалась похожей на… скорее на орхидею. Значит, по-вашему, она – магнолия?

– Уж во всяком случае не орхидея. Орхидеи везде есть, а вот такую, как она, ни в Иллинойсе, ни в Денвере не найдешь!

– Пожалуй, вы правы. Не знаю, есть ли где-нибудь еще такие, как она.

– Как знать. По-моему, и одной такой хватает.

– Давайте сядем. Где мои сигареты? – Она села на скамейку, он подал ей пачку сигарет, зажег спичку. – Значит, вы думаете, что она за него не пойдет?

– Как сказать, наверняка не знаю. Теперь мне все кажется по-другому. Она не откажется от возможности выйти, как говорится, за героя, хотя бы для того, чтоб он кому-нибудь другому не достался. – («То есть вам», – подумал он). «То есть мне», – подумала она. А вслух сказала:

– Даже если она узнает, что он скоро умрет.

– Да что она понимает в смерти? Она даже не может представить, что она состарится, а тем более, что тот, кто ей нужен, умрет. Ручаюсь, что она уверена, будто его можно подлатать так, что ничего заметно не будет.

– Джо, вы неисправимый сентименталист. Вы хотите сказать, что она выйдет за него замуж, потому что он этого от нее ждет, а она «порядочная» девушка? Вы добряк, Джо!

– Вот уж ничуть! – сказал он. – Я очень злой, хуже не бывает. Приходится, знаете ли. – Он увидал, что она смеется, и смущенно ухмыльнулся.

– Что, поймали меня, а? – Потом вдруг нахмурился. – Ведь я не за нее беспокоюсь. Старика жалко. Почему вы ему не сказали, что тут дела плохи?

Она ответила по-женски, по-наполеоновски:

– А зачем вы меня послали вперед? Я же говорила вам, что все испорчу? – Она отбросила сигарету, положила руку на его рукав. – Духу не хватило, Джо. Если бы вы видели его лицо! Если бы вы его слышали! Радовался, как ребенок. Показал мне всякие вещички Дональда. Ну, знаете, фото, рогатку, девчоночью рубашонку, луковицу гиацинта – все, что он носил при себе во Франции. А тут еще эта девушка и все такое. Не могла я – и все. Вы меня осуждаете?

– Что же делать, теперь все равно. И все-таки нехорошо – как он вдруг все увидал там, на вокзале, на людях. Но мы-то хотели как лучше, правда?

– Да, сделали что могли. Хорошо, если б можно было сделать больше. – Он рассеянно смотрел в сад, где на солнце, под деревьями, уже взялись за работу пчелы. За садом, через улицу, поверх второй изгороди, виднелось грушевое дерево, похожее на разветвленный канделябр, сплошь усеянное цветами, белыми-белыми… Она подвинулась, закинула ногу за ногу. – А все-таки девушка упала в обморок. Из-за чего, по-вашему?

– Ну, этого я ждал. А вон и Отелло, он как будто нас ищет.

Они смотрели, как садовник, только что косивший траву, шаркая ногами, идет по дорожке. Увидев их, он остановился.

– Мистер Гилммум, вам велено идти домой, хозяин мелел.

– Мне?

– Вы – мист Гилммум, так?

– Да, я – Гиллиген встал. – Извините, мэм. Вы тоже пойдете?

– Идите узнайте, что там нужно. Я тоже сейчас приду.

Негр, шаркая ногами, ушел, и вскоре косилка зажужжала свою песню вслед Гиллигену, подымавшемуся на веранду. Там стоял старик. Лицо у него было спокойное, но сразу стало понятно, что он не спал всю ночь.

– Простите, что побеспокоил вас, мистер Гиллиген, по Дональд проснулся, а я не знаю, как обращаться с «то форменной одеждой, вам лучше известно. А его… его прежние вещи я роздал, когда он… когда его…

– Понятно, сэр, – сказал Гиллиген, чувствуя острую жалость к старику с посеревшим от горя лицом: значит, сын его не узнает! – Я ему помогу!

Священник беспомощно пошел было за ним, но Гиллиген быстро взбежал наверх. Увидев миссис Пауэрс, старик опустился ей навстречу, в сад.

– С добрым утром, доктор, – ответила она на его приветствие. – А я тут любуюсь вашими цветами. Можно, правда?

– Конечно, конечно, дорогая моя. Старому человеку всегда лестно, когда любуются его цветником. Молодежь обладает великолепной уверенностью, что все должны любоваться ими, их переживаниями. Маленькие девочки и то надевают платья старших сестер, когда тем шьются новые, не потому, что они им действительно нужны, а главным образом для забавы или мечтая покрасоваться перед мужчинами. А когда человек стареет, ему уже не столь важно, каков он сам, много важнее то,– что он делает. А я только и умею хорошо выводить цветы. Во мне, очевидно, сидит какая-то скрытая домовитость – я мечтал состариться среди своих книг, своих роз: пока служит зрение, я бы читал, а потом грелся бы на солнышке. Но, конечно, теперь, с возвращением сына, все это надо отложить. Надо бы вам взглянуть на Дональда сегодня. Вы заметите явное улучшение.

– Не сомневаюсь, – сказала она. Ей хотелось обнять старика, утешить. Но он был такой большой, такой уверенный.

Из-за дома выглядывало дерево, покрытое мелкими беловатыми листками, словно туманом, словно застывшими струйками серебряной воды. С тяжеловесной галантностью ректор предложил руку миссис Пауэрс.

– Не пойти ли нам позавтракать?

Эмми уже успела поставить на стол нарциссы. Красные розы в вазе перекликались с красной клубникой в плоской синей чашке. Ректор пододвинул гостье стул.

– Когда мы одни, Эмми сидит тут, но она никак не склонна сидеть за столом с незнакомыми и вообще с гостями.

Миссис Пауэрс села к столу, и Эмми, появившись на миг, так же внезапно исчезла. Наконец послышались медленные шаги на лестнице. Ректор встал.

– С добрым утром, Дональд! – оказал он.

– Это мой отец?

– Ну да, лейтенант, конечно, он самый… С добрым утром, сэр!

Священник стоял, огромный, скованный, беспомощный, пока Гиллиген помогал Мэгону сесть.

– И миссис Пауэрс тут, лейтенант.

Дональд бросил нерешительный, растерянный взгляд.

– С добрым утром, – сказал он.

Но она не сводила глаз с его отца. Потом уставилась на свою тарелку, чувствуя, как горячая влага проступает под веками. «Что я наделала! – подумала она. – Что я наделала!»

Есть она не могла, как ни старалась. Все время она смотрела, как Мэгон, неловко действуя левой рукой, вглядываясь в тарелку, почти ничего не ест, как Гиллиген с завидным аппетитом орудует вилкой и ножом, а ректор, не дотронувшись до завтрака, в беспросветном отчаянии следит за каждым движением сына.

Опять появилась Эмми, неся новые блюда. Пряча лицо, она неловко поставила все на стол и уже собралась торопливо скрыться, когда ректор, подняв глаза, остановил ее. Она обернулась, оцепенев в смущении и страхе, и низко опустила голову.

– Вот и Эмми, Дональд, – сказал ректор.

Мэгон поднял голову, посмотрел на отца. Потом его растерянный взгляд скользнул по лицу Гиллигена, опустился в тарелку, и его рука медленно поднесла вилку ко рту. Эмми на миг застыла, широко раскрыв черные глаза, и краска медленно схлынула с ее лица. Зажав рот огрубелой, красной рукой, она, спотыкаясь, выбежала из комнаты.

«Больше не могу», – подумала миссис Пауэрс и незаметно для всех, кроме Гиллигена, встала и пошла за Эмми. Скорчившись, закрыв голову красными руками, Эмми рыдала у кухонного стола. «Ужасно неудобная поза. Разве так плачут?» – подумала миссис Пауэрс, обнимая Эмми. Та вскочила, выпрямилась, с испугом глядя на гостью. Лицо ее распухло от слез, исказилось.

– Он со мной не говорит! – всхлипнула она.

– Он родного отца не узнает, Эмми. Не глупи!

Она держала Эмми за локти, от которых пахло хозяйственным мылом. Эмми прижалась к ней.

– Но это же я, я! Он даже не посмотрел на меня! – повторяла Эмми.

«Почему именно – на тебя?» – чуть не сказала гостья, но Эмми глухо плакала, неловко притулившись к ее плечу… А слезы так роднят, общие слезы; прижаться к кому-то, найти опору, когда так долго была опорой другим,– За окном во вьюнках возился воробей. Прижавшись к Эмми, обняв ее в приливе общего горя, миссис Пауэрс почувствовала теплую соль в горле.

– Господи, Господи Боже мой, – сказала она, сквозь жгучие непривычные слезы.

4

У почты, окруженный кольцом любопытных, стоял ректор – там его и увидал мистер Сондерс. Тут были представители всей интеллигенции города, и к ним прибавились неизбежные случайные зрители, без галстуков, в комбинезонах, в разношерстной одежде, которые, не зная удержу, глазеют на любое происшествие: пойманные самогонщики, негр в эпилептическом припадке или просто игра на губной гармошке притягивают их, как опилки к магниту, в любом южном городишке, да, пожалуй, и в любом северном или западном тоже.

– Да, да, совершенная неожиданность, – говорил ректор. – Я даже не подозревал этого, но его знакомая, с которой он приехал, – он видите ли, еще не совсем здоров, – заранее меня предупредила.

– Он из этих, что на еропланах летают.

– А я всегда говорил: ежели бы Господь Бог хотел, чтоб человеки летали, он бы им присобачил крылья.

– Да, уж этот был ближе к Господу, чем кто другой. Круг посторонних зевак расступился, пропуская мистера Сондерса.

– И не говори – ближе не подступишься, это верно.

Смешки: это сказал явный баптист. Мистер Сондерс протянул руку.

– Ну, доктор, мы страшно рады – превосходные новости!

– А, с добрым утром, с добрым утром! – Протянутая рука утонула в мощной длани ректора. – Да, такая неожиданность! А я надеялся вас повидать. Как Сесили сегодня? – спросил он, понижая голос. Но в этом уже не было надобности – они остались одни. Все остальные хлынули на почту.

Привезли письма и газеты, окошечко отворилось, и даже те, кто ничего не ждал, кто месяцами ничего не получал, все же поддались одному из самых сильных импульсов, какие владеют американским народом. Новости, сообщенные ректором, сразу устарели, впереди ждала возможность получить личное, с маркой и штемпелем, послание, все равно о чем и откуда.

Чарльстаун, как и бесчисленные другие городишки на Юге, был когда-то построен вокруг столба, к которому привязывали лошадей и мулов. Сейчас посреди площади стояло здание суда – простое, строгое строение из кирпича, с шестнадцатью прекрасными ионическими колоннами, запятнанными многими поколениями жевателей табака. Дом был окружен старыми вязами, и под ними, на исцарапанных, изрезанных деревянных скамьях и креслах, отцы города – создатели солидных законов и солидные граждане, верившие в Тома Уотсона и не боявшиеся никого, кроме Господа Бога и засухи, в черных галстуках шнурочком или в выцветших, вычищенных серых куртках, при бронзовых медалях, давно утерявших всякое значение, – дремали или строгали палочки, не притворяясь, что их ждет работа, а более молодые их сограждане, еще не столь почтенные, чтобы откровенно дремать на людях, играли в карты, жевали табак и беседовали. Нотариус, приказчик из аптеки и еще двое мужчин неопределенного вида, бросали металлические диски от лунки к лунке. И над всеми стояло задумчивое апрельское утро, таившее в себе полдневный жар.

У каждого нашлось приветливое слово для старина-священника, когда он проходил с мистером Сондерсом. Даже те, что клевали носом, стряхнув легкую старческую дремоту, спрашивали о Дональде. Старик проходил, окруженный почти что торжественным вниманием.

Мистер Сондерс шел за ним, отвечая на поклоны, глубоко озабоченный. «Черт подери это бабье», – сердился он. Они прошли мимо каменного постамента, на котором солдат конфедерации, затенив рукой глаза, стоял в вечной напряженной бдительности, и ректор снова повторил вопрос.

– Ей гораздо лучше сегодня. Очень неприятно, что она вчера упала в обморок, но она такая слабенькая, сами понимаете.

– О, этого можно было ожидать. Всех нас потрясло его неожиданное возвращение. Я уверен, что Дональд так это и понял. И потом их привязанность друг к другу, сами знаете…

Ветви деревьев, смыкаясь над улицей, образовали зеленый навес тишины, тени клетками легли на дорожку Мистеру Сондерсу захотелось вытереть шею платном. Он вынул из кармана две сигары, но ректор отвел его руку. Черт подери этих женщин! Пусть бы Минни сама все распутывала.

Священник снова заговорил:

– Мы живем в чудесном городке, мистер Сондерс. Какие улицы, какие деревья… А эта тишина – как раз то, что нужно Дональду.

– Да, да, как раз то, что ему нужно, доктор.

– Вы с миссис Сондерс непременно должны навестить его сегодня. Я ждал вас вчера вечером, но вспомнил, что Сесили так расстроилась… Впрочем, даже лучше, что вы не пришли. Дональд очень утомился, и миссис Па… Я решил, что лучше посоветоваться с врачом, просто из предосторожности, а врач велел Дональду лечь пораньше.

– Да, да. Мы собирались прийти, но, как вы сами сказали, он нездоров, притом первая ночь дома, да и Сесили в таком состоянии, что…

Мистер Сондерс почувствовал, что его внутренняя решимость испаряется. А вчера вечером решение казалось таким логичным, особенно после того, как жена, в виде последнего аргумента, привела его в комнату дочери, рыдавшей в постели. «Черт их подери, этих баб», – подумал он в третий раз. Затянувшись напоследок, он бросил сигару и мысленно подбодрил себя.

– Вот насчет их обручения, доктор…

– А, да, да. Я сам об этом думал. И скажу вам, Сесили – лучшее лекарство для него, не правда ли? Погодите, – остановил он собеседника, – разумеется, она не сразу привыкнет к его… к нему… – Он доверительно наклонился к мистеру Сондерсу. – Видите ли, у него шрам на лице. Но я уверен, что шрам можно залечить, хотя бы Сесили и привыкла к нему. По правде говоря, на нее все надежды, она скоро сделает его новым человеком.

Мистер Сондерс капитулировал. «Лучше завтра, – пообещал он себе. – Завтра все скажу».

– Он, естественно, несколько ошеломлен сейчас, – продолжал священник, – но наша забота, наше внимание и, главным образом, Сесили вылечат его непременно. А вы знаете, – и он снова посмотрел на мистера Сондерса добрыми глазами, – знаете, ведь он даже меня не сразу узнал, когда я утром зашел к нему! Но уверяю вас, это временное состояние. Этого надо было ждать, – добавил он торопливо. – Как вы думаете, надо было этого ждать?

– Думаю, что да, надо было. Но что с ним случилось? Как это он вдруг вернулся?

– Он об этом ничего не говорит. Его друг, который с ним приехал, уверяет меня, что Дональд сам ничего не знает, ничего не помнит. Но такие вещи часто случаются, так, по крайней мере, говорит этот молодой человек – он сам солдат, – а потом вдруг к нему вернется память. Кажется, Дональд потерял все бумаги, кроме свидетельства, что он выписан из английского госпиталя. Но прошу прощения: как будто вы начали что-то говорить об их обручении?

– Нет, нет. Ничего.

Солнце поднялось выше: близился полдень. На горизонте лежали пухлые облака, пышные, как взбитые сливки. К вечеру будет дождь. Вдруг мистер Сондерс сказал:

– Кстати, доктор, можно мне зайти повидать Дональда?

– О, конечно. Непременно. Он будет рад повидать старого знакомого. Конечно, заходите сейчас же.

Облака подымались все выше. Мужчины прошли мимо церкви, пересекли лужайку. Подымаясь по ступенькам к дому ректора, они увидели на террасе миссис Пауэрс с книжкой. Она подняла глаза, сразу увидала сходство. Слова ректора «Мистер Сондерс – старый друг Дональда» были излишними. Она встала, заложив книгу пальцем.

– Дональд прилег. По-моему, мистер Гиллиген у него. Я им сейчас скажу.

– Нет, нет, – заторопился мистер Сондерс, – не беспокойте его. Я зайду попозже.

– Зачем же? Ведь вы специально зашли повидать его! Он будет огорчен, если вы к нему не подымитесь. Вы ведь старый друг, не так ли? Кажется, вы сказали, что мистер Сондерс старый друг Дональда, доктор?

– Да, да, конечно. Это отец Сесили.

– Ну, тогда вы непременно должны его повидать. – Она взяла гостя под руку.

– Нет, нет, мэм. Доктор, вам не кажется, что лучше его не беспокоить? – взмолился он.

– Да, пожалуй, лучше. Значит, вы с миссис Сондерс придете сегодня после обеда?

Но она заупрямилась:

– Нет, доктор. Дональд будет очень рад увидеть отца мисс Сондерс. – Она решительно направила его к дверям, и он вместе со стариком поднялся за ней по лестнице.

На ее стук ответил голос Гиллигена, и она открыла двери.

– Джо, отец Сесили хочет видеть Дональда, – сказала она, посторонившись.

Двери распахнулись, свет хлынул в узкий коридор, потом закрылись, стало темнее, и в полумраке, стеной вставшем перед ней, она снова медленно сошла вниз. Косилка давно смолкла, под деревом виднелся садовник: он лежал, выставив одно колено, погруженный в сон. По улицам медленно проходила обычная вереница негритянских ребятишек: не связанные почасовым расписанием и, как видно, не очень обремененные наукой, они бегали в школу в любое время дня, пока было светло с ведерками из консервных банок, где когда-то держали сало и патоку, а теперь носили школьные завтраки. У некоторых были книги. Завтрак обычно съедался по дороге в школу, где учительствовал полный негр в полотняном галстуке и люстриновом пиджаке, который, взяв любую строку из любой книги, до телефонного справочника включительно, заставлял всех, кто в это время был в классе, хором тянуть за ним слоги и потом отпускал домой.

Облака громоздились все выше, все плотнее, приобретая лиловатый оттенок, отчего озерца неба между ними казались еще голубее. Стало душнее, жарче, церковный шпиль потерял объемность и сейчас казался двухмерным сооружением из металла и картона.

Листья повисли грустно и безжизненно, словно жизнь у них отняли, не дав им развернуться как следует, и остался только призрак молодой листвы. Задержавшись у выхода, гостья слышала, как Эмми гремит посудой в столовой, и наконец услыхала то, чего ждала:

– …ждать вас и миссис Сондерс к вечеру! – говорил ректор, когда они выходили.

– Да, да, – рассеянно отвечал посетитель. Он встретился глазами с миссис Пауэрс.

«До чего похож на свою дочку! – подумала она, и сердце у нее упало. – Неужели я опять сделала промах?» Она бегло взглянула ему в лицо и с облегчением вздохнула.

– Как он выглядит, по-вашему, мистер Сондерс? – спросила она.

– Отлично, особенно после такого долгого пути, просто отлично.

Ректор сразу оживился:

– Я это и сам заметил, еще с утра. Правда, миссис Пауэрс? Правда? – Его глаза умоляли ее, и она ответила: «Да, правда». – Вы бы видели его вчера, тогда вам заметнее была бы эта разительная перемена. А, миссис Пауэрс?

– О да, сэр, конечно. Мы все так говорили утром. Мистер Сондерс, не надевая смятую панаму, стал опускаться в сад.

– Что ж, доктор, это большое счастье, что мальчик уже дома. Мы все так рады, и за вас, и за себя. Может, мы чем-нибудь можем быть вам полезны? – добавил он с добрососедской искренностью.

– Очень вам благодарен, очень. Непременно воспользуюсь. Но Дональд теперь сам справится, особенно если будет почаще принимать нужное лекарство. А в этом мы зависим от вас, сами понимаете, – ответил старик с добродушным намеком.

Мистер Сондерс дополнил намек смехом, который от него ждали.

– О, как только она придет в себя, мы с матерью, наверно, будем зависеть от вас – тогда нам придется просить вас иногда отпускать Сесили к нам.

– Ну, тут нетрудно будет сговориться, особенно – друзьям.

Старик, рассмеялся, и миссис Пауэрс, слыша это, обрадовалась. Но тут же почувствовала сомнение. Они так похожи! Неужели обе эти женщины заставят его передумать? Она сказала:

– Можно я провожу мистера Сондерса до калитки? Вы не возражаете?

– Что вы, мэм! Я буду счастлив! – Ректор стоял в дверях, сияя улыбкой им вослед, когда они спускались вниз. – Жаль, что вы не можете остаться к завтраку.

– В другой раз, доктор, в другой раз. Сегодня меня ждет моя хозяюшка.

– Значит, в другой раз, – согласился ректор.

Мистер Сондерс пристально посмотрел на нее.

– Не нравится мне все это, – отрезал он. – Почему никто не скажет ему правду про сына?

– И мне не нравится, – сказала она. – Но если бы ему даже сказать, разве он поверит? Вам-то не пришлось ничего объяснять?

– О господи, конечно, нет! Стоит только взглянуть на него. Мне даже смотреть было страшно. Но я-то вообще трус, – добавил он невесело, словно оправдываясь. – А что о нем говорит врач?

– Ничего определенного. Очевидно, он позабыл все, что было до ранения… Тот, кто был ранен, исчез, сейчас это другой человек, взрослый ребенок. Самое ужасное – это его апатия, отрешенность от жизни. Ему все равно, где он, что он делает. Должно быть, его просто передавали из рук в руки, как ребенка.

– Нет, я хотел сказать: поправится он или нет?

– Кто знает? – Она пожала плечами. – Физически в нем нет ничего такого, что можно было бы исправить хирургическим путем, если только вы об этом.

Он молча шагал по дорожке.

– Все-таки отцу надо было бы сказать, – проговорил он наконец.

– Знаю, но кто возьмет это на себя? А, кроме того, он все равно скоро сам поймет. Зачем же заранее отнимать у него надежду? Удар все равно не смягчить, ни сейчас, ни потом. Ведь он такой старый, а сейчас он так счастлив. А может быть, Дональд и выздоровеет… Все бывает, – солгала она.

– Да, конечно. Значит, вы считаете, что он может выздороветь?

– Почему бы и нет? Остаться навсегда таким, как сейчас, он не может.

Они дошли до калитки. Чугун решетки был шершав на ощупь и нагрет солнцем, но в небе уже не осталось просветов.

Мистер Сондерс мял шляпу в руках;

– А вдруг… вдруг он не выздоровеет? Она взглянула прямо ему в глаза.

– Вы хотите сказать: умрет? – резко спросила она.

– Ну да. Если хотите.

– Об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вопрос в том, как укрепить его дух, дать ему что-то, ради чего, ну, ради чего жить. Кому же лучше сделать это, как не мисс Сондерс?

– Ну, знаете ли, мэм, не слишком ли многого вы требуете? Могу ли я рисковать счастьем своей дочери ради такой смутной надежды?

– Вы меня не поняли. Я не прошу вас настаивать на их обручении. Но почему бы Сесили – мисс Сондерс – не видеться с ним как можно чаще, быть с ним поласковей, если надо, пока он не станет узнавать ее, не сделает над собой усилие? Подумайте, мистер Сондерс. А если бы речь шла о вашем сыне? Разве это была бы слишком большая просьба к вашему другу?

Он снова посмотрел на нее, пристально, с одобрением.

– У вас хорошая голова на плечах, мой юный друг. Значит, мне надо только уговорить ее приходить к нему, видеться с ним. Так, что ли?

– Нет, вам надо сделать больше: вы должны настоять, чтобы она с ним виделась, обращалась с ним, как раньше. – Она схватила его за руку. – Не позволяйте вашей жене отговаривать ее. Ни за что не позволяйте! Помните: он мог бы быть вашим сыном.