Текст книги "Луна и шестипенсовик"

Глава XVI

Миссис Стриклэнд доказала в дальнейшем, что она женщина с характером. Она сумела скрыть свои муки. Она поняла, что людям быстро надоедают жалобы и что они охотно избегают зрелища страданий. Где бы она ни показывалась (а сочувствие к ее несчастью заставило друзей настойчивее приглашать ее), она держалась прекрасно. Она была мужественна, но не подчеркивала этого; весела, но по развязна. Она, казалось, охотнее слушала о несчастьях других, чем говорила о своем. О муже она говорила всегда с сожалением. Ее отношение к нему сначала смущало меня. Однажды она сказала мне:

– Знаете, я убеждена, что вы ошиблись относительно одиночества Чарльза. Судя по тому, что я слышала из некоторых источников, – я не могу вам назвать иx, он уехал из Англии не один.

– В таком случае он положительный гений в умении скрывать следы.

Она посмотрела в сторону и слегка покраснела.

– Я хочу сказать, что если с вами заговорят о Чарльзе и будут утверждать, что он уехал не один, пожалуйста, не возражайте, прошу вас.

– Разумеется, не буду.

Она переменила разговор, как будто не придавала ему никакого значения. Вскоре я узнал, что среди ее друзей передавалась странная история. Рассказывали, что Чарльз Стриклэнд увлекся француженкой-танцовщицей, которую он увидел в балете в Англии, и последовал за ней в Париж. Я не мог установить, откуда идет этот слух, но, странная вещь, это лишь увеличило общее сочувствие к миссис Стриклэнд и укрепило ее престиж. Все это пригодилось ей на том новом жизненном пути, по которому она решила теперь следовать. Полковник Мак-Эндрью не преувеличивал, когда сказал, что у нее нет ни пенни и ей было необходимо как можно скорее зарабатывать себе на жизнь. Она решила воспользоваться своими знакомствами среди писателей и, не теряя времени, начала изучать стенографию и печатанье на пишущей машине. Благодаря своему образованию она могла рассчитывать сделаться машинисткой выше среднего уровня, а ее личная драма, привлекая к ней общее сочувствие, могла привлечь и заказы. Друзья обещали посылать ей работу и рекомендовать ее другим.

Чета Мак-Эндрью, бездетная и обеспеченная, взяла на себя заботу о детях, и миссис Стриклэнд, нужно было зарабатывать только на себя. Она передала квартиру, продала мебель, поселилась в двух тесных комнатках, в Вестминстере, и начала жизнь заново. Она была так энергична, что в успехе можно было не сомневаться.

Глава XVII

Лет через пять после этих событий я решил пожить в Париже. Я завял в Лондоне. Устал, делая ежедневно одно и то же. Жизнь моих друзей также текла без перемены. Ничем неожиданным они не могли удивить меня, и, когда я их встречал, я знал, что они мне скажут. Даже их любовные приключения были до скуки банальны. Мы все походили на трамвайные вагоны, бегающие по своим линиям от станции к станции и перевозящие пассажиров, число которых можно вычислить с большой точностью. Жизнь была распланирована слишком благополучно. Меня охватил страх. Я сдал мою маленькую квартиру, продал кое-какие вещи и решил освежиться.

Перед отъездом я зашел к миссис Стриклэнд. Я довольно долго не видал ее и заметил в ней перемену. Она не только постарела и похудела, не только прибавились морщины на ее лице, но мне показалось, что и характер ее изменился. Она успешно повела свое дело. Теперь у нее была контора переписки на Чансери-Лэйн, и она занималась только проверкой работы четырех девиц, служивших у нее. Она заботилась о щеголеватости работы, не жалела красных и голубых чернил, завертывала рукописи в оберточную муаровую бумагу бледных цветов, похожую на шелк, и приобрела известность чистотой и аккуратностью. Она хорошо зарабатывала. Но все еще не могла отделаться от мысли, что зарабатывать себе на жизнь немного унизительно, и была склонна напомнить вам, что по рождению она – леди. Она не могла удержаться, чтобы во время разговора не вставить имена людей, которых она знала, рассчитывая убедить вас, что она еще занимает известное положение на общественной лестнице. Она немного стыдилась своих деловых способностей и энергии, но была в восторге от того, что в этот вечер ее пригласили обедать с королевским советником, жившим в Южном Кенсингтоне. Она с удовольствием сообщила, что ее сын учится в Кембридже, и со счастливым смешком упомянула о куче балов и вечеров, на которые приглашают ее дочь. Она и сейчас была в гостях. Кажется, я сказал большую глупость:

– Ваша дочь работает с вами?

– О, нет! Я ни за что не согласилась бы на это, – ответила миссис Стриклэнд. – Она так мила. Я уверена, что она удачно выйдет замуж.

– Я думал, что она будет помогать вам.

– Ей многие советовали идти на сцену, но я, конечно, не могла согласиться на это. Я знаю всех крупных драматургов, и мне ничего не стоит завтра же получить для нее хорошую роль, но я не хочу, чтобы она общалась с людьми всякого сорта.

Меня несколько охладила такая разборчивость миссис Стриклэнд.

– Слышали вы что-нибудь о вашем муже?

– Нет, ничего. Кажется, он умер. Так говорили – по крайней мере.

– Возможно, что я встречу его в Париже. Вы разрешите мне сообщить вам о нем?

Она с минуту была в нерешительности.

– Если он действительно бедствует, я готова помочь ему немного. Я пришлю некоторую сумму, а вы будете давать ему частями, по мере надобности.

– Вы очень добры.

Но я знал, что не доброта подсказала ей это предложение. Не верно, будто страдание облагораживает характеры. Счастье, правда, иногда оказывает такое влияние, но страдание по большей части делает людей мелочными и мстительными.

Глава XVIII

И действительно, не прошло и двух недель со дня моего приезда в Париж, как я встретил Стриклэнда. Я быстро нашел себе небольшую квартирку на пятом этаже одного дома на Rue des Dames, и на двести франков купил достаточное количество подержанной мебели, чтобы сделать квартиру обитаемой. Я условился с консьержкой, что она будет подавать мне кофе по утрам и держать в чистоте квартиру. Затем я отправился к моему другу Дэрку Стреве.

Дэрк Стреве был одним из тех людей, о которых вы не можете вспоминать без того, чтобы не рассмеяться или не пожать смущенно плечами. Природа сделала его плутом. Он был художник, но художник очень плохой. Я встретился с ним в Риме и не забыл его картин. Они все отличались ужасающей банальностью. Его душа трепетала от любви к искусству. А писал он копии картин, висящих над лестницей в музее Бернини на Пьяцца ди Спанья, не страшась их яркой живописности. Его студия была полна полотен, на которых он изобразил усатых, большеглазых итальянских крестьян в остроконечных шляпах, мальчишек в лохмотьях и женщин в ярких юбках. Иногда они у него сидели на ступеньках церкви, иногда резвились среди кипарисов под безоблачным небом, иногда он изображал их в любовных сценах у фонтана в стиле «Ренессанс», иногда бредущими через Кампанью рядом с фургонами и волами. Все они были старательно нарисованы и старательно раскрашены. Фотография не могла быть точнее. Один из художников с виллы Медичи назвал его «мастером шоколадных коробок». Глядя на его картины, вы могли подумать, что Моне, Манэ и другие импрессионисты никогда не существовали.

– Я не претендую быть великим художником, – говорил он. – Я не Микель Анджело, но во мне кое-что есть. Меня покупают. Я вношу мечту в дома людей всех сортов. И вы знаете, мои картины продаются не только в Голландии, но и в Норвегии, и Швеции, и Дании. Их покупают главным образом купцы и богатые промышленники. Вы не можете себе представить, какая тяжелая зима в этих странах – долгая, темная и холодная. Им нравится представлять себе Италию такой, какой она изображена на моих картинах. Это как раз то, чего они ждут от нее. Такой же представлял себе Италию и я, прежде чем попал туда.

Я думаю, что это видение осталось у него навсегда, так ослепляя его глаза, что они не могли уже видеть правду. И, несмотря на всю грубость фактов, он продолжал своим духовным взором видеть Италию романтических разбойников и живописных развалин. Он изображал идеал – бедный, пошленький, лавочный, но все же это был идеал. Это придавало его характеру определенное очарование. И так как я это чувствовал, то Дэрк Стреве не был для меня, как для других, только смешным. Товарищи – художники не скрывали своего презрения к его произведениям, но он зарабатывал много, и они не стеснялись пользоваться его кошельком. Он был щедр, и нуждающиеся, смеясь над ним, так как он наивно верил всем рассказам о их нищете, бесстыдно брали у него деньги. Он был очень экспансивен, но что-то нелепое было в его чувствительности, и, пользуясь ого добротой, вы не чувствовали к нему благодарности. Брать у него деньги было все равно, что обкрадывать ребенка, и вы презирали его за глупость. Мне кажется, что карманный вор, гордящийся своими ловкими пальцами, должен чувствовать своего рода негодование против беспечной женщины, забывающей в кэбе ридикюльчик со всеми своими драгоценностями. Природа сделала Стреве мишенью, но не наделила его бесчувственностью. Он корчился под насмешками, непрерывно сыпавшимися на него, и однако никогда не переставал – казалось, намеренно подставлять себя под них. Насмешки всегда больно ранили его, но он не знал гнева; ехидна могла ужалить его, но опыт ничему не научал его, и не успевала еще пройти боль, как он снова нежно укладывал змею на своей груди. Его жизнь была трагедией, написанной водевильным стилем. Я никогда не смеялся над ним, и поэтому он был мне признателен и изливал в мое сочувствующее ухо длинный список своих бед. Самое печальное во всех его бедствиях было то, что все они казались забавными, и чем трагичнее он их переживал, тем больше хотелось вам смеяться.

Плохой художник, он, однако, обладал даром тонкого проникновения в искусство, и осмотр картинных галерей под его руководством доставлял редкое наслаждение. Он умел искренне восхищаться и остро критиковать. Он был широк в своих восприятиях. Он не только ценил и любил старых мастеров, но горячо сочувствовал и современным, быстро открывая новый талант, и не скупился на похвалы. Я не знал никого, чьи суждения были бы более метки и верны. Он был гораздо образованнее большинства художников: не был, как многие из них, невежественным в родственных областях искусства, и его тонкое понимание музыки и литературы придавало глубину и разнообразие его суждениям в области живописи. Для молодого человека, каким был я в то время, его совет и руководство представляли ни с чем не сравнимую ценность.

После моего отъезда из Рима я переписывался с ним и приблизительно раз в два месяца получал от него длинные письма на забавном английском языке, которые живо напоминали мне его восторженную захлебывающуюся речь, сопровождаемую комическими жестами. Незадолго до моего приезда в Париж он женился на англичанке и поселился в студии на Монмартре. Я не видал его четыре года и совсем не знал его жены.

Глава XIX

Я не предупредил Стреве о своем приезде и когда позвонил у дверей его студии, он, открыв дверь, сначала не узнал меня. Затем вскрикнул от радостного изумления и втащил меня в комнату. Приятно, когда встречают вас с такой пылкостью. Его жена сидела с питьем около печки и встала, когда я вошел. Он представил меня.

– Ты помнишь, – сказал он ей, – я тебе о нем часто рассказывал. – И затем мне: – Почему вы не написали о своем приезде? Давно ли вы здесь? Почему не пришли на час раньше, – мы бы пообедали вместе.

Он бомбардировал меня вопросами, усаживал в кресло, похлопывая меня, точно я был подушка, подсовывал сигары, кекс, вино – он не мог оставить меня в покое. Он был в отчаянии, потому что у него не оказалось виски, хотел сварить для меня кофе, придумывая, чем бы еще услужить мне, сиял, хохотал и в пылу восторга, потел всеми порами.

– Вы не изменились, – сказал я, улыбаясь и смотря на него.

У него был все тот же нелепый вид, какой сохранился в моей памяти: маленький, толстенький, с короткими ногами, сравнительно молодой – ему, вероятно, было не больше тридцати лет, – но преждевременно лысый. Лицо – совершенно круглое, с яркими свежими красками, очень белая кожа, яркий румянец на щеках, алые губы, голубые круглые глаза. Он носил громадные очки в золотой оправе; брови его были так светлы, что их почти нельзя было различить. Он напоминал веселых жирных купцов с картин Рубенса. Когда я сказал ему, что решил пожить некоторое время в Париже и снял уже квартиру, он горько упрекнул меня, что я не написал ему об этом заранее. Он сам подыскал бы мне квартиру, снабдил бы меня мебелью и помог бы мне устроиться. Неужели я в самом деле потратился на покупку мебели? Он считал, что я изменил дружбе, не дав ему случая быть мне полезным. А миссис Стреве все время спокойно сидела за штопаньем чулков, не произнося ни слова и слушая все, что говорил ее муж, со спокойной улыбкой.

– Итак, вы видите, я женат, – внезапно сказал он. – Что вы скажете о моей жене?

Он, сияя, взглянул на нее и водворил очки на переносицу: они все время сползали по мокрому от пота носу.

– Ну, как вы думаете, что я могу ответить на это, – засмеялся я.

– В самом деле, Дэрк, как ты можешь… – сказала миссис Стреве, улыбаясь.

– Но разве она не удивительна? Говорю вам, мой дорогой, не теряйте времени. Женитесь как можно скорее. Я счастливейший из смертных. Посмотрите, как она сидит. Разве это не картина? Настоящий Шардэн, а? Я видел много очаровательных женщин в мире, но никого не встречал красивее мадам Стреве.

– Дэрк, если ты не успокоишься, я уйду.

– Mon petit chou[10]10
  Моя крошка.


[Закрыть], – сказал он.

Она покраснела немного, смущенная страстью, звучавшей в его голосе. По его письмам я уже представлял себе, как он влюблен в свою жену, и теперь видел, что он не мог оторвать от нее глаз. Трудно сказать, любила ли она его! Бедный шут вряд ли мог влюбить в себя женщину, но улыбка в ее глазах мерцала нежностью, и возможно, что ее сдержанность прикрывала настоящее, глубокое чувство. Она не была тем восхитительным созданием, каким видела ее влюбленная фантазия Стреве, но действительно очень миловидна, высока и стройна. Ее серое строгое, прекрасно сшитое платье не скрывало превосходной фигуры, которая привлекла бы скорее скульптора, чем портного. Густые каштановые волосы были гладко зачесаны, лицо-бледно, черты лица приятны, хотя не вполне правильны. Спокойные серые глаза. Красивой она как раз и не была, но мила чрезвычайно. И Стреве не без основания упомянул о Шардэне: она действительно напоминала мне ту приятную хозяйку в чепце и передничке, которую обессмертил великий художник. Я легко мог вообразить себе ее степенно хозяйничающей, среди кастрюли и горшков, выполняющей ритуал домашних обязанностей так, что они приобретали моральное значение. Я не мог представить ее остроумной или забавно веселой. Но в ее скромной внимательности было что-то возбуждавшее мой интерес. Ее сдержанность также была несколько загадочной. Я удивлялся, почему она вышла замуж за Дэрка Стреве. Хотя она была англичанка, я не мог сразу определить ее; мне было не ясно, из какого она общественного круга, каково ее воспитание, и как она жила до брака. Она была очень молчалива, но, когда заговорила, я услышал приятный голос; манеры ее были просты и естественны.

Я спросил Стреве, работает ли он.

– Работаю ли я? Я пишу лучше чем когда-либо.

Мы сидели в студии, и он указал на неоконченную картину на мольберте. Я слегка вздрогнул. Он писал группу итальянских крестьян в костюмах Кампаньи, беседующих на ступеньках римской церкви.

– Это то, что вы пишете теперь? – спросил я.

– Да. Я могу доставать натурщиков здесь так же, как и в Риме.

– Правда, это очень красиво? – сказала миссис Стреве.

– Моя глупенькая жена считает меня большим мастером, – пояснил он.

И его снисходительный смешок не мог скрыть его радости. Глаза его были прикованы к картине. Странно, что его критическое чутье, такое острое и безошибочное, когда он глядел на работы других, удовлетворялось этой явной пошлостью и банальностью.

– Покажи свои другие картины, – сказала она.

– Показать?

Хотя Дэрк сильно страдал от постоянных насмешек приятелей, но в горячей жажде похвалы и в наивном самоудовлетворении никогда не мог устоять перед соблазном похвастаться своими произведениями. Он принес мне изображение двух лохматых итальянских мальчишек, играющих в кости.

– Ну, разве они не прелестны? – сказала миссис Стреве.

Дэрк показывал картину за картиной. Я увидел, что в Париже он писал все те же безвкусные крикливо – живописные вещи, какие из года в год писал в Риме. Все было лживо, неискренне, надуманно. И однако трудно было найти человека более честного, искреннего и чистосердечного, чем Дэрк. Кто разрешит такое противоречие? Не знаю почему, мне вдруг пришел в голову вопрос:

– А не встречали ли вы здесь случайно художника Чарльза Стриклэнда?

– Неужели вы его знаете? – вскричал Дэрк.

– Грубый нахал, сказала его жена.

Дэрк засмеялся.

– Ma pauvre cherie![11]11
  Бедняжка ты моя.


[Закрыть] – он подошел к ней и поцеловал у нее обе руки. – Он не нравится ей. Как странно, Что Вы знаете Стриклэнда.

– Мне не нравятся дурные манеры, – сказала миссис Стреве.

Дэрк, все еще смеясь, стал объяснять мне.

– Видите ли, я попросил его однажды прийти посмотреть на мои картины. Ну, он пришел, и я стал показывать ему все свои вещи. – Стреве замялся на минутку, сконфуженный. Не знаю, почему он начал рассказывать неприятную для себя историю. Ему было неловко оканчивать ее. – Стриклэнд смотрел на… мои картины и ничего не говорил. Я думал, что он откладывает свое мнение под конец, и говорю ему: «Ну, вот и вся моя куча». А он говорит в ответ: «Я пришел занять у вас двадцать франков».

– И Дэрк действительно дал ему эти деньги, – негодующе сказала миссис Стреве.

– Я был очень удивлен. Я не люблю отказывать. Он положил деньги в карман, кивнул головой, сказал «благодарю» и вышел.

Пока Дэрк рассказывал эту историю, на его круглом глуповатом лице было такое растерянное удивление, что почти невозможно было не рассмеяться.

– Я бы нисколько не обиделся, если бы он сказал, что мои картины плохи, но он не сказал ничего… – ничего.

– И ты рассказываешь об этом, Дэрк, – произнесла жена.

Плачевно было то, что в этой истории более забавляла смешная роль голландца, чем возмущало грубое поведение Стриклэнда.

– Надеюсь, что я никогда более не увижу его здесь, – прибавила миссис Стреве.

Дэрк улыбнулся и пожал плечами. Его добродушная веселость уже вернулась к нему.

– Но одно все же остается несомненным: Стриклэнд – большой художник, великий художник.

– Стриклэнд! – воскликнул я. – Это, значит, не тот.

– Здоровенный парень с рыжей бородой. Чарльз Стриклэнд. Англичанин.

– У него не было бороды, когда я знал его, но, если он отрастил ее, она может быть рыжей. Человек, которого я знал, только начинал писать пять лет назад.

– Он и есть. Большой художник!

– Не может быть!

– Разве я когда-нибудь ошибался? – спросил меня Дэрк. – Говорю вам: он гениален.

Я убежден в этом. Если через сто лет нас с вами будут вспоминать, то только потому, что мы знали Чарльза Стриклэнда.

Я был удивлен и взволнован. Мне вспомнился вдруг мой последний разговор с ним.

– Где можно видеть его работы? – спросил я. – Он добился успеха? Где он живет?

– Нет, он не добился успеха. Не думаю, чтобы он продал хоть одну картину. Когда вы упоминаете о нем среди художников, – все смеются. Но я знаю, я знаю, что он – великий художник. Когда-то смеялись и над Манэ. Коро не мог продать ни одной картины… Я не знаю, где Стриклэнд живет, но вы можете увидеть его. Он бывает в кафе на Авеню де Клиши каждый день в семь часов вечера. Если хотите, мы пойдем туда завтра.

– Я не уверен, желает ли он видеть меня? Я напомню ему прошлое, о котором он, наверное, хочет забыть. Но я пойду во всяком случае. А есть возможность увидеть какую-либо из его картин?

– Только не у него. Он вам ничего не покажет. Есть один мелкий торговец, у которого имеется два или три его полотна. Но вы не должны смотреть их без меня. Вы не поймете. Я вам сам покажу их.

– Дэрк, ты меня выводишь из терпения, сказала миссис Стреве. – Как ты можешь говорить так о его картинах после того, как он тебя оскорбил?

Она повернулась ко мне.

– Знаете, недавно пришли несколько голландцев покупать картины Дэрка, и он стал их убеждать купить картины Стриклэнда. Он настоял, чтобы их принесли сюда и показали им.

– А как вы находите его картины? – спросил я, улыбаясь.

– Они ужасны.

– Дорогая моя, ты не понимаешь.

– Ну, ведь твои голландцы пришли в бешенство. Они думали, что ты смеешься над ними.

Дэрк Стреве снял очки и стал вытирать их платком. Его румяное лицо горело от волнения.

– Ты думаешь, что красота – самая драгоценная вещь в мире лежит, точно камень, на берегу моря, так что беззаботный прохожий может беспечно подобрать ее? Красота есть нечто удивительное и странное, что художник добывает в душевных муках из хаоса мира. И когда он это сделал, не всем дано понять его. Чтобы постичь красоту вы должны повторить весь путь художника. Это – мелодия, которую он поет для вас, и чтобы услышать ее в вашем сердце, вы должны обладать опытом, чувствительностью и воображением.

– А почему я всегда нахожу твои картины, Дэрк, прекрасными? Я восхищаюсь ими с первого раза, как только увидела их.

Губы Дэрка дрожали.

– Ложись спать, моя дорогая. Я немного пройдусь с нашим другом; я скоро вернусь.