Текст книги "Луна и шестипенсовик"

– Вас не трогает, что люди будут считать вас первосортным негодяем? Что ваша жена и дети должны будут выпрашивать себе на хлеб?

– Нисколько.

Я помолчал, чтобы придать больше силы моей следующей фразе. Я сказал, насколько мог сдержанно:

– Вы самый неисправимый бездельник и эгоист.

– Теперь, когда вы облегчили свое сердце, пойдемте обедать.

Глава XIII

Конечно, приличнее было бы отклонить его предложение. Может быть, я должен был выразить ему свое негодование, которое я действительно чувствовал, и полковник Мак-Эндрью, наверное, одобрил бы меня, если бы я мужественно отказался сидеть за одним столом с таким человеком. Но страх не выдержать до конца твердой линии всегда мешал мне брать на себя роль нравственного судьи, а в данном случае уверенность, что все мои высокие чувства не окажут на Стриклэнда никакого влияния, делала отказ особенно затруднительным. Только поэт или святой могут лить воду на асфальтовую мостовую, доверчиво предвкушая, что здесь расцветут лилии и вознаградят их за их труды.

Я заплатил за абсент, и мы отправились в дешёвый ресторан, переполненный и веселый, где с удовольствием пообедали. У меня был аппетит молодости, у него – окаменелой совести. После обеда мы пошли в таверну выпить кофе и ликеру.

Я высказал ему все, что должен был сказать по делу, из-за которого приехал в Париж. И хотя я чувствовал, что поступаю до некоторой степени изменнически по отношению к миссис Стриклэнд, отказываясь продолжать переговоры, я не мог больше бороться с его равнодушием. Нужен женский темперамент, чтобы повторять одно и то же по три раза с неослабным усердием. Я утешал себя, что полезно узнать подробнее о настроении Стриклэнда. Кроме того, я был очень заинтересован им. Но заставить говорить Стриклэнда была нелегкая задача. Он, по-видимому, с трудом находил выражения, как будто слова не были тем посредником, через которого раскрывалась его мысль. Приходилось догадываться о его душевных движениях по избитым фразам, простонародным словечкам и незаконченным жестам. Однако, хотя он не сказал ничего значительного, в его личности было нечто, не позволявшее ему быть скучным. Может быть, его искренность? Он, по-видимому, мало интересовался Парижем, хотя видел его в сущности в первый раз (я не считаю его путешествия с женой). Он принимал все, что видел и что не могло не казаться ему странным, без всякого удивления. Я был в Париже чуть не сто раз, и всегда меня пронизывала дрожь возбуждения, когда я приезжал туда. Я ходил по парижским улицам с постоянным ощущением, что я на грани приключения. Стриклэнд оставался невозмутимым. Оглядываясь назад, я думаю теперь, что он был слеп ко всему, кроме тревожных видений своей души.

В таверне произошел довольно нелепый случай: там было много девиц; некоторые из них сидели с мужчинами, другие отдельно, и я скоро заметил, что одна из них смотрит на нас. Поймав взгляд Стриклэнда, она улыбнулась. Не думаю, чтобы он заметил ее. Через минуту она ушла, но сейчас же возвратилась и, проходя мимо нашего стола, очень вежливо попросила заказать для нее что-нибудь выпить. Она села, и я начал болтать с ней. Но было ясно, что ее интересует Стриклэнд. Я объяснил ей, что он знает не больше двух слов по-французски. Она старалась разговаривать с ним отчасти знаками, отчасти на ломаном французском языке, который она почему-то считала более понятным для Стриклэнда; кроме того она знала несколько английских фраз. Она заставляла меня переводить по-английски то, что она могла сказать только на своем языке, и нетерпеливо допытывалась, что ответил Стриклэнд. Он держался добродушно, слегка забавляясь, но его равнодушие было очевидно.

– Вы одержали победу, посмеялся я.

– Мне это не льстит.

На его месте я был бы более смущен и менее покоен. У девицы были смеющиеся глаза и очаровательный рот. Она была молода. Я удивлялся, что привлекало ее в Стриклэнде. Она не скрывала своих желаний, и я обязан был переводить ее откровенности.

– Она хочет, чтобы вы пошли домой вместе с ней.

– Ну, а я этого совсем не хочу.

Я перевел его ответ, смягчив его по возможности. Мне казалось нелюбезным отклонять такого рода предложение, и я объяснил его отказ тем, что у него нет денег.

– Но он мне нравится, – сказала она. Скажите ему, что деньги тут не при чем. Он нравится мне.

Когда я перевел это, Стриклэнд нетерпеливо пожал плечами.

– Скажите ей, пусть убирается к чертям – проворчал он.

Его жест был очень понятен, и девица быстро подняла голову. Может быть, даже покраснела под румянами. Она встала.

– Monsieur n’est pas poli[8]8
  Мосье не любезен.


[Закрыть], – сказала она.

Она немедленно вышла из таверны. Я был слегка раздосадован.

– Не было никакой надобности оскорблять ее, – сказал я. В конце концов это был скорее комплимент вам с ее стороны.

– Такие создания вызывают у меня тошноту, – грубо сказал он.

Я с любопытством посмотрел на него. Лицо его выражало искреннее отвращение и в то же время это было лицо грубо чувственного человека. Вероятно, девица и была привлечена чем-то звериным в нем.

– Женщин и в Лондоне достаточно, если захотеть, – сказал он. – Я не за этим приехал сюда.

Глава XIV

Возвращаясь в Англию, я много думал о Стриклэнде. Я пытался привести в порядок то, что должен был сказать его жене. Итог получался неудовлетворительный, и я не мог надеяться, что она будет довольна мной. Я сам тоже не был доволен собой. Стриклэнд смущал меня. Я не понимал его побуждений. Когда я спросил его, откуда у него впервые явилась мысль о живописи, он или не умел, или не хотел объяснить мне. Я ничего не мог добиться. Я старался убедить себя, что смутное чувство протеста постепенно возрастало в его медленном уме, но тогда выступал неоспоримый факт, что он никогда не выражал ни малейшего нетерпения против монотонности своей жизни. Если бы, охваченный невыносимой тоской, он решил стать художником только затем, чтобы отделаться от тяготивших его уз, это было бы понятно и вполне обыкновенно. Но я чувствовал, что обыкновенное к нему неприложимо. Наконец, в силу своих романтических склонностей, я остановился на одном объяснении, хотя и сам считал его немного натянутым: оно одно в некотором смысле удовлетворяло меня. Я спрашивал себя: не было ли в его думе глубоко заложенного инстинкта творчества, затемненного условиями жизни; этот инстинкт неумолимо рос, как разрастается рак в живой ткани организма, пока, наконец, он не подчинил его всецело себе и не принудил действовать. Кукушка кладет свои яйца в чужое гнездо, птенец вырастает, он выталкивает своих названных братьев и разбивает приютившее его гнездо. Но как странно, что творческий инстинкт овладел этим тупым биржевым маклером на его погибель, может быть, и на горе всей его семьи! Однако не более странно, чем то стремление служить богу, которое охватывало иногда людей могущественных и богатых, преследуя их с непреклонной настойчивостью, пока, наконец, побежденные, они не оставляли счастливую жизнь среди людей и любовь женщин для сурового аскетизма пустынь. Обращение совершается в различных формах и ведет различными путями. У некоторых людей это происходит катастрофически, как разбивается камень на мелкие куски яростной силой потока; у других то же самое совершается постепенно, подобно медленному разрушению камня под неустанным падением капли воды. Стриклэнд обладал прямотой фанатика и лютостью апостола. Но моему практическому уму нужны были еще доказательства, что охватившая Стриклэнда страсть может быть оправдана ее творческой силой. Когда я спросил Стриклэнда, какого мнения были о его попытках в живописи его товарищи по работе на вечерних курсах в Лондоне, он ответил с усмешкой:

– Они думали, что я дурачусь.

– А здесь вы уже начали работать в какой нибудь студии?

– Да. Сегодня утром учеников обходил губитель надежд, то есть маэстро. Посмотрел на мой набросок, поднял брови и отошел.

Стриклэнд фыркнул. Он не казался обескураженным. Мнение товарищей его не огорчало. И эта независимость от суждения других в особенности смущала меня. Когда люди говорят, будто им безразлично, как и что о них думают другие, – они большей частью обманывают себя. Обычно они подразумевают, что намерены действовать по своему вкусу, но так, чтобы никто не узнал о их чудачествах, или же что они готовы выступить против мнения большинства, потому что их поддерживает одобрение соседей. Не трудно быть нарушителем условностей в глазах всего света, когда это нарушение является условностью вашего кружка. Тогда вы получаете чрезмерную порцию самоуважения. Вы удовлетворены своим мужеством, не подвергаясь опасностям. Но стремление к похвалам, может быть, один из самых глубоких инстинктов цивилизованного человека. Никто не бежит с такой поспешностью под защиту приличия, как согрешившая женщина, когда она попадает под удары и стрелы оскорбленной благопристойности. Я не верю людям, якобы беспечным к тому рою шпилек, который всаживают в них ближние под видом своего мнения. Это – хвастовство с расчетом на чужое неведение. Это значит лишь, что такие люди не боятся осуждения своих грешков, которых, как они думают, никто не знает.

Но передо мной был человек, искренне не обращавший внимания на то, что о нем думали; условности не держали его в своей власти. Он напоминал собой борца, тело которого вымазано маслом; его не ухватишь; это давало ему свободу, которая была оскорблением. Помню, я ему сказал:

– Послушайте, если каждый будет вести себя так, как вы, то общество распадется.

– Глупости вы говорите. Никогда все не захотят вести себя так, как я. Громадное большинство вполне счастливо, исполнял свои обычные дела.

Я пробовал уязвить его.

– Вы, очевидно, не верите в изречение: поступай так, чтобы каждый твой поступок мог быть обращен в общее правило поведения.

– Никогда не слыхал. Чепуха непроходимая.

– Но это сказал Кант.

– Все равно. Непроходимая чепуха.

Можно ли было взывать к совести такого человека?

С равным успехом вы могли бы искать отражения без зеркала. Совесть – сторож в каждом отдельном человеке, охраняющий правила, выработанные нашим буржуазным обществом; это полицейский в наших сердцах, посаженный туда, чтобы мы не посягали на законы мещанства; это – шпион, сидящий в центральной твердыне нашего «я». Человек так сильно желает одобрения своих ближних, так страшится их осуждения, что сам ввел к себе в сердце своего врага, и этот враг неусыпно следит за ним, всегда на страже интересов своего господина, всегда готовый раздавить в зародыше всякое желание индивида отделиться от буржуазного стада, и человек ставит благо этого стада выше своего личного. Это крепким звеном приковывает отдельную личность к целому. И человек, убедив себя, что есть интересы выше его собственных, подчиняется им, превращаясь в раба своего надзирателя. Он сажает его на почетное место. И, наконец, как царедворец пресмыкающийся перед королевской палкой, бьющей его по плечам, он гордится чувствительностью своей совести. Он не находит тогда достаточно жестоких слов для осуждения человека, не признающего этой власти; он как член этого мещанского стада с достаточной легкостью убедился теперь, что против этой власти он бессилен. Когда я увидел, что Стриклэнд действительно равнодушен к порицанию обществом его поведения, я мог только попятиться от него в ужасе, как от чудовища, в котором почти нет ничего человеческого. При прощании он мне сказал:

– Скажите Эми, что нехорошо гоняться за мной. Во всяком случае я переменю отель, чтобы она не могла найти меня.

– Мое личное впечатление, что она счастливо отделалась от вас, – сказал я.

– Дорогой мой, моя единственная надежда, что вы ей это растолкуете. Но женщины очень бестолковы.

Глава XV

По приезде в Лондон я нашел у себя письмо, настоятельно приглашающее меня прийти в тот же вечер к миссис Стриклэнд. Я застал ее вместе с полковником Мак-Эндрью и его женой. Сестра миссис Стриклэнд была старше ее, похожа на нее, но более поблекшая. У нее был такой внушительный вид, словно она носила всю Британскую империю в своем кармане. Жены старших офицерских чинов частенько приобретают это выражение от сознания своей принадлежности к высшей касте. Манеры ее были решительны, и ее воспитанность с трудом прикрывала убеждение, что если вы не на военной службе, то едва ли не приказчик. Она, ненавидела гвардейских офицеров, считая их заносчивыми, и не желала говорить о их женах, забывающих отдавать визиты. Одета она была богато и безвкусно.

Миссис Стриклэнд заметно нервничала.

– Рассказывайте нам ваши новости, – сказала она.

– Я видел вашего мужа. Боюсь, что он твердо решил не возвращаться. – Я помолчал немного. – Он желает посвятить себя живописи.

– Что вы хотите сказать? – воскликнула миссис Стриклэнд в крайнем изумлении.

– Вы никогда не замечали в нем влечения к таким вещам?

– Окончательно спятил! – воскликнул полковник.

Миссис Стриклэнд слегка нахмурилась. Она старалась припомнить.

– Да, помню, пока мы не поженились, он возился с красками. Но это была неслыханная мазня. Мы обычно потешались над ним. У него абсолютно нет никаких способностей к живописи или чему-нибудь в этом роде.

– Конечно, это только отговорка, – сказала миссис Мак-Эндрью.

Миссис Стриклэнд задумалась. Очевидно, она не знала, как отнестись к моему сообщению. Я оглянулся. Гостиная была приведена в порядок. Инстинкт хозяйки сказался в миссис Стриклэнд, несмотря на ее огорчение. Квартира уже не носила заброшенного вида, словно меблированный дом, ожидающий нового съемщика, как это было в первый мой визит после катастрофы. Но теперь, когда я повидал Стриклэнда в Париже, мне было уже трудно представить себе его в этой обстановке, среди этих людей. Я подумал, что и они сразу бы поняли, насколько он к ним не подходит если б увидали его теперь.

– Но если он хотел быть художником, почему он не сказал этого? – произнесла наконец миссис Стриклэнд. – Уж, конечно, я не стала бы препятствовать такому… такому влечению.

Миссис Мак-Эндрью поджала губы. Очевидно, она никогда не одобряла склонности своей сестры к искусству и к служителям искусства. Она говорила о них презрительно.

Миссис Стриклэнд продолжала:

– В конце концов, если бы у него оказался какой – нибудь талант, я бы первая подбодряла его. Я не остановилась бы перед жертвами. Я вышла бы замуж за художника с большей радостью, чем за биржевого маклера. Если бы не дети, я ни о чем не беспокоилась бы. Я была бы так же счастлива в жалкой студии, как и в этой квартире.

– Дорогая моя, ты выводишь меня из терпения! – воскликнула миссис Мак-Эндрью. – Неужели ты веришь хоть одному слову в этой чепухе?

– А мне кажется, это правда, – кротко заметил я.

Она посмотрела на меня с добродушным презрением.

– Человек не бросает своего дела, не оставляет жены и детей в возрасте сорока лет, чтобы сделаться художником, если только тут не замешана женщина. Наверное, он встретил одну из твоих… художественных подруг, и она вскружила ему голову.

Бледные щеки миссис Стриклэнд покрылись красными пятнами.

– Какой вид у этой женщины?

Я помолчал немного. Я знал, что держу наготове бомбу.

– Никакой женщины нет с ним.

Полковник и его жена недоверчиво фыркнули, а миссис Стриклэнд вскочила.

– Вы хотите сказать, что не видели ее?

– Некого было и видеть. Он живет один.

– Это невозможно! – воскликнула миссис Мак-Эндрью.

– Я знал, что мне самому нужно было поехать, – сказал полковник. – Бьюсь об заклад, что я бы сразу ее откопал.

– Жаль, что вы не поехали, – ответил я несколько колко. – Вы бы убедились, что все ваши предположения не верны. Живет он не в роскошном отеле. Занимает крошечную скверную комнату. Если он уехал отсюда, то не за тем, чтобы веселиться. Денег у него очень мало.

– А не учинил ли он какую-нибудь штуку, о которой мы не знаем, и не прячется ли от полиции?

Это предположение бросило луч надежды в их сердца, но я должен был разочаровать их.

– Но в этом случае едва ли он был бы настолько глуп, чтобы дать свой адрес прежнему компаньону, возразил я кисло. – Как бы то ни было, одно достоверно: он уехал один, без всякой женщины и ни в кого не влюблен. Его мысли очень далеки от этого.

Наступило молчание. Все задумались над моими словами.

– Ну, если так, – сказала, наконец, миссис Мак-Эндрью, – дело еще не так плохо, как я думала.

Миссис Стриклэнд взглянула на нее, но ничего не сказала. Теперь она была очень бледна. На прекрасном лбу появились морщины. Я не мог понять выражения ее лица. Миссис Мак-Эндрью продолжала:

– Если это просто каприз, то, конечно, скоро пройдет.

– Почему бы вам не поехать к нему, Эми, – рискнул посоветовать полковник. – Поживите с ним годик в Париже. Мы посмотрим за детьми. Думаю, с него все скоро соскочит. Рано или поздно он захочет вернуться в Лондон, и все обойдется благополучно:

– Я бы этого не сделала, – сказала миссис Мак-Эндрью. – Пускай перебесится. Сам придет назад, поджав хвост, и водворится на старом месте.

Она холодно посмотрела на сестру:

– Может быть, иногда ты поступала с ним не вполне разумно. Мужчины странные создания, и нужно знать, как с ними обращаться.

Миссис Мак-Эндрью разделяла обычное мнение своего пола, что мужчина – грубое животное, если он оставляет любящую женщину, но что вина за это падает все же на женщину: «Le coeur a ses raisons, que la raison ne connait pas»[9]9
  У сердца свои причины, которые ум не понимает.


[Закрыть].

Миссис Стриклэнд медленно переводила взгляд с одного на другого.

– Он никогда не вернется к нам, – сказала она.

– О, моя милая, вспомни, что мы только что слышали! Он привык к комфорту, к тому, чтобы за ним кто-нибудь присматривал. Долго ли, ты думаешь, он протерпит жалкую комнату в грязном отеле? Кроме того, он без денег. Вернется, непременно вернется.

– Пока я думала, что он бежал с женщиной, меня не оставляла надежда. Я была уверена, что такое увлечение не может быть продолжительным. Кто бы она ни была, она смертельно надоела бы ему через три месяца. Но если он ушел не из-за любви к другой, то кончено.

– О, что-то чересчур тонко! – сказал полковник, вкладывая в эти слова свое презрение к тому, что было чуждо его армейским традициям. – Вы ошибаетесь, он вернется, и я скажу вместе с Дороти, что ему полезно немного попрыгать на свободе.

– Но я не хочу теперь, чтобы он возвращался, – сказала она.

– Эми!

Миссис Стриклэнд охватил гнев, и ее бледность была бледностью холодной и внезапной ярости. Она говорила быстро, слегка задыхаясь.

– Я могла бы простить его, если бы он отчаянно влюбился в кого-нибудь и бежал с этой особой. Я сочла бы это естественным и не стала бы осуждать его. Считала бы, что его совлекли с верного пути. Мужчины так слабы, а женщины так бессовестны!.. Но, значит, здесь не то. Я ненавижу его. Я никогда не прощу его теперь!

Полковник Мак-Эндрью и его жена начали уговаривать ее в два голоса. Они были изумлены. Они говорили ей, что она сошла с ума. Они ничего не понимали. Миссис Стриклэнд резко повернулась ко мне.

– А вы тоже не понимаете?

– Не совсем. Вы хотите сказать, что могли бы простить его, если бы он покинул вас из-за женщины, но не прощаете, если он ушел из-за идеи? Вы считаете, что можете бороться против одной, но бессильны против другой?

Миссис Стриклэнд бросила на меня взгляд не особенно дружелюбный, но не ответила. Может быть, я попал в точку. Она продолжала низким дрожащим голосом.

– Я никогда не знала, что можно так ненавидеть кого-либо, как я ненавижу его. Вы знаете, я успокоилась на том, что, как бы долго ни продолжалось его увлечение, он почувствует во мне нужду в конце концов. Я знала, что, когда он будет умирать, он пошлет за мной, и была готова пойти к нему. Я ухаживала бы за ним, как любящая мать. Я бы сказала ему, что все это пустяки, что я всегда любила его и прощаю.

Меня всегда немного смущала страсть женщин к трогательным сценам, прекрасно разыгранным у смертного одра тех, кого они любят. Иногда кажется, что они даже недовольны долголетием близких, так как это отнимают у них надежду на эффектную сцену.

– Но теперь, теперь всё кончено! Я равнодушна к нему, как к чужому человеку. Я бы хотела, чтобы он умер несчастным, бедным, голодным, без единого друга. Надеюсь, что он сгниет от какой-нибудь омерзительной болезни. Между нами все кончено.

Я решил, что уместно теперь передать слова Стриклэнда.

– Если вы захотите развестись с ним, он готов сделать всё, что необходимо для развода.

– Зачем я буду давать ему свободу? Не думаю, чтобы он нуждался в ней.

– Он просто полагал, что, может быть, это удобно будет для вас.

Миссис Стриклэнд нетерпеливо пожала плечами.

Признаюсь, я в ней немного разочаровался. Я считал тогда людей более цельными и огорчился, увидав, как много мстительности в такой очаровательной особе. Я еще не знал, из каких различных качеств составляется человеческое существо. Теперь я хорошо знаю, что мелочность и величие души, злобность и милосердие, ненависть и любовь уживаются рядом в одном и том же человеческом сердце. Я спрашивал себя, чем облегчить чувство горького унижения, которое мучило теперь миссис Стриклэнд. Я решил, что должен попробовать.

– Знаете, я не уверен, что ваш муж вполне ответственен за свои поступки. Мне кажется, он не вполне здоров. Им как будто овладела какая-то сила, которая распоряжается им для своих целей, и он беспомощен, как муха в паутине. Словно кто околдовал его. Мне вспоминаются странные рассказы о том, как другая личность входит в человека и вытесняет прежнюю. Дух неустойчив в теле и способен к таинственным превращениям. В старое время сказали бы, что в Чарльза Стриклэнда вселился бес.

Миссис Мак-Эндрью разглаживала складки своего платья, и золотые браслеты свисали с ее запястий.

– Всё это мне кажется очень уж вычурным, – кисло сказала она. Я не спорю, что Эми может быть слишком мало обращала внимания на своего мужа. Если бы она не была так занята своими делами, она, разумеется, знала бы причину того, что произошло. Не думаю, чтобы у Алека мог быть в голове какой – нибудь план в течение целого года, а я ничего не знала бы об этом.

Полковник глядел в сторону с таким невинным видом, точно не знал даже отдаленно, что такое хитрость.

– Но это не меняет факта, что Чарльз Стриклэнд – бессердечное животное.

Она посмотрела на меня сурово.

– Я скажу вам, почему он оставил свою жену: потому что он чистейший эгоист, и ничего больше.

– Это, конечно, самое простое объяснение, – ответил я, но подумал, что оно ровно ничего не объясняет.

Когда я, сославшись на усталость, встал, чтобы попрощаться, миссис Стриклэнд не удерживала меня.