Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Это полковнику понравилось.

– Да, самое время. Так что же ты можешь возразить?

– Должно быть, ничего. Раз ты доволен, то и я тоже.

– Ну так что?

– Когда он едет в Южную Америку?

– Пока возьму его в контору. А поедет зимой. Должен сперва освоиться с делом.

– Вот как? А столоваться будет у нас?

– Ты к чему клонишь, Персис?

– А ни к чему. Если и не будет столоваться, то навещать нас у него будет предлог.

– Думаю, что так.

– А если он и этим не сумеет воспользоваться, куда уж ему справиться с твоими делами в Южной Америке.

Полковник покраснел.

– Не для того я его беру.

– Нет, для того. Можешь перед собой прикидываться, но меня не проведешь. Я тебя знаю.

Полковник засмеялся:

– Фу ты!

Миссис Лэфем продолжала:

– Что ж такого, если мы и надеемся, что он в нее влюбится. Но если ты вправду не хочешь смешивать два дела, советую тебе не брать мистера Кори. Хорошо, если влюбится; а если нет, сам знаешь, как тебе будет обидно. И я тебя знаю, Сайлас, ты станешь держать на него зло. Так что лучше не бери его, пока мы не знаем точно. Вижу ведь, как тебе хотелось бы.

– Ничего мне не хотелось бы, – протестовал Лэфем.

– А если не получится, это тебе будет нож в сердце, – настаивала жена.

– Ну ладно, – сказал он. – Раз ты лучше меня знаешь, чего мне хочется, тебя не переспоришь.

Он встал, чтобы уйти от смущавшего его разговора, и вышел на веранду. Он увидел издали молодежь на берегу, и сердце его наполнилось гордостью. Он любил повторять, что ему безразлично, из какой человек семьи, но видеть молодого Кори своим служащим, своим гостем и возможным претендентом на руку дочери было для него одним из сладчайших плодов его успеха. Он отлично знал, кто такие Кори, и всей своей простой душой ненавидел это имя как символ той высокой пробы, которая была для него недостижима, разве что ему дано будет увидеть не менее трех поколений своих потомков, позолоченных минеральной краской. Через своих деловых знакомых он знал о старом Филипсе Кори и много чего слышал о том Кори, который провел молодость за границей, тратил отцовские деньги и всю жизнь только и делал, что говорил остроумные вещи. Некоторые из них ему пересказали, но их остроумие Лэфем не сумел оценить. Однажды он даже видел его, и все в этом высоком, стройном человеке с седыми усами воплощало для Лэфема ненавистный аристократизм. Он сразу ощетинился, когда жена прошедшим летом рассказала ему, как познакомилась с этой семьей; мысль, что Кори-младший влюблен в Айрин, он сперва отбросил как нелепость. О молодом Кори он заранее составил себе мнение, но, увидев его, сразу почувствовал к нему расположение и честно это признал. Он стал разделять надежды жены, а, по ее уверению, они именно у него и зародились.

События этого дня всколыхнули его неповоротливое воображение как ничто другое с тех пор, как девушка, учившая его орфографии и грамматике в ламбервильской школе, сказала, что согласна стать его женой.

Силуэты на скалистом берегу задвигались и направились к дому. Он вошел в комнату, чтобы не подумали, будто он следил за ними.

8

Через неделю после того, как сын уехал от нее из Бар-Харбор, миссис Кори неожиданно приехала к мужу в Бостон. Он завтракал и встретил ее, как встречает муж, все лето живущий в городе, жену, неожиданно являющуюся с горного или морского курорта. Она на миг чувствует себя гостьей, пока зависть к его городскому комфорту не вернет ей ощущения своей власти. Миссис Кори была настоящей леди, и зависть не выразилась у нее в прямых упреках.

– Наслаждаюсь, Анна, всей роскошью, среди которой ты меня оставила. А как девочки?

– Девочки здоровы, – сказала миссис Кори, рассеянно оглядывая коричневый бархатный пиджак мужа, который удивительно шел к нему. Никто не старел так красиво, как он. Его темные волосы, еще не составляя живописного контраста с седыми усами, были все же немного темнее их, а если чуть поредели, то тем красивее лежали волнами. Кожа имела жемчужный оттенок, какой она принимает порою у пожилых мужчин, а черточки, оставленные на ней временем, были слишком тонкими, чтобы называть их морщинами. Своей внешностью он не тщеславился ни прежде, ни теперь.

– Рад это слышать. Ну, а сын при мне, – сказал он, – то есть когда бывает дома.

– Так где же он сейчас? – спросила мать.

– Вероятно, пирует где-нибудь в обществе Лэфема. Вчера он ходил предлагать себя в вассалы Короля Минеральной Краски, и с тех пор я его не видел.

– Бромфилд! – воскликнула миссис Кори. – Почему ты не удержал его?

– Видишь ли, дорогая, я вовсе не уверен, что это плохо.

– Как может это быть хорошо? Это ужасно!

– Я этого не думаю. Все вполне прилично. Том обнаружил – конечно, не из рекламы, всюду украшающей пейзажи…

– Она отвратительна!

– …что краска в самом деле хороша; и у него явились идеи, как распространить ее в дальних странах.

– Но почему бы не заняться чем-нибудь другим? – сокрушалась мать.

– Он перепробовал, кажется, почти все другое и все бросал. Возможно, бросит и это. Но, не имея предложить ему ничего лучшего, я предпочел не вмешиваться. К чему было говорить ему, что минеральная краска – гадость. Думаю, ты уже ему это говорила.

– Да!

– И как видишь, не помогло, хотя твоим мнением он дорожит втрое больше, чем моим. Может быть, ты и приехала затем, чтобы повторить ему, что это гадость.

– Меня это просто убивает. Неужели это достойное для него занятие? Я хотела бы помешать этому, если возможно.

Отец покачал головой.

– Если уж не помешал сам Лэфем, думаю, что теперь поздно. Остается только надеяться на отказ Лэфема. Но я не считаю, что занятие недостойно Тома. Он, несомненно, один из лучших юношей в мире. У него масса энергии и того, что называется житейским здравым смыслом. Но блестящим его не назовешь, нет. Не думаю, чтобы он преуспел в какой-либо из свободных профессий, и он инстинктивно за них не брался. Но надо же ему что-то делать. А что? Он говорит: минеральная краска. Почему бы нет? Если деньги зарабатываются честным трудом, к чему притворяться, будто нам не все равно каким? Ведь на самом деле нам все равно. Этот предрассудок себя изжил.

– Ах, дело не только в краске, – сказала миссис Кори, но осеклась и переменила тему. – Хорошо бы ему жениться.

– На богатой? – подсказал ее муж. – Я иногда пытался соблазнить этим Тома, но он против, и мне это как раз нравится. Я сам женился по любви, – сказал Кори, взглянув на жену.

Она ответила милостивым взглядом, но сочла нужным сказать:

– Чепуха!

– К тому же, – продолжал ее муж, – если речь о деньгах, то есть принцесса минеральной краски. У нее их будет много.

– Ах, это хуже всего, – вздохнула мать. – С краской я бы еще примирилась…

– Но не с принцессой? Ты, кажется, говорила, что это очень хорошенькая и скромная девушка?

– Да, очень хорошенькая и скромная; но она – ничто. Пресная и скучная.

– Но Тому она как будто не показалась пресной?

– Не знаю. Мы оказались им обязаны очень многим, и я, разумеется, хотела быть с ними учтивой. Я и его об этом попросила.

– И он был чересчур учтив?

– Не сказала бы. Но девочка действительно необычайно хороша собой.

– Том говорил, что их две. Может быть, они нейтрализуют одна другую?

– Да, есть еще одна дочь, – подтвердила миссис Кори. – Но как ты можешь шутить над этим, Бромфилд? – добавила она.

– Я и сам не пойму, дорогая. Сам удивлен, как я на это решаюсь. Мой сын вынужден зарабатывать на жизнь из-за обесценения ценностей. Странно, – продолжал Кори, – что некоторые ценности имеют это свойство: рента, акции, недвижимость – все возмутительно обесценивается. Может быть, надо вкладывать все свои ценности в картины? Моих картин у меня немало.

– Тому нет нужды зарабатывать на жизнь, – сказала миссис Кори, игнорируя шутки мужа. – У нас еще хватает на всех.

– Именно это я иногда внушал Тому. Я доказал ему, что, живя экономно и разумно, он может ничего не делать до конца своей жизни. Конечно, он будет немного стеснен, и все мы тоже; но жизнь слагается из жертв и компромиссов. Он со мной не согласился, и его ничуть не убедил пример европейских аристократов, который я привел в защиту праздной жизни. Он явно хочет что-то делать сам. Боюсь, что он эгоист.

Миссис Кори улыбнулась бледной улыбкой. Тридцать лет назад она вышла в Риме за богатого молодого художника, который гораздо лучше говорил, чем писал картины; говорил прелестные вещи, именно то, что могло понравиться девушке, склонной смотреть на жизнь немного слишком серьезно и практично. Она увидела его в ином свете, когда привезла домой, в Бостон; но он продолжал говорить прелестные вещи и мало что делал кроме этого. Он осуществил решение своей молодости. К счастью, он лишь проживал деньги, но не проматывал их; вкусы его были просты, как у итальянца, дорогостоящих привычек у него не было. Жизнь он стал вести все более уединенную. Его трудно было куда-либо выманить, хотя бы пообедать в гостях. Он был трогательно терпелив, когда средств у них убавилось, и она чувствовала это тем сильнее, чем большее бремя жизни ложилось на нее. Ужасно, что дети, их образование и их удовольствия стоили так дорого. Она знала к тому же, что, если бы не они, она вернулась бы с мужем в Рим и жила там роскошно, расходуя меньше, чем приходилось тратить в Бостоне на жизнь хотя бы приличную.

– Том не советовался со мной, – продолжал отец, – но с другими посоветовался. И пришел к выводу, что минеральной краской стоит заняться. Он все выяснил и о краске, и об основателе дела. Он очень внушительно об этом говорит. И если уж непременно хочет чего-то для себя добиться, почему бы его эгоизму не принять именно эту форму? В сочетании с принцессой краски оно, конечно, менее приятно. Но это лишь отдаленная вероятность и скорее всего рождена твоей материнской тревогой. Но если б это даже стало неизбежным, что ты можешь поделать? Главное утешение, какое остается в этих делах американским родителям, это – что ничего не поделаешь. Будь мы в Европе, даже в Англии, мы были бы в курсе любовных дел наших детей и в известной мере могли указывать юной страсти, куда пускать ростки. А у нас принято игнорировать их, а когда ростки укореняются, они игнорируют нас. Мы слишком деликатны, чтобы устраивать браки наших детей; а когда они устраивают их сами, мы боимся сказать слово, чтобы не было еще хуже. Самое правильное – это научиться безразличию. Это именно то, что приходится делать молодым в других странах, и это логический результат нашей позиции здесь. Смешно принимать к сердцу то, во что мы не вмешиваемся.

– Люди очень часто вмешиваются в браки своих детей, – сказала миссис Кори.

– Да, но вяло и нерешительно и так, чтобы не иметь неприятностей, если браки все же состоятся, как оно обычно и бывает. Мне, вероятно, следовало бы не давать Тому ни гроша. Это было бы просто и экономно. Но ты ни за что не согласишься, а Тому будет безразлично.

– Я считаю неправильным наше поведение в таких делах, – сказала миссис Кори.

– Очень возможно. Но на нем основана вся наша цивилизация. Кто решится первым изменить его? Кому из знакомых отцов семейств стану я предлагать Тома в качестве жениха для его дочери? Я бы чувствовал себя ослом. А ты разве станешь просить какую-либо мать, чтобы она женила сыновей на наших дочерях? Ты бы чувствовала себя гусыней. Нет, единственный наш лозунг – это Руки Прочь.

– Я непременно поговорю с Томом, когда придет время, – сказала миссис Кори.

– А я, дорогая, попрошу разрешения не присутствовать при твоем фиаско, – ответил ей муж.

Сын пришел домой в тот же день и удивился, застав мать в Бостоне. Он так откровенно ей обрадовался, что она не решилась признаться, почему приехала, и придумала какой-то предлог.

– Знаешь, мама, – сказал он, – я договорился с мистером Лэфемом.

– Вот как? – спросила она упавшим голосом.

– Да. Сейчас мне будет поручена его иностранная корреспонденция, и если я увижу в ней возможности, на какие надеюсь, то поведу его дело в Южной Америке и в Мексике. Условия он предложил очень хорошие. Говорит, что если это окажется в общих наших интересах, то он будет, сверх комиссионных, платить мне также и жалованье. Я говорил с дядей Джимом; он считает, что у меня хорошие возможности.

– Так сказал дядя Джим? – в изумлении спросила миссис Кори.

– Да, я все время с ним советовался и следовал его советам.

Это показалось ей необъяснимым предательством со стороны брата.

– Я думал, что и ты хотела бы для меня того же советчика. Да и кто подходит для этого лучше?

Мать промолчала. Как ни огорчала ее минеральная краска, ее сейчас вытеснила еще большая тревога. Она стала осторожно подбираться к этому предмету.

– И ты весь вечер обсуждал свое дело с мистером Лэфемом?

– Да, почти, – ответил сын вполне невинно. – Я пошел к нему вчера после обстоятельного разговора с дядей Джимом, потом мистер Лэфем пригласил меня к себе, чтобы договориться окончательно.

– К себе? – переспросила миссис Кори.

– Да, в Нантакет. Он снимает там коттедж.

– В Нантакете? – миссис Кори наморщила лоб. – Что же представляет собой коттедж в Нантакете?

– Почти то же, что коттедж в любом другом месте. Обычная красная крыша и веранда. И как положено – скалы на берегу моря; а примерно в миле дальше по пляжу – большие отели; их по вечерам освещают электричеством и фейерверком. У нас в Наханте этого нет.

– Да, – согласилась мать. – А как поживает миссис Лэфем? И ее дочь?

– Хорошо, – сказал молодой человек. – Барышни после обеда, разумеется, водили меня на скалы, а потом я до полуночи говорил с мистером Лэфемом о краске. И докончил разговор только нынче утром на катере.

– Какова же эта семья у себя дома?

– Какова? Я, признаться, не разглядел. – Миссис Кори готова была облегченно вздохнуть; а сын чему-то засмеялся. – Они как раз читали «Мидлмарч». Говорят, что много слышали об этой книге. Мне кажется, это очень хорошие люди. И очень дружная семья.

– «Мидлмарч», наверное, читает некрасивая сестра?

– Некрасивая? Разве она некрасива? – спросил молодой человек, добросовестно стараясь вспомнить. – Да, читает больше старшая. Но и та не переутомляется. Они больше любят говорить. Этим они напомнили мне южан. – Молодой человек улыбнулся каким-то своим воспоминаниям о Лэфемах. – Угощение – как говорят в деревне – было отличное. Полковник – ведь он имеет чин полковника – говорил о кофе своей жены, точно она его собственноручно сварила, хотя, по-моему, только руководила его приготовлением. В доме есть все, что только можно достать за деньги. Но и у денег есть пределы.

Этот последний факт с недавнего времени все больше огорчал миссис Кори; однако в применении к Лэфемам он ее даже несколько утешил.

– Да, иногда требуется также и хороший вкус, – сказала она.

– Они словно извинялись передо мной, что у них мало книг, – сказал Кори. – Не знаю, зачем. Полковник сказал, что они, в общем, покупают много книг. Но, очевидно, не возят с собой на курорт.

– Полагаю, они никогда не покупают новых книг. Я теперь встречаю кое-кого из этих богачей; они тратят деньги на предметы роскоши, а книги берут в библиотеке или покупают дешевые, в бумажных обложках.

– Так, вероятно, делают и Лэфемы, – сказал, улыбаясь, молодой человек. – Но люди они очень хорошие. У старшей дочери хорошее чувство юмора.

– Юмора? – Миссис Кори недоуменно наморщила лоб. – Вроде миссис Сэйр? – назвала она имя, которое приходит на ум каждому бостонцу, когда говорят о юморе.

– О нет, ничего похожего. Она не произносит афоризмов, никаких блесток и всплесков, ничего литературного. У нее забавная манера смотреть на вещи, или они ей видятся с забавной стороны. Не знаю. Она рассказывает о том, что видела, иногда кого-нибудь изображает.

– Вот как? – холодно сказала миссис Кори. – А мисс Айрин все так же хороша?

– У нее изумительный цвет лица, – ответил сын, но это ее не удовлетворило. – Мне хотелось бы видеть, как встретятся отец и полковник Лэфем, – добавил он, улыбаясь.

– Да, да, отец! – сказала мать тем тоном сочувствия и вместе осуждения, каким матери говорят детям об их отце.

– Думаешь, это будет ему неприятно? – быстро спросил молодой человек.

– Нет, нет, не думаю. Признаюсь, однако. Том, что предпочла бы какую-нибудь другую фирму.

– Но почему же, мама? Сейчас главным считается размер капитала; а я готов скорее голодать, чем взять в руки доллар, добытый нечестным путем.

– Конечно, мой мальчик, – с гордостью сказала мать.

– Но не возражаю, если на нем будет немного минеральной краски. Я употреблю свое влияние на полковника Лэфема – если оно у меня когда-либо будет, – чтобы эту краску соскребли с пейзажей.

– Ты, должно быть, не начнешь работать до осени?

– Нет, начну, – сказал сын, смеясь над деловым неведением матери. – Завтра же с утра.

– Завтра с утра!

– Да, мне уже отвели конторку, и я сяду за нее в девять утра.

– Том! – вскричала мать. – Почему мистер Лэфем так охотно тебя взял? Я всегда слышала, что молодым людям страшно трудно устроиться.

– Ты думаешь, так уж охотно? Мы беседовали часов двенадцать.

– Тебе не кажется, что тут могли быть какие-то личные мотивы?

– Я не совсем тебя понимаю, мама. Думаю, я просто ему понравился.

Миссис Кори не могла говорить яснее. Она ответила довольно неудачно:

– Да. Ведь ты не хотел бы, чтобы это было одолжением?

– Я считаю, что он – человек деловой и свои интересы помнит. Но я не против, чтобы сперва вызвать его симпатию. Я сам буду виноват, если не стану ему необходим.

– Да, – сказала миссис Кори.

– Ну-с, – спросил муж после ее разговора с сыном. – Что же ты сказала Тому?

– В сущности, ничего. Он уже все решил твердо и только огорчился бы, если бы я стала его отговаривать.

– Именно это я и говорил тебе, дорогая.

– К тому же он обо всем переговорил с Джеймсом и последовал его совету. Вот Джеймса я понять не могу.

– Да ведь решение принято относительно краски, но не принцессы. Ты мудро поступила, Анна, что не стала ему перечить. Наши традиции отжили свой век. В душе нам безразлично, что за дело у человека, лишь бы оно было достаточно крупным и рекламировалось не слишком уродливо; но считается хорошим тоном выказывать отвращение.

– Тебе и впрямь это безразлично, Бромфилд? – спросила озабоченно жена.

– Совершенно. Среди заблуждений моей юности была мысль, будто я создан из тонкого фарфора; но какое облегчение – осознать, что я из той же глины, что и все прочие. Если разобьюсь, меня легко заменить.

– Если уж Тому обязательно надо войти в такое дело, – сказала миссис Кори, – я рада, что Джеймс это одобряет.

– Боюсь, что Тому безразлично, если бы и не одобрил; да, пожалуй, и мне тоже, – сказал Кори, и стало ясно, что ему за его жизнь досталось, пожалуй, слишком много советов от шурина. – Лучше посоветуйся с ним насчет женитьбы Тома на принцессе.

– Пока в этом нет необходимости, – сказала с достоинством миссис Кори, но сейчас же спросила: – Ты и тут был бы так же спокоен, Бромфилд?

– Это вопрос несколько более личный.

– И он тебя волнует не меньше, чем меня. Конечно, мы оба достаточно долго жили и достаточно знаем жизнь, чтобы не надеяться настоять на своем. Я не сомневаюсь, что она порядочная девушка и можно устроить так, чтобы за них не краснеть. Но она все же получила не то воспитание. Я предпочла бы для Тома жену, воспитанную иначе. А теперь, когда он занялся таким делом, шансов на это мало. Вот о чем моя печаль.

– Ну конечно, колодцы глубже и церковная дверь шире. Но довольно и этой.

– Мне все-таки очень не хотелось бы.

– Да ведь ничего еще не случилось.

– Ты никогда не смотришь вперед.

– Это, может быть, не раз избавляло меня от страданий. Но утешься тем, что у тебя два повода для тревоги. Я всегда нахожу в этом большое преимущество. Можно одну тревогу изгонять другой.

Миссис Кори тяжко вздохнула, словно не нашла в этом утешения; и на следующий день покинула арену своего поражения, которую не отважилась сделать полем битвы. Закончив свой первый рабочий день в конторе Лэфема, сын проводил ее на пристань. Он был весел, и она увезла с собой отблески его радости. Он много ей рассказал, сидя на корме до самого отправления, а потом, используя каждую минуту, по примеру Лэфема, сбежал по сходням, которые уже убирали. С пристани он помахал ей шляпой, чтобы она не подумала, что он остался на борту, и толпа тут же заслонила его улыбающееся лицо.

Все еще улыбаясь, он прошел вдоль длинной пристани, загроможденной возами, экипажами и кипами грузов; по опустевшим улицам деловой части города он решил пройти мимо склада фирмы Лэфем, где с дверных косяков глядели его фамилия и название краски черными буквами на белом прямоугольнике. Двери были еще открыты, и Кори остановился; ему захотелось подняться наверх и взять письма из-за границы, оставшиеся на его конторке, чтобы дома их обработать. Он был влюблен в свою работу, и она доставляла ему ту радость, какую может давать только работа, которую делаешь хорошо. Он считал, что наконец, после долгих поисков, нашел свое место в жизни, и с облегчением к нему приноравливался. Каждое мелкое событие ничем не примечательного дня он вспоминал с удовольствием – с минуты, когда сел за свою конторку, куда рассыльный положил ему письма из-за границы, до той, час назад, когда он из-за нее встал. Лэфем в своем кабинете был ему виден, но он никак не отметил начало его работы и даже не говорил с ним и только в середине дня вышел оттуда, неся еще несколько писем; коротко поздоровавшись, он сказал несколько слов об этих письмах и оставил их. Он опять был без пиджака, и все его грузное тело излучало мучившую его жару. Он не ушел завтракать, ленч ему принесли в кабинет, и Кори видел, как он начал есть; а после сам Кори ушел от своей конторки и уселся перед длинной стойкой ближайшего ресторана. Он заметил, что все завтракали в двенадцать, и решил тоже позавтракать на час раньше обычного. Когда он вернулся, хорошенькая девушка, все утро стучавшая на машинке, аккуратно убирала со своего столика остатки пирога и снова принималась за работу. Лэфем спал в кресле у себя в кабинете, прикрыв лицо газетой.

Сейчас, когда Кори остановился внизу лестницы, эти двое спускались по ней, и Лэфем сказал:

– Тогда лучше разводись.

Он был красен и возбужден, а девушка при виде Кори опустила вуаль на заплаканное лицо. Она проскользнула мимо него на улицу.

А Лэфем остановился, не выражая ничего кроме удивления:

– Привет, Кори! Вы идете наверх?

– Да, там письма, которые я не закончил.

– Деннис еще не ушел, но лучше оставьте-ка их до завтра. У меня правило: что успел за день, на том и кончать.

– Вероятно, вы правы, – согласился Кори.

– Идемте со мной до катера. Надо еще кое-что обговорить.

Это касалось подробностей работы Кори.

На другой день главный бухгалтер, завтракая за длинной стойкой того же ресторана рядом с Кори, заговорил с ним о Лэфеме. Уокер явно получил свою должность не за выслугу лет; хотя высокая залысина и круглое лицо придавали ему вид пожилого человека, его можно было принять и за крупного младенца. Густые желтоватые усы не позволяли думать ни того, ни другого, а быстрые легкие движения выдавали человека не старше тридцати, это и был возраст Уокера. Он, конечно, знал, кто такой Кори, и ждал, пока человек, стоявший выше его на общественной лестнице, сделает первые шаги к знакомству несколько более близкому, чем служебное; когда они были сделаны, он охотно поделился своими соображениями о Лэфеме и его делах.

– По-моему, люди различаются только тем, что одни знают, чего хотят, а другие нет. Так вот, – и Уокер стукнул по солонке, вытряхивая соль, – наш старик всегда знает, чего хочет. И обычно добивается своего. Да, сэр, обычно добивается. Но про свои дела знает только он, а мы, ей-богу, большей частью ничего не знаем. Во всяком случае, пока он сам не скажет. Возьмите мою должность. В большинстве фирм она облечена полным доверием. Главному бухгалтеру, в сущности, известно все. А мне нет, даю вам слово. Может, по вашей части он что-то и приоткрывает, но всем остальным он открывается не больше, чем устрица на горячем кирпиче. Говорят, у него был одно время компаньон, он, кажется, умер. Не хотел бы я быть его компаньоном. Краска для него прямо как собственная кровь. Никаких шуток насчет нее он не допускает. Иные пробовали посмеяться. Но им сразу стало совсем не смешно.

Говоря это, Уокер подбирал со своей тарелки соус, отламывая куски от длинной французской булки и отправляя их в рот как-то безразлично, точно подбрасывал уголь в топку.

– Он, вероятно, думает, – сказал Кори, – что если не скажет сам, то этого и не узнает никто.

Уокер отхлебнул пива и отер пену с усов.

– Он заходит слишком далеко. Это у него слабость. И так во всем. Вот, скажем, эта его машинистка. Можно подумать – принцесса, путешествующая инкогнито. Никому из нас не известно, кто она, чья она и откуда. В один прекрасный день он доставил в контору ее и машинку, устроил их за столом, вот и все, и не ваше, мол, дело. И девушке тяжело, видно, что она охотно бы поговорила с нами; а ведь если не знать нашего старика… – Уокер оборвал речь и допил пиво.

Кори вспомнил слова, которые Лэфем бросил девушке. Но сказал он другое:

– Она много работает.

– О да, – сказал Уокер. – У нас никто не сидит без дела, начиная с самого старика. Вот я и говорю. Если он хочет все держать про себя, работы ему вдвое больше. Но он работы не боится. Это у него не отнимешь. И мисс Дьюи приходится поспевать за остальными. Но непохоже, чтобы ей это было по душе. Такой красивой девушке обычно кажется, что достаточно выглядеть как можно красивей.

– Да, она красива, – сказал сдержанно Кори. – Но очень многим красивым девушкам приходится зарабатывать на жизнь.

– А они этого не любят, – возразил бухгалтер. – Они считают это бедой, и я их не осуждаю. Они имеют право выйти замуж, и им надо дать эту возможность. И мисс Дьюи ведь неглупа. Очень смышленая. Думаю, что у нее что-то неладно. Я бы не очень удивился, если бы она оказалась вовсе не мисс Дьюи или не всегда ею была. Да, сэр, – продолжал бухгалтер, когда они уже возвращались вместе в контору Лэфема. – Что-то мне говорит – сам не знаю, что именно, – эта девушка побывала замужем. С другими, мистер Кори, я не стал бы так откровенничать – да и не мое это дело, но таково мое мнение.

Кори, шагая рядом, ничего не ответил, и бухгалтер продолжал:

– Удивительно, до чего женитьба меняет человека. Я, например, ничуть не похож на холостяка моих лет, а в чем именно разница, хоть убейте, не знаю. Так же и с женщиной. Стоит взглянуть на нее – и сразу видно, замужем она или нет. Отчего бы это?

– Не знаю, – сказал Кори, пытаясь перевести все в шутку. – Судя по тому, что я читаю иной раз о людях, которые всюду трубят о своем счастье, я бы не сказал, что такие неосязаемые признаки всегда безошибочны.

– О, конечно, – охотно согласился Уокер. – Бывает, они и обманчивы. А там, поглядите! Что это? – Он удержал Кори за руку, и оба остановились.

На углу, в полквартале от них, в тишине летнего полудня разыгралась драма. Из поперечной улицы показались мужчина и женщина. Мужчина, по виду моряк, схватил женщину за руку, как бы удерживая. Произошла короткая борьба; женщина пыталась высвободиться, мужчина то уговаривал, то бранился. Видно было, что он пьян; но прежде чем они решили, следует ли вмешаться, женщина уперлась обеими руками в грудь мужчины и резко толкнула его. Он покачнулся и свалился в канаву. Женщина на миг задержалась, словно хотела удостовериться, сильно ли он расшибся, потом бросилась бежать.

Когда Кори и бухгалтер вошли в контору, мисс Дьюи уже кончила завтракать и вставляла в машинку новый лист. Она подняла на них свои бирюзовые глаза, ее волосы были красиво уложены над низким белым лбом. Пальцы ее снова застучали по клавишам машинки.