Книга: Свободное падение. Шпиль. Пирамида (сборник) - Уильям Голдинг

В целом, Голдинг далёк от прогрессистского оптимизма, полагающего, что человеческая природа как-то меняется со временем, становясь более гуманной, просвещённой, цивилизованной. Такая вера была характерна для нескольких предыдущих веков, отмеченных влиянием идеологии Просвещения. Но Голдинг живёт в эпоху после мировых войн, когда оптимизм стал казаться чем-то наивным: европейский человек вдруг показал, что налёт культурности и цивилизованности очень тонок и легко слетает, обнажая неприглядные глубины. И уж к природе человеческой он точно не имеет никакого отношения – природа остаётся такой же, как и была тысячелетия до этого. Какой же? Главное в том, что в ней сохраняется зло как один из возможных полюсов этики, и никаким просвещением от него не избавится.

Но если в человеческой природе есть зло, то есть и добро, и духовная жизнь человека есть метание между двумя полюсами, выбор одного из них. Сама возможность выбора – и есть факт наличия у человека свободы, потому что никто не может чувствовать себя свободным, не имея возможности выбирать, как поступить в той или иной ситуации, и шире – возможности выбирать себя – свой нравственный облик и личную историю. Так считает герой «Свободного падения», и задача, которую он ставит перед собой – вспомнить, в какой момент его жизни он потерял эту свободу.

В самом начале «инвентаризации» своей жизни он полагает, что свободу воли действительно можно потерять. Причиной такого убеждения, судя по всему, стало победившее уже в середине ХХ века представление, что наше поведение чем-то непременно детерминировано. Например, в рамках научного мировоззрения детально раскрывается влияние нашей биологической составляющей на наши мысли и поступки. А в марксизме изучается влияние экономического базиса общества. Или психоанализ: есть в нас некое бессознательное, которое влияет на нас, не спросив разрешения у разума. А если ты в детстве получил какую-то психическую травму, невроз или комплекс, то всё, теперь до конца дней вынужден испытывать на себе их влияние.

Все эти представления, кстати, живы и по сей день, более того, они ушли на низовой уровень культуры и даже «в народ». Достаточно посмотреть на произведения массового кино или литературы, как увидишь странную картину: все свои проблемы человек любит объяснять каким-то событиями из детства. Зарычала собака – всё, теперь человек всю жизнь боится собак. Были плохие отношения с отцом – теперь нормальную семью, конечно же, не создашь. И весь этот шлейф из событий прошлого тянется за человеком в будущее, вися тяжёлым грузом и не давая идти вперёд. А он бесконечно холит и лелеет свои травмы, носится с ними и жалеет себя. И если идёт к психоаналитику, то начинает рассказ, как герой Голдинга, непременно с детства, не забыв помянуть авторитарную матушку и прочие неприятные вещи родом «оттуда». Эта инфантильная позиция очень удобна тем, что снимает с человека ответственность за свою жизнь, действия и поступки. Нет никакого свободного выбора здесь и сейчас, а есть только некое травмирующее прошлое событие, и из-за него я сейчас поступаю несвободно – оно определяет мой нынешний выбор. Мечта безответственного инфантила!

Но такой детерминизм полностью лишает человека свободы воли. Удивительно, но даже христианство с его представлением о всемогущем и вездесущем Боге не смогло этого достичь. Наоборот, вслед за иудаизмом оно прямо постулировало наличие свободной воли как величайшего дара Бога людям. А грешник, покаявшийся и сделавший выбор в пользу Бога, даже на незримых этических весах «весит» больше, чем тот, кто, не делая никакого выбора, всю жизнь был воцерковлённым и прожил свою жизнь достойно. Таким образом, волевой поступок – выбор Бога, т.е. добра в противовес злу – как бы отменяет все предыдущие прегрешения человека, делает их несущественными, и ни о каком детерминизме здесь речь идти не может. Были, конечно, попытки утвердить теорию провидения – религиозный вариант детерминизма, но это учение, идущее ещё от Августина Блаженного, не стало официальной доктриной церкви. Только в протестантизме эта еретическая теория была реанимирована, хотя выглядела достаточно экзотично. Но, как показало последующее развитие науки и сциентистского мировоззрения, этический детерминизм не похоронен до сих пор, более того, прекрасно себя чувствует.

И вот им-то и руководствовался Сэмми Маунтджой из романа Уильяма Голдинга, когда решил отыскать то роковое событие, которое лишило его свободы воли и предопределило всю его дальнейшую жизнь. Которую он почему-то считает падением, хотя родился в трущобах, а потом стал знаменитым художником, чьи картины висят в галерее Тэйт. Воспоминания героя хаотичны и непоследовательны: вот детство с матерью, друзья и школа, покорение любимой девушки в юности, вступление в коммунистическую партию, бросание той девушки ради другой, плен у эсэсовцев. Потом опять детство и школа, когда Сэмми после смерти матери взял на воспитание священник, ещё немного школы, посещение сумасшедшего дома, в котором находится девушка, которую он бросил, и всё, конец. Подробно описывать каждый из этих фрагментов прошлого смысла нет, потому что сам Маунтджой, «просканировав» каждый из них, дал себе ответ на вопрос – не здесь ли потеряна свобода воли? Нет, не здесь. И не здесь. И вообще нигде.

Никакого однозначного момента, после которого он стал тем, кто есть сейчас, потеряв возможность к свободной трансформации, так и не найдено. Из этого должен следовать однозначный вывод, что герой не лишился свободы воли, как полагал, она до сих пор с ним, потому что никуда деться не может, если только человек сам от неё не откажется. А значит, сохраняется возможность изменения себя: ни прошлое, ни настоящее – не приговор, и будущее может явить тебе нового тебя. Если, конечно, ты сам захочешь совершить разрыв. «Существует некий порог, – говорит Сэмми, – за которым всё совершённое нами в прошлом совершено не нами». Да, и порог этот – изъявление свободной воли, когда ты решил выбрать нового себя, освободившись от всех предопределявших тебя из прошлого факторов. И таких порогов может быть сколько угодно. Поэтому Маунтджой может считать свою жизнь падением, но вынужден признать, что оно было «свободным», т.к. состояло из отдельных событий, среди которых нет ни одного «окончательного».

Итак, финал романа подтверждает представление, что никакого этического детерминизма не существует, как бы ни старалась наука нас убедить в том, что нами руководят гормоны, детские травмы или уровень развития производительных сил (в чём она, кстати, очень близка к астрологии, которая пыталась поставить человека в зависимость от природных явлений – небесных тел). Богословы V века, отринувшие августинизм как ересь, знали о человеке больше, чем учёные. И уж точно больше ценили его свободу, даже если это свобода ко злу, которое живёт в человеке вечно и постоянно манит своей таинственной привлекательностью.

Роман Уильяма Голдинга «Свободное падение» - это полемический отклик на повесть Камю «Падение». Свободный выбор линии твоей жизни и свободное падение. Это путешествие, прежде всего в душу, а это уже исповедь. Или псевдоисповедь. Как получится. Не у каждого человека имеется смелость, дерзость и душевный набат, который позволит прилюдно оголить свою душу, выбросить ее на растерзание. Да и зачем? Есть ли та черта, которая может добить непокаявшегося человека. И любое ли покаяние нужно провести прилюдно, вывернув себя и отдав себя? Я лично не уверена в этом. Любой порыв раскаяния имеет как положительный позыв, так и отрицательный. Герой произведения пошел на крайний шаг, он готов перешерстить всю свою жизнь, чтобы найти тот момент, где же он смог утратить свободу и угадать миг своего падения. Свободного, но падения. Он пытается вспомнить.

Время не выстроишь в ряд, как штабель кирпичей. Прямая, проведенная от первого крика до последнего вздоха – мертвая абстракция.

Он не знал отца. И мать тоже, кажется, его не знала. В ее путаных рассказах он был разным – офицером и даже Принцем Уэльским. Священником и так далее. И жили они в Поганом проулке. В мире трущоб. С их правилами, порядками и вонючими сортирами.

Я ищу тот момент, с которого началась ответственность, началась тьма, начался я.

Он пытался вспомнить, когда он стал тем, кем он стал. Это было трудно. Он смотрел на мир глазами уже многопожившего на свете человека, а ему были нужны глаза того мальчика, того 13- летнего, 17 и 18- летнего юноши, который опрокидывал мир условностей, выворачивал их наизнанку, безжалостно разрушал и создавал наново. И все это он проделывал не ради Искусства с большой буквы, а ради творчества. Нельзя иметь две морали: одну - для художника, другую – для прочих.

Он был из тех людей, который бросается от ненависти к благодарности. Все что он делал пил, принимал наркотики, курил - все делал для того, чтобы гнать реальность подальше в угол, а потом, чтобы бежать из мира абсурда в мир апокалипсиса… А та любовь, что свалилась не него… Разве о такой любви он мечтал? Все с самого начала пошло не так, как он желал и представлял. Заманить свою Беатрис к себе в дом …. Оказалось труднейшей задачей. Ее нравственность не знала границ, и ее правила повеления шли вразрез с правилами поведения нашего главного героя.

А его поведение со временем стало напоминать просто автомата, робота. Хотя нет. Он незаурядный человек. И все относительно, нет ничего абсолютного. И страх. Пришел страх за прожитую жизнь. Ее уже не переписать, не обменять на другую. И другой жизни не будет. Нет, не будет. Так будь же непредсказуем. Вперед. Попробуй вправо. Нет, сожмись в комок в своем углу, прикрой ладонями глаза. Там, в середине, кроется тайна. Не суйся в середину. Но все, же вперед…Только вперед. Прелюбопытный роман…

Разговоры Сэма о свободе были слишком нечёткими и от того казались надуманными, сам герой предстаёт перед нами максимальным говнюком, и печально понимать, что это произошло лишь из-за непрерывного копания в самых мерзких сторонах своей жизни. Ведь именно там по его мнению скрыты начало падения и первый негативный выбор. В целом, книга была мешаниной слов, булькающих в бульоне событий и пытающихся придать маслу на поверхности вид аппетитных кружочков. Загубленной задумки всегда жаль. И ещё жаль внутренних сил, потраченных на попытки её рассмотреть.