Текст книги "Сотворение Святого. Герой"

Глава 22

Спал я в ту ночь тревожно, а когда пробудился, солнце только-только начало подниматься над горизонтом.

Наступила суббота, 14 апреля 1488 года.

Я подошел к окну и увидел безоблачное небо, ярко-желтое на востоке, но белесое на остальной части небосвода, хотя белесость эта быстро наливалась синевой. Первые лучи, попавшие в мою комнату, высвечивали мириады пылинок. В открытое окно врывался весенний ветер, наполненный ароматами цветущих фруктовых деревьев, примул и фиалок. Никогда я не чувствовал себя таким молодым, сильным и здоровым. Я пошел в комнату Маттео и нашел его крепко спящим, как и в любой другой день.

– Поднимайся, лежебока! – крикнул я.

Через несколько минут, умывшись и одевшись, мы пошли к Кеччо. Нашли его в кабинете. Он сидел за столом и точил кинжал.

– Помните, что написано у Тацита? – Он добродушно нам улыбнулся. – Заговор против Нерона раскрыли, потому что один из его участников попросил вольноотпущенника наточить ему кинжал. У вольноотпущенника зародились подозрения, и он предупредил императора.

– Философы говорят нам, что учиться надо на ошибках других, – тем же тоном ответил я.

– Это одна из причин, по которым я люблю тебя, Филиппо, – ответил мне Кеччо. – Ты всегда находишь правильные слова и воспринимаешь жизнь без излишней серьезности.

Он поднял кинжал и посмотрел на него: прекрасная дамасская сталь лезвия, рукоятка, украшенная драгоценными камнями.

– Посмотрите. – Он показал нам клеймо мастера, выковавшего клинок. Потом задумчиво продолжил: – Я никак не могу ответить на вопрос, какой удар наиболее эффективен, если хочешь убить человека?

– Максимальную силу ты можешь приложить, занеся кинжал над головой… Вот так. – Маттео проиллюстрировал свои слова.

– Да, но можно попасть в ребро, и в этом случае твой друг может отделаться легкой раной.

– Можно ударить в шею.

– Цель слишком маленькая, и может помешать подбородок. С другой стороны, ранение там, где проходят крупные артерии, почти наверняка окажется смертельным.

– Интересная тема, – кивнул я. – По моему разумению, наилучший удар – снизу вверх, вспарывающий живот.

Я взял кинжал и показал Кеччо, о чем речь.

– Костей нет, нанести такой удар легко, и он неминуемо принесет смерть.

– Да, – согласился Кеччо, – но не мгновенную! Я считаю, лучше всего бить между лопаток. Когда наносишь удар со спины, жертва не видит занесенного ножа и, если действовать быстро, не успевает оказать сопротивления.

– Это всего лишь вопрос вкуса. – Я пожал плечами. – Об этом человек должен судить сам, руководствуясь особенностями своего склада характера.

Какое-то время мы еще поболтали. А потом я предложил Маттео пойти на ярмарочную площадь и взглянуть на людей.

– Да, пойдите, – согласился со мной Кеччо, – а я повидаюсь с отцом.

По пути Маттео рассказал мне, что Кеччо пытался убедить отца на какое-то время уехать из города, но тот отказался, как и жена Кеччо. Я видел старого Орсо д’Орси раз или два. Совсем ослабевший, он никогда не спускался по лестнице, постоянно пребывал в своих покоях. Сидел у камина, играя с внуками. Кеччо заходил к нему каждый день, утром и вечером, но для остальных он вроде бы и не существовал. В доме всем заправлял Кеччо.

На ярмарочной площади толпились люди. Временные палатки торговцев стояли рядами, и крестьянки выложили на столах свои товары: овощи и цветы, кур, уток и другую домашнюю птицу, молоко, масло, яйца. В других местах предлагали мясо, масло для фонарей, свечи. Продавщицы широко улыбались, обмахивались желтыми и красными платками, на шеях сверкали золотые цепочки, головные уборы радовали чистотой. В одной руке они держали весы, в другой – миску с медными монетами, перекрикивались друг с другом, торговались, кричали, шутили, смеялись. Покупатели ходили между рядами, смотрели на товары, выбирали нужный, щупали, нюхали, пробовали, всевозможными способами оценивая качество. В толпе бродили продавцы амулетов, талисманов и колдовских снадобий, громко расхваливая свой товар, локтями проталкиваясь между людьми, ругая тех, кто случайно их толкал. Уличные мальчишки носились по площади, сновали между ног, пролезали под повозками, между шатрами, не обращая внимания на полученные пинки и проклятия, которые неслись вслед. Стоило торговцу зазеваться, сорванцы хватали все, что плохо лежит, и со всех ног уносились прочь. Тут же выступал фокусник, лекарь, вынимающий зубы, пел менестрель. Жизнь на площади бурлила.

– С первого взгляда и не видно, что все эти люди – жестоко угнетаемые рабы, – ехидно заметил я.

– Первое впечатление обманчиво, – ответил Маттео, который многое начал воспринимать слишком уж серьезно. Я не раз говорил ему, что такое отношение к жизни может привести его в монастырь.

– Давай развлечемся, – предложил я, взял Маттео за руку и повел в поисках жертвы. Мы остановили свой выбор на торговке дешевыми украшениями, необъятной женщине с тройным подбородком и раскрасневшимся лицом, с которого градом катился пот. Мы пожалели ее и подошли, чтобы утешить.

– Очень холодный сегодня день, – сказал я, на что она раздула щеки и выдохнула. Порыв горячего ветра едва не отнес нас в сторону.

Она взяла со столика бусы и предложила Маттео купить их для своей дамы сердца. Мы начали торговаться, предлагая цену чуть ниже названной, а когда появились признаки того, что торговка готова уступить, сделали ей последнее предложение, еще снизив цену. Она схватила швабру и бросилась на нас, так что нам пришлось спешно ретироваться.

Никогда раньше я не пребывал в столь прекрасном расположении духа. Я предложил Маттео посостязаться – в беге, ходьбе, скачке, – но он отказался, заявив, что я слишком уж разыгрался. Потом мы пошли домой. Кеччо только что вернулся с мессы, молчаливый и серьезный, как палач. Я пожаловался, что никто не хочет говорить со мной, и отправился к детям, которые приняли меня в свои игры, прятки и жмурки, и пробыл с ними до обеда. Ели мы вместе, и рот у меня не закрывался, я болтал обо всем, что только приходило в голову, но остальные молчали, как совы, и не слушали меня, а потому у меня тоже начало портиться настроение…

Мрачность остальных заразила и меня, безрадостные картины, которые рисовало их воображение, появились и перед моим мысленным взором. Слова иссякли, и теперь мы втроем сидели молча. За стол я садился с отменным аппетитом, но и в этом сказалось влияние остальных, так что кусок уже не лез в горло. Мы возили еду по тарелкам, мечтая об окончании обеда. Я ерзал на стуле, Кеччо сидел, обхватив пальцами подбородок, иногда пристально смотрел на меня или Маттео. Один из слуг уронил тарелки. Мы все вздрогнули, а Кеччо еще и выругался: никогда раньше я не слышал от него бранного слова. Он побелел как полотно – не вызывало сомнений, что он сильно нервничал. Я спросил, который час. Оставалось еще два часа. И тянуться им предстояло, похоже, очень долго. Хотелось, чтобы обед поскорее закончился и я мог встать из-за стола. Я хотел пройтись, но, когда трапеза закончилась, ноги вдруг стали такими тяжелыми, что подняться не удалось: я мог только сидеть и смотреть на остальных. Маттео несколько раз наполнял и осушал свою кружку, и когда вновь потянулся к кувшину с вином, заметил, что Кеччо нахмурился, а уголок его рта приподнялся – верный признак недовольства. Маттео убрал руку и отодвинул кружку. Так резко, что она скатилась со стола. Мы услышали, как часы на церкви пробили три. Казалось, нужный нам час никогда не наступит. Мы сидели и ждали. Наконец Кеччо встал и закружил по комнате. Позвал детей. Они пришли, и он заговорил с ними таким хриплым голосом, что они едва могли его понять. Потом, словно испугавшись себя, обнял их, одного за другим, страстно поцеловал, как целуют женщину, и велел уйти. Подавил рыдание. Мы продолжали сидеть. Я отсчитывал минуты. Никогда они не тянулись так долго. Это было ужасно…

Наконец ожидание закончилось!

В половине четвертого мы поднялись и взяли шляпы.

– Пора, друзья мои! – Кеччо облегченно выдохнул. – Худшие наши беды теперь позади.

Мы последовали за ним. Я обратил внимание, что кинжал, украшенный драгоценными камнями, при нем, и время от времени Кеччо брался за рукоятку, словно хотел убедиться, что оружие на месте. Мы шли по улицам, и люди приветствовали нас. Подошедший нищий попросил милостыню, и Кеччо дал ему золотой.

– Да благословит тебя Бог! – воскликнул нищий.

И Кеччо горячо его поблагодарил.

По узким улицам мы шли в тени, но, когда обогнули последний угол, солнце ударило нам в лицо. Кеччо на мгновение остановился и раскинул руки, словно хотел обнять солнечные лучи, потом повернулся к нам и широко улыбнулся:

– Добрый знак!

Еще несколько шагов привели нас на площадь.

Глава 23

Среди слуг графа был Фабрицио Торниелли, кузен д’Орси по материнской линии. Кеччо сказал ему, что хочет поговорить с Джироламо о деньгах, которые ему одолжил, и думает, что лучше всего сделать это, когда граф пребывает в одиночестве после обеда, а обедал правитель Форли всегда в три часа пополудни. Но Кеччо требовалось точно знать, что граф один, вот он и попросил кузена подать ему знак, когда он придет… Фабрицио согласился, и мы договорились, что будем прогуливаться по площади, пока не увидим его. Все наши друзья тоже прибыли на площадь, и мне казалось, что они разительно отличаются от остальных. Я даже удивился, что люди не останавливают нас и не спрашивают, что стряслось.

Тут одно из окон дворца распахнулось, и мы увидели стоящего за оконным проемом Фабрицио Торниелли, который смотрел на площадь. Мы получили свой шанс. Мое сердце забилось так яростно, что мне пришлось поднести руку к груди, чтобы чуть успокоить его. Помимо меня и Маттео Кеччо взял с собой во дворец Марко Скорсакану, Лодовико Пансекки и Шипионе Моратини. Кеччо коснулся моей руки, и мы медленно поднялись по ступенькам, а остальные шли следом. Глава семьи д’Орси, как тогда говорили, имел золотой ключ, то есть мог пройти к графу в любое время. Стражник у двери отсалютовал нам, не задав ни единого вопроса. Мы поднялись в личные покои Джироламо, и слуга впустил нас. Оказались в приемной и увидели большую дверную арку, задернутую портьерой.

– Подождите меня здесь, – распорядился Кеччо. – Я пойду к графу.

Слуга откинул портьеру, Кеччо прошел, портьера за его спиной вернулась на прежнее место.

Джироламо стоял, облокотившись на подоконник. Он протянул Кеччо руку.

– Кеччо, как ты?

– Все хорошо. А вы?

– Мне всегда хорошо, когда я среди своих нимф.

Он обвел рукой фрески на стенах. Их автором был знаменитый художник, и они изображали нимф, бегающих, прыгающих, купающихся, плетущих венки и приносящих жертву Пану. Собственно, комната эта так и называлась – Кабинет нимф.

Джироламо огляделся с довольной улыбкой.

– Я рад, что все наконец-то закончилось. Восемью годами раньше здесь были только каменные стены, а теперь все выкрашено и отделано, так что я могу сесть и сказать: «Работа закончена».

– Такой работой можно гордиться, – кивнул Кеччо.

– Ты представить себе не можешь, Кеччо, как я этого ждал. Раньше я всегда жил в домах, которые строили и отделывали другие люди, и они жили в них до меня. Но этот дом я построил по своему вкусу. Я контролировал каждый этап строительства и могу сказать, что это действительно мой дом.

Он помолчал, оглядывая комнату.

– Иногда, казалось, я с головой уходил в строительство, потому что не было у меня более приятного времяпрепровождения. Удары молотка плотника, стук мастерка каменщика музыкой звучали в моих ушах. В законченности всегда есть привкус меланхолии. В тот момент, когда заканчивается строительство дома, начинается его разрушение. Кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем эти картины сползут со стен, да и сами стены обратятся в пыль?

– Пока ваша семья будет править в Форли, этот дворец сохранит свое великолепие.

– Да, и, я уверен, если семья будет поддерживать дом, то и дом будет поддерживать семью. Я чувствую, что все сильнее укореняюсь в Форли, становлюсь с городом единым целым. И я полон надежд, потому что еще молод и силен. Впереди еще добрых тридцать лет жизни, а за тридцать лет можно многое сделать. И мои дети, Кеччо! Каким славным для меня будет день, когда я возьму сына за руку и скажу ему: «Ты уже взрослый и сможешь удержать скипетр после того, как смерть заберет его из моей руки». Этот дворец будет хорошим подарком, который я ему оставлю. У меня столько планов. Форли станет богатым и сильным городом, а его правитель не будет опасаться соседей: и папа, и Флоренция будут искать его дружбы.

Он смотрел куда-то далеко-далеко, словно видел будущее.

– А пока я хочу наслаждаться жизнью. У меня жена, которую я люблю, дом, которым горжусь, два верных города. Чего еще можно желать?

– Вы счастливый человек, – кивнул Кеччо.

Последовала короткая пауза. Кеччо пристально смотрел на графа. Тот отвернулся и отошел, и Кеччо взялся за кинжал. Последовал за графом. Джироламо повернулся к нему, держа в руке драгоценный камень, который взял с подоконника.

– Когда ты пришел, я рассматривал этот камень. Бонифацио привез его из Милана, но, боюсь, я не могу его себе позволить. Хотя искушение велико.

Он протянул камень Кеччо.

– Я не думаю, что он лучше того, что вы носите на шее. – Кеччо указал на другой камень, оправленный в золото, висевший на тяжелой золотой цепи.

– Нет, этот красивее, – не согласился Джироламо. – Сравни их.

Кеччо поднес камень, который держал в руке к другому, и при этом пальцами надавил на грудь графа. Хотел убедиться, что тот без кольчуги, чтобы не допустить ту же ошибку, что и подручный графа… Он предполагал, что никакой кольчуги нет, но рассчитывал убедиться в своей правоте.

– Я думаю, вы правы. В оправе второй камень смотрится лучше, сверкает ярче. И неудивительно, потому что оправа и цепь – шедевр.

Он приподнял цепь, вроде бы для того, чтобы получше ее рассмотреть, и при этом положил руку на плечо графа. Теперь точно знал, что кольчуги нет.

– Да, – кивнул Джироламо, – их мне изготовил лучший золотых дел мастер Рима. Настоящее произведение искусства.

– Вот ваш камень. – Кеччо протянул его графу, но так неловко, что, когда граф хотел взять камень, он проскользнул между их рук. Джироламо инстинктивно наклонился, чтобы поймать камень. В этот самый момент Кеччо выхватил кинжал и вонзил в спину графа. Того качнуло вперед, и он упал лицом вниз.

– Боже, – крикнул Джироламо. – Меня убили!

Ранее из кабинета не доносилось ни звука. Теперь же мы услышали и крик, и тяжелый удар. Слуга рванулся к портьерам.

– Они убивают моего господина! – закричал он.

– Заткнись, болван! – Я схватил его сзади и, руками закрыв рот, потащил назад. В тот же самый момент Маттео выхватил кинжал и пронзил слуге сердце. Несчастный дернулся, я оттолкнул от себя уже бездыханный труп, и он, упав на пол, откатился в сторону.

Тут же из-за портьеры появился Кеччо, привалился к стене. Бледный как смерть, дрожа всем телом, он молчал, жадно хватая ртом воздух, и я подумал, что сейчас он лишится чувств. Потом невероятным усилием воли он заставил себя просипеть:

– Господа, мы свободны!

– Свобода! – вырвался из нас общий крик.

– Он мертв? – спросил Лодовико Пансекки.

Вновь дрожь пробежала по телу Кеччо, словно от порыва ледяного ветра. Он доплелся до стула, плюхнулся на него, простонал:

– О боже!

– Я пойду посмотрю. – Пансекки откинул портьеру и скрылся в кабинете.

Мы стояли, дожидаясь его. Услышали тяжелый удар, потом появился Пансекки.

– В этом можно не сомневаться.

Мы увидели кровь на его руках. Подойдя к Кеччо, он протянул ему кинжал, украшенный драгоценными камнями:

– Возьмите. Здесь он понадобится вам больше, чем там, где вы его оставили.

Кеччо в отвращении отвернулся.

– Слушай, возьми мой, – предложил Маттео кузену. – Я возьму твой. Он принесет мне удачу.

Едва эти слова слетели с его губ, в коридоре послышались шаги. Шипионе осторожно выглянул за дверь.

– Андреа Фрамонти, – прошептал он.

– Та еще удача, – пробормотал Маттео.

Командир дворцовой стражи в это время дня всегда приходил к графу, чтобы узнать новый пароль. Мы об этом забыли. Андреа вошел в приемную.

Сразу заметил лежащее у стены тело.

– Господи! Что это? Что тут…

Посмотрел на нас и замолчал. Мы уже окружали его.

– Измена! – закричал он. – Где граф?

Обернулся. Шипионе и Маттео блокировали дверь.

– Измена! – повторил он и выхватил меч.

Одновременно мы выхватили свои и бросились на него. Он парировал несколько наших ударов, но нас было слишком много, и он упал, истекая кровью, с дюжиной ран.

Схватка произвела на Кеччо магический эффект. Он встал, выпрямился в полный рост, щеки раскраснелись, глаза засверкали.

– Все хорошо, друзья мои, все хорошо! Удача на нашей стороне. И теперь пора браться за работу. Дай мне мой кинжал, Маттео, теперь он священный. Он окроплен кровью во имя свободы. Свобода, друзья мои, свобода!

Мы вскинули над головой мечи и прокричали:

– Свобода!

– А теперь вы, Филиппо, возьмите Лодовико Пансекки и Марко и отправляйтесь в покои графини. Скажите ей, что она и дети под арестом, и никому не позволяйте входить или выходить. Сделайте это любой ценой… Мы же пойдем поднимать город. На площади меня ждут двадцать вооруженных слуг. Они будут охранять дворец и окажут вам всяческую помощь. Пошли!

Я понятия не имел, как добраться до покоев графини, но Марко часто бывал во дворце и знал все входы и выходы. Он подвел нас к двери, у которой мы остановились. Через несколько минут до нас донесся поднявшийся на площади шум и крики «Свобода!». Потом на лестнице послышался топот. Во дворец ворвались вооруженные слуги Кеччо. Некоторые подбежали к нам. Я отправил Марко руководить остальными.

– Очисти дворец от всех, кроме слуг, – приказал я ему. – Остальных выгони на площадь. Если кто будет сопротивляться, убей его.

Марко кивнул и ушел. Дверь в покои графини открылась, из нее выглянула женщина:

– Что тут за шум?

Она увидела нас, пронзительно вскрикнула и метнулась обратно в покои. Оставив двоих у двери, я вместе с Пансекки и остальными последовал за женщиной. Нас встретила графиня.

– Что происходит? – сердито спросила она. – Кто вы? Кто эти люди?

– Мадам, – ответил я, – ваш муж, граф, убит. А меня послали, чтобы арестовать вас.

Женщины расплакались и заголосили, но графиня и бровью не повела. Осталась она безразличной и к моей учтивости.

– Вы, – я указал на женщин, – должны незамедлительно покинуть дворец. Графиня останется вместе с детьми.

Потом я спросил, где дети. Женщины посмотрели на свою хозяйку, которая отдала короткое распоряжение:

– Приведите их.

Я дал знак Пансекки, который следом за одной из дам вышел из комнаты. Вскоре они вернулись с тремя маленькими детьми.

– А теперь, мадам, отпустите этих женщин, – приказал я.

Какие-то мгновения она, колеблясь, смотрела на меня. Шум на площади усиливался, превращаясь в рев, от которого дрожали стекла.

– Вы можете оставить меня.

Женщины вновь заголосили, отказываясь подчиниться. Терять время мне не хотелось.

– Если не уйдете, вас вышвырнут, – предупредил я.

Графиня топнула.

– Уходите, говорю я вам! Уходите! – крикнула она. – Не хочу слышать ваших воплей!

Женщины с плачем бросились к двери, как стадо овец, толкая друг друга. Наконец комната опустела.

– Мадам, я должен оставить в вашей комнате двух солдат.

Я запер обе двери, ведущие в другие комнаты, поставил у каждой по охраннику и ушел.

Глава 24

Направился я на площадь. Ее по-прежнему заполнял народ, но я не заметил ни энтузиазма, ни суматохи, ни криков радости. Или умер не тиран? Они стояли испуганные, сбитые с толку, словно овцы… Я видел заговорщиков Кеччо, которые сновали в толпе с криками: «Смерть тиранам!» и «Свобода, свобода!» – но в целом толпа не реагировала. Тут и там люди залезали на телеги, обращались к толпе с пламенными словами, но пламя не возгорелось… Молодежь что-то возбужденно обсуждала, однако торговцы сохраняли спокойствие, как будто чего-то опасаясь. Рассуждали о том, что теперь будет… что сделает Кеччо? Некоторые предполагали, что город отойдет папе, другие говорили о герцоге Лодовико и грозящей мести со стороны Милана.

Я остановил Алессандро Моратини.

– Что слышно? Какие новости?

– Господи, я ничего не знаю! – На лице отражалось отчаяние. – Они ничего не хотят. Я думал, они вдохновятся и сами все за нас сделают. А они инертные, словно камни.

В этот момент в конце площади возникло какое-то движение, из примыкающей к ней улицы выплеснулась толпа ремесленников, возглавляемая гигантом-мясником, который размахивал мясницким топором. Они кричали: «Свобода!» Маттео направился к ним, начал им что-то говорить, но мясник прервал его, рявкнув: «Свобода!» – и остальные поддержали его ревом и криками.

Рядом с Маттео возник Кеччо, сопровождаемый вооруженными слугами. За ним следовала небольшая группа людей, кричащих: «Браво, Кеччо! Браво!»

Увидев Кеччо, ремесленники окружили его, громко приветствуя и поздравляя… Народу на площади все прибавлялось. В городе закрывались все лавки и мастерские, люди спешили на площадь. Я протолкался к Кеччо и шепнул ему:

– Эти люди! Воодушевите их, чтобы подать пример остальным.

– Возглавить толпу?

– Не важно. Используйте их. Бросьте им кость, и они исполнят вашу волю. Отдайте им тело графа!

Он посмотрел на меня, кивнул и прошептал:

– Быстро!

Я побежал во дворец и сказал Марко Скорсакане, что нужно делать. Мы прошли в Кабинет нимф. Тело графа лежало лицом вниз, в луже крови. В спине зияли две раны: Лодовико нанес второй удар, чтобы подстраховаться и гарантированно отправить Джироламо в мир иной. Мы подхватили еще не остывшее тело и потащили к окну. С трудом подняли его на подоконник.

– Вот ваш враг! – прокричал я.

Потом мы столкнули графа вниз, и он упал на камни с глухим ударом. Громкий крик вырвался из всех глоток, когда они бросились к трупу. Один человек сорвал с шеи золотую цепь, но, когда бросился бежать, за нее ухватился другой. В борьбе цепь порвалась, один остался с цепью, второй – с драгоценным камнем. Потом с криками ненависти они набросились на труп. Пинали его, били по лицу, оплевывали. С пальцев сорвали перстни, потом с тела камзол, обтягивающие штаны, башмаки. Менее чем через минуту он лежал на камнях голым, каким и появился на свет Божий. Они не знали жалости, эти люди. Смеялись, отпускали грязные шутки насчет его наготы.

А народу на площади все прибавлялось. Появились женщины низших сословий, их пронзительные вопли присоединились к крикам мужчин. Шум стал оглушающим, и громче всех звучали слова «свобода» и «смерть».

Вдруг кто-то крикнул: «Графиня!» – и крик этот волной прокатился по всей площади:

– Графиня! Графиня!

– Где графиня? Приведите ее. Смерть графине!

Узнав, что графиня во дворце, толпа заорала:

– Во дворец! Во дворец!

Кеччо повернулся к нам:

– Мы должны ее спасти. Если они доберутся до нее, то разорвут. Отведите ее в мой дом.

Маттео и Пансекки собрали вооруженных слуг Кеччо и ушли во дворец. Через несколько минут вывели из него Катерину и детей, окружив их плотным кольцом, с мечами в руках.

Крик вырвался из тысячи глоток. Толпа надвинулась на маленький отряд. Кеччо обратился к людям, требуя, чтобы они дали пройти графине. Горожане чуть отступили, но, когда Катерина проходила мимо, шипели и обзывали ее грязными прозвищами. Она шла с гордо поднятой головой, глядя прямо перед собой. На лице не читался ужас, даже щеки не побледнели.

Казалось, она вышла на площадь, запруженную верноподданными, которые собрались, чтобы поприветствовать ее. Внезапно какому-то мужчине пришла в голову мысль, что она могла спрятать на себе драгоценности. Он пробился прямо к Катерине, ухватился за ее грудь. Она ударила его по лицу. Толпа ответила криком ярости, двинулась вперед. Маттео и его люди остановились, плотнее сжав оцепление.

– Клянусь Богом, я убью любого, кто подойдет на расстояние вытянутой руки! – предупредил Маттео.

Горожане в испуге подались назад, и, воспользовавшись моментом, маленький отряд покинул площадь.

Люди начали переглядываться. Их ненависть требовала выхода, но они не знали, с чего начать. Глаза сверкали, руки чесались. Кеччо уловил настроение толпы и указал на дворец:

– Это плоды ваших трудов, ваши деньги, ваши драгоценности, ваши налоги. Пойдите и возьмите то, что принадлежит вам. Этот дворец! Мы отдаем вам дворец!

Толпа ответила громкими радостными криками, горожане бросились к дворцу, поднялись по лестнице, устроили давку в дверях, разбежались по великолепным залам и комнатам.

Кеччо смотрел, как все больше и больше людей исчезает за дверями.

– Теперь мы их наконец-то проняли.

Через несколько минут толчея в дверях только усилилась, потому что появились те, кто хотел уже не войти, а выйти. В ход пошли кулаки, тут и там вспыхивали драки. Окна распахивались, из них на площадь летели вещи – покрывала, простыни, портьеры, великолепные шелка, парча, атлас. Стоявшие внизу женщины все это подбирали. Иногда завязывались потасовки, но из окон летело так много вещей, что никто не оставался с пустыми руками. Из дворца мужчины выносили охапки всякого добра, до отказа набив и карманы, отдавали все своим женам и вновь устремлялись обратно. После того как с мелочовкой покончили, пришла очередь мебели. Люди выносили стулья и сундуки, торопясь, как бы их добыча не приглянулась кому-то еще. Иной раз двое или трое мужчин тащили тяжелый комод или резное изголовье кровати. Крики и толкотня только нарастали. Покончив с мебелью, оглядываясь, они видели везде только голые полы и стены. Но тут же поняли, что забрали еще не все. Принялись выворачивать двери. С площади мы видели, как за дверьми последовали и оконные рамы. Их выдирали вместе с петлями. От дворца люди уходили, тяжело нагруженные, с окровавленными от тяжелой работы руками.

По всему городу звонили колокола, а люди все прибывали на площадь. Тысячи не смогли ничем поживиться во дворце, и они злобно кричали на других горожан, которым повезло больше. Люди сбивались в банды, стихийно появлялись главари, которые распаляли остальных. Кеччо стоял среди людей, не в силах утихомирить толпу. Внезапно возникла и мгновенно разлетелась по площади новая идея:

– Сокровищница!

Неодолимая, как море, толпа рванула к Габелле, зданию, которое занимали сборщики налогов, и через несколько минут его постигла участь дворца: от него остались только голые стены.

Толпа схлынула, и площадь опустела. Обезображенный труп графа лежал на холодных камнях у стены дома, которым Джироламо так гордился. Сам же дом, с зияющими дырами вместо окон, казалось, стал жертвой гигантского пожара: от него остались только голые стены. Он опустел, если не считать нескольких упрямцев, которые еще бродили по залам и коридорам в тщетной надежде чем-нибудь поживиться. Они напоминали стервятников, опоздавших к пиршеству.

Тело графа сделало свое дело и теперь могло покоиться с миром. Кеччо послал за монахами, которые положили труп на носилки, прикрыли его наготу и унесли в церковь.

Пришла ночь, а с ней и некоторое успокоение. Бурлящий город начал затихать. Постепенно все звуки сошли на нет: горожане забылись тревожным сном…