Текст книги "Приключения Весли Джексона"

Глава 5
Джо Фоксхол объясняет Весли, что такое жизнь

На следующий вечер мы с Джо Фоксхолом были вместе в караульном наряде, и он заговорил о нашей жизни в армии.

– Когда ты оправишься от первого потрясения из-за того, что тебя превратили в барана, и к тебе возвращается мало-помалу твое собственное милое «я», необходимое и обязательное для каждого смертного, худшей вещью во всем этом деле, по-моему, становится ожидание. Малое ожидание и большое. Ждешь еды, ждешь прививки, ждешь осмотра, ждешь увольнительной. Затем – большое ожидание: ждешь писем, ждешь, куда тебя отправят дальше, ждешь, чтобы война скорей кончилась, и, конечно, больше всего хочешь знать, убьют тебя или ты жив останешься. Ты, верно, помнишь этих ребят в джипе, что в темноте скатились с обрыва, ну, так они были за тысячи миль от войны, но тоже гадали, останутся они в живых или нет, – и вот, не остались.

Мы сидели на наших койках в караульном помещении. Это не тюрьма, как думают многие, а просто комната или здание, где ребята из караула ожидают очереди заступить на пост и где они сидят или спят четыре часа после двух часов пребывания на посту. Мы с Джо Фоксхолом ждали грузовика, который должен был прийти через десять минут и отвезти нас на посты.

– Вся наша жизнь, – говорил Джо, – одно сплошное ожидание. Всякий человек, облеченный в бренную земную оболочку, ждет, конечно бессознательно, пока эта оболочка износится и в прах обратится. Словом, ждет смерти. Но так как он знает, что ему положено распоряжаться своим телом еще тридцать или сорок лет, он принимается ждать чего-нибудь другого. Юношей он ждет, когда станет мужчиной. Потом ждет жены. Потом – сына. Потом ждет, когда сможет с ним разговаривать. Или, если он не захочет с самого начала ждать жену, он ждет девушку, которая повлияет на все его существо, заставит его почувствовать, что он нечто большее, чем продукт смешения нескольких жидкостей, переливающихся в его теле, нечто большее, чем глупое, слабое, смешное животное в пиджаке и брюках; заставит его почувствовать себя бессмертным. Иными словами, он ждет переживаний, ждет влюбленности, ждет мудрости, которая, как он думает, приходит с любовью. Или, если он не хочет ждать ни жены, ни любовной мудрости, может быть, он ждет, что сделает нечто значительное, выйдет в люди, как говорится; создаст себе известность в обществе, в народе, а не только в своей семье или в тесном кругу друзей и, по сути дела, прославится перед Богом: напишет песню, совершит откровение в науке или поэзии, раскроет истину и снищет благословение Божие. Но все сводится всегда к одному: он хочет жить. Он хочет выиграть ставку. Он знает, что рано или поздно умрет, но хочет преодолеть самое смерть, если сможет. Все, чего мы достигли на этом свете, возникло из борьбы человека со смертью: наши пес ни, наша поэзия, наша наука, все наши истины, наша религия, наши танцы, наша правительственная система – все, все на свете; торговля, изобретения, машины, пароходы, поезда, самолеты, оружие, комнаты, окна, двери, дверные ручки, одежда, кухня, вентиляторы, холодильники, башмаки… Ты следишь за моей мыслью?

– Разумеется, слежу, – сказал я. – Но как тебе удалось постичь всю эту премудрость?

– Как? Я же тебе объясняю. Я хочу, чтобы Бог мне улыбался. Хочу быть красивым. Хочу, чтобы при взгляде на меня у детей сияли глаза. Хочу, чтобы меня любили прекрасные женщины. Хочу жить так славно и благородно, как это только возможно при моей шкуре, напиханной всяким паршивым хламом.

– Ты что, изучал философию в Калифорнийском университете?

– Философию? – сказал Джо с презрением. – Самого себя – вот что я изучал в университете. Но и до сих пор еще не очень-то много знаю и каждый день узнаю что-нибудь новое. Но чем больше узнаю самого себя, тем больше и тебя тоже.

– Как это так?

– А вот так: что ты, что я – ведь это одно и то же. И не только ты да я, одни мы с тобой, а и все другие, кого ни возьми: Какалокович, Лу Марриаччи, Гарри Кук, Вернон Хигби и миллионы других людей во всем мире, которых мы с тобой никогда не видали, да и вряд ли увидим.

– Ты хочешь сказать, все люди на свете такие же самые, как и мы?

– Да.

– И эскимосы?

– Да.

– И китайцы?

– Да, абсолютно все.

– И немцы?

– Все, все!

– И японцы?

– Ну да, – сказал Джо, – как ты не понимаешь? Мы с тобой – это пара японцев.

Тут Джо умолк, и я понял, что теперь мой черед сказать что-нибудь, но я не знал, что мне говорить, потому что только сегодня на занятиях лейтенант сказал, что японцы – это обезьяны, а не люди. Он сказал, что они трусы. Сказал, что они людоеды. Что они не такие, как мы. Что они сражаются не за свободу, а за своего императора, а император у них сумасшедший. Сказал, что они все фанатики и готовы подохнуть как собаки, целыми тысячами, за своего императора, которому поклоняются, как богу. И еще, сказал лейтенант, мы должны понимать, против кого мы воюем, должны научиться ненавидеть врага, чтобы убить его, когда встретимся на поле боя. Я не знал, что сказать Джо Фоксхолу.

– Понял, что я тебе говорю? – спросил наконец Джо.

– Не знаю точно, – отвечал я.

– Да ты послушай, – сказал Джо. – Все люди на свете такие же, как и мы, и все они ждут одного – смерти. А тем временем живут вот так, как я тебе рас сказывал. Так вот, если ты ненавидишь себя – что ж, тогда можешь ненавидеть и японцев. Можешь ненавидеть немцев и итальянцев, венгров, бол гар – всех, кого хочешь. Что до меня, я ненависти к себе не питаю и не вижу, зачем это нужно. А раз это так, то я не могу ненавидеть и никого другого. Может быть, мне и придется когда-нибудь убить человека, для того чтобы он не убил меня, но, черт побери, чего ради мне его ненавидеть? Да пропади я пропадом, если, убив человека, подумаю, что сделал доброе дело. Будь я проклят, если поду маю, что сделал этим что-нибудь для себя, для тебя, для своей семьи или твоей, или для родины, или для мира, для истины, для искусства, для религии, для поэзии… Понял теперь?

– Кажется, да, – сказал я. – Ты убежденный противник войны, верно, Джо?

– Ерунда, – сказал Джо. – Плевал я на убеждения. Противиться войне, когда она развязана, – это все равно что противиться урагану, который оторвал твой дом от земли и уносит его в небеса, чтобы потом грохнуть оземь и расплющить с тобой вместе. Если ты против этого протестуешь, то уж наверняка убежденно. Да и как же, черт возьми, иначе? Но что толку от этого? Ураган – дело рук Божьих. Война, может быть, тоже – я еще не знаю как следует. Но подозреваю, что она – дело рук человеческих. Я войны не люблю. Ненавижу ее всею душой. Но когда меня подхватил ее чудовищный экскаватор, что я могу поделать? Разве только надеяться, что останусь в живых. И я надеюсь, можешь не сомневаться.

В это время подошел грузовик, мы взяли свои винтовки, вышли вместе с остальными ребятами и взобрались в кузов. Мы с Джо сели рядом. Не знал я, что ему сказать, предложил сигарету, он ее взял. Я поднес ему огонька, закурил сам. Он глубоко затянулся и сказал:

– Мы все ждем смерти, а сигареты помогают нам ждать.

Время близилось к полуночи. Заступали на пост мы ровно в двенадцать, потом в течение двух часов обходили свой участок, а потом грузовик нас забирал и отвозил обратно в караулку, где мы могли отдыхать и спать четыре часа. В шесть утра мы опять заступали на пост – еще на два часа.

– Хорошая вещь сигареты, – продолжал Джо. – Без них люди и воевать не станут. Понимаешь, они слегка одуряют, ровно настолько, чтобы ты мог поддаться еще большему одурению, но не доходил до безумия. Что-то в тебе не хочет, чтобы тебя убивали, и приходится его успокаивать, заглушать небольшими дозами смерти – сном, забвением, дурманом – при помощи табака, алкоголя, женщин, труда или чего бы там ни было. Приходится все время ублажать это что-то, потому что оно ужасно чувствительно. Оно возопит в тебе, если не усыпить его вовремя. Обычно мы его убаюкиваем по не очень серьезным поводам, но на войне положение посерьезнее, и ты вынужден усыплять это нечто всеми доступными средствами и подчас доводить его до полного бесчувствия, если уж очень солоно придется. Но беда, если ты потеряешь меру и, вместо того чтоб его усыпить, убьешь его. Ибо этим ты убьешь самого себя – тело твое еще будет жить, но истинная жизнь в тебе умрет, и это самое страшное, что может случиться с тобой во всей этой дурацкой истории.

Глава 6
Весли жаждет любви и свободы, а сержант Какалокович позорит военный мундир

Мы прибыли на участок, который я должен был охранять. Я попрощался с Джо и сошел с грузовика.

– Всю нашу жизнь, – сказал Джо, – мы только и делаем, что ждем. Два часа ты будешь ждать, когда наконец эти два часа пройдут. За два часа на миллион лет состаришься.

– Увидимся, когда они пройдут, – отвечал я.

– Ладно, – сказал Джо. – Гляди почаще в небо, не забывай.

– Ладно, – ответил я.

Я сменил на посту Лу Марриаччи и тщательно проделал все формальности, а Лу удовлетворенно кивал головой: он принадлежал к числу людей, которым доставляет удовольствие наблюдать, как другие делают что-нибудь глупое. Когда все формальности были выполнены и Лу обошел со мной участок, чтобы я знал, что мне охранять, когда я официально заступил на пост, а Лу стал персоной неофициальной, он сказал:

– Ну, малый, не усердствуй понапрасну. Не вздумай пугаться и стрелять в первого прохожего, которого ты принял за шпиона, – он, бедняга, может, и рта раскрыть не сумеет со страху, перепугавшись не меньше тебя.

– Ладно, Лу, – сказал я.

– Таким, как ты, всегда нужно стараться, как бы в беду не попасть, – продолжал Лу. – Убивать никого не надо. Попроси человека по-хорошему удостоверить свою личность, и пускай себе идет спать. Это будет, наверно, свой брат-рядовой, бредущий в казармы из города, так ты его смотри не убей. У него мама есть.

– Ни в кого я стрелять не буду, – отвечал я.

Ребята из грузовика закричали Лу:

– Давай, давай, поехали! Не можем мы болтаться тут всю ночь!

– Я пойду пешком! – прокричал им Лу в ответ. Он отдал одному из ребят в машине свою винтовку, водитель включил скорость, и машина загрохотала по шоссе.

Я думал, Лу отправится в караулку сейчас же, но он остался, зашагал со мной в ногу и начал болтать.

– Тихо, тихо, малый, не спеши, – говорил он. – Два часа – это долгое время. Торопиться некуда, все здесь под рукой. Знай топчись все кругом да кругом.

Я сбавил шаг. Видно, я расхаживал слишком быстро для часового. Нести охрану не значит гулять, это значит сторожить, быть всегда начеку.

Ноябрь был на исходе, погода стояла холодная, ясная, и таким одиноким чувствует себя в это время человек, о чем бы он ни задумался, так печально и грустно ему, как это бывает только в детстве на Рождество, когда и сам не знаешь, о чем печалишься.

На небо можно было заглядеться, что и говорить. Таким широким и глубоким я его еще никогда не видал. Звезд пока зажглось не больше чем с полдюжины, но все они были крупные, яркие и красивые. Я был еще под свежим впечатлением всего того, что наговорил мне Джо про ожидание, и я не мог не удивляться звездам: как долго они ждут, сколько лет уже прождали и сколько сотен лет еще будут ждать после того, как на земле умрет и будет позабыт последний человек, – для них все остается по-прежнему.

– О чем это ты размечтался? – спросил меня Лу.

– Так, ни о чем, – сказал я.

– Так куда же ты идешь, как ты думаешь?

– Что значит – куда?

– Ты забрел за черту участка.

Лу провел меня обратно на участок и сказал:

– Мне нужно кое о чем с тобой потолковать.

– Но это против устава – гулять с часовым, ведь я сейчас на посту.

– Знаю, – сказал Лу, – но ты не беспокойся, со мной не пропадешь. Кругом ни души. Если кто-нибудь появится, я исчезну.

Участок, который я охранял, был около квартала в длину и с полквартала в ширину и весь был заставлен армейскими грузовиками и платформами. Двумя кварталами дальше виднелся ряд новых, недостроенных казарм, а за ними уже не было ничего, кроме открытого поля и леса, куда я иногда уходил, чтобы побыть одному. Это был крупный лагерь в глубине страны, милях в семи от Сакраменто, его пересекали несколько проездов и автострада, где в эти ночные часы не было почти никакого движения.

Изредка вдоль автострады, к западу от нас, мелькали огоньки, и я гадал, кто бы это мог быть и куда идет машина. Я завидовал этому человеку, его свободе, тому, что у него есть автомобиль, что мчится он в эти ночные часы по пустынному шоссе, что есть у него дом и семья, есть куда ехать. Я представлял себе – вот он, один в тайном мире любви, зимней ночью приезжает домой на машине, ставит ее под навес, входит в дом, к жене, на кухонном столе его ждет ужин. Вот он привлекает жену к себе и целует, а потом сидит с ней за столом и тихо беседует – не о чем-нибудь серьезном, таком, что говорил Джо Фоксхол, а просто о всяких мелочах – где он был и что делал. Я даже как будто слышал, как он говорит, и я знал, что они вовсе и не думают ждать смерти. «О милая, вот мы и опять вместе!» И я чертовски хотел быть мужчиной. Хотел быть тем, который там сидел. Чертовски хотел быть дома, со своей женой. Я представлял себе: война кончилась, и это я там сижу за столом. «О дорогая, война позади, и вот опять ноябрь, и студеное небо, и яркие звезды, любимая! И это все, что нам нужно, и никто нас больше не потревожит».

Я так далеко унесся в своих мечтах об удивительном счастье одних людей и о злосчастье других, что, видно, совсем позабыл, где я и зачем нахожусь, потому что Лу вдруг схватил меня за плечи и встряхнул – и тут же исчез. Я увидел, что кто-то идет, и, так как я обязан был его окликнуть, я сказал:

– Стой! Кто идет?

Однако голос мой прозвучал так слабо, что я вынужден был повторить оклик. Но человек и после этого продолжал идти, и я оробел; я-то думал, что он остановится и ответит, а тут я не знал, что делать. Наверное, Лу сообразил, что происходит, потому что он вдруг откуда-то выскочил, вырвал у меня из рук винтовку, крикнул: «Стой!» – и человек остановился.

Тогда Лу потребовал, чтобы неизвестный назвал себя, и тут оказалось, что это сержант Какалокович своей собственной персоной, пьяный и глухой к голосу закона и порядка.

– Ах ты, старый сукин сын, – сказал Лу. – Застрелить бы тебя – и дело с концом.

– Застрелить? Меня? – вопросил Какалокович. – За что?

– За что? – повторил Лу. – За то, что ты не остановился, когда я тебя окликал.

– Я остановился, – возразил Какалокович.

– Да, – сказал Лу. – После того, как я тебя окликнул три раза. Благодари Бога, что я не выстрелил в тебя после второго оклика.

– А за что в меня стрелять?

– За то, что ты сержант, – сказал Лу.

Я держался в стороне, в тени, потому что могло показаться странным, что два человека охраняют один и тот же участок одновременно.

– Хороший из тебя сержант, нечего сказать, – продолжал Лу. – Хорошенький примерчик подаешь мальчуганам из честных семей Сан-Франциско, Окленда и других городов. Сведу-ка я тебя к караульному начальнику.

– К караульному начальнику? – повторил Какалокович. – За что?

– За то, что не останавливаешься по требованию часового. За то, что напился пьяный и имел половые сношения не при исполнении служебных обязанностей.

– Половые сношения? – удивился Какалокович. – Да я прямо из церкви.

– Ты прямо из публичного дома, – сказал Лу. – От тебя разит духами на расстоянии.

– Из польской церкви, – проговорил Какалокович.

– Ты пьян, – сказал Лу. – Послушай-ка, сержант. Мой долг наказать тебя в назидание другим, и я свой долг исполню, как это ты всегда от меня требуешь. Я исполнял свой долг, когда ты мне приказывал идти в наряд на кухню. Я исполнял свой долг, когда ты заставлял меня убирать казарму. Я исполнял свой долг всякий раз, когда ты от меня этого требовал, и я исполню свой долг и на этот раз. Завтра утром ты будешь разжалован в рядовые.

Сержант был пьян, но не настолько, чтобы не понять, что попал в переплет; не настолько пьян, чтобы Лу не мог вдоволь над ним потешиться в эту ночь, под этим изумительным пустынным ноябрьским небом. Немного погодя сержант обсудил с Лу условия мирного соглашения, и условия эти были жесткие. Лу потребовал от сержанта, чтобы отныне – никаких глупостей; никаких нарядов вне очереди – ни для него, ни для Доминика Тоска, ни для Виктора Тоска, ни для Весли Джексона.

– Весли Джексона? – повторил Какалокович. – А он тут при чем?

– Не твоя забота, – отрезал Лу. – Просто запомни, что он включен в сделку, и все тут.

– Ладно, – сказал Какалокович, и вот так я вдруг узнал, что отныне меня ожидают либо лучшие дни, либо еще худшие беды. Если вдруг сержант все позабудет к утру, когда протрезвится, или, наоборот, все припомнит и решит поквитаться с Лу, да и с нами тоже – что тут поделаешь? Пропадешь. Но я никак не предполагал, что Лу так здорово знает дело.

– Что у тебя есть при себе? – спросил Лу. – Чтобы закрепить договор, законный и нерушимый.

– Законный и нерушимый, – повторил Какалокович.

– Да ну, поживей, – сказал Лу. – Что у тебя в карманах? Выкладывай все.

Какалокович выложил все, что было у него в карманах, а Лу тщательно все осмотрел и отобрал бланки удостоверений, номерки и всякие другие предметы, необходимые для выполнения обязанностей сержанта, и рассовал их по собственным карманам. Так как Лу забрал все, кроме денег, хлама набралось порядочно.

– Утром я отдам тебе то, что мне не понадобится, – сказал Лу. – Сделаю так, что никто не увидит. А сейчас я провожу тебя домой и уложу в постельку, но наперед, гляди, будь миленьким со мной, и с Домиником, и Виктором Тоска, и с Весли Джексоном – понял?

– Есть, – сказал Какалокович.

– Так будь же паинькой, и все сойдет гладко, – продолжал Лу. – Я с тобой по-хорошему, и ты по-хорошему с нами. Нас всего четверо. Нам могут понадобиться увольнительные вне очереди и прочие мелкие поблажки. Мы будем вести себя примерно, так что ты всегда сможешь сказать, что наградил нас за отличное поведение, на случай, если кто начнет совать свой нос, – понятно?

– Есть.

– И благодари Бога, что я тебя не убил, – сказал Лу. – Ты и представить себе не можешь, как я был близок к этому. По виду ты сущий немецкий шпион.

– Польский, – поправил Какалокович.

Лу отдал мне винтовку.

– Я скоро вернусь, – сказал он.

– Ну, пошли, – обратился Лу к сержанту. – Ты едва на ногах стоишь. Держись за меня. Я отведу тебя домой.

Лу уволок сержанта, и я еще долго слышал, как он его пилит и пилит за то, что тот напился пьян, и мне было жалко беднягу, хоть он и сержант.

Глава 7
Весли Джексон гадает на звездах и узнает свою судьбу

Я смотрел, как они удаляются по направлению к казармам. Лу помогал сержанту держаться на ногах. Удивительно, думал я, но что тут было удивительного – не мог понять. Может быть, то, что сержант сказал Лу, когда они тронулись в путь.

– Потише иди, – сказал он. – Я ранен.

– Ничего ты не ранен, – возразил Лу. – Ты просто пьян.

– Нет, ранен, – повторил сержант. – У меня кровь идет.

Странные вещи говорят иногда пьяные люди. Я это знаю по своему отцу. Иной раз и половины не поймешь из того, что он болтает, когда напьется, но я-то знал, что все это не так глупо, как кажется. Какалокович ранен не был, и кровь у него не шла, но я понял, что он хочет сказать, и, видно, Лу тоже понял, потому что убавил шаг. Сначала Лу обращался с сержантом так, будто очень зол на него и не хочет зря время терять на человека, который так нализался, что не может идти прямо и еле ворочает языком, но я понимал, что это он так, шутки ради.

Скоро они скрылись из виду, и я остался один. Я ничего не имею против одиночества, но тут, сказать по правде, малость оробел. Я обошел разок вокруг участка, надеясь, что мне никто не попадется и не нужно будет никого окликать, так как мне это очень не нравилось. Пускай меня окликают, пожалуйста, но сам я окликать других не любил.

Я припоминал наставления, которые нам всегда давали, когда мы готовились идти в караул, а сам все глядел в небо, на звезды, и грезил о том счастливце на воле.

Наставления бывали всегда одни и те же – во всяком случае, по смыслу.

«Помните, солдаты. Это очень серьезно. Вы идете туда не для потехи и не в наказание. Нести караульную службу – это честь, которой каждый солдат нашей доблестной армии должен гордиться. Это также большая ответственность. Вы идете туда, чтобы защищать свою страну от врага. Окликайте проходящих ясным и громким командным голосом. Если первый ваш оклик останется без ответа, окликайте вторично. Если не подействует вторичный ваш оклик и вы решите, что дело не чисто, – стреляйте, и стреляйте насмерть! Вы исполните свой долг – все равно, кого бы вы ни убили: майора, полковника или генерала. Если же вы увидите, что нет ничего подозрительного – допустим, вам ясно, что это пьяный, или вы узнали человека в лицо и уверены, что все в порядке, – можете не стрелять, по вашему усмотрению. Но не рискуйте. Враг – в наших рядах. Он может напялить американскую форму, вам может показаться, что вы его узнаете, но не будьте глупцами, не рискуйте – это может стоить вам жизни. Если вторичный ваш оклик останется без ответа, стреляйте – это не только ваше право, это ваш долг».

Не нравились мне такие наставления. Несколько человек было убито, но ни один из них не оказался врагом. По большей части это были солдаты. Сколько раз слыхали мы о том, как часовые стреляют в невинных людей. Большинство рассказов приходило из других лагерей, но однажды ночью наш солдат подстрелил парнишку из соседней роты. Этот парень умер прежде, чем ему успели оказать помощь, а солдату, который в него стрелял, дали отпуск домой, чтобы он мог прийти в себя после потрясения. К нам он уже не вернулся. Его перевели в другой гарнизон, где никто не знал, что он убил человека из американской армии.

Я уже трижды обошел свой участок. Много разных мыслей промелькнуло у меня в голове, потом я замурлыкал какую-то мелодию, но не мог никак вспомнить, что это за песня и где я ее слышал. И вдруг сразу вспомнил, потому что всплыли в памяти слова: «Скажи, браток, куда нас гонят?» Это была папина песенка еще с прошлой войны.

После этого я стал думать, о чем это Лу хотел со мной поговорить. Потом откуда ни возьмись появилась какая-то собачонка и увязалась за мной. Я ей очень обрадовался. Кругом было тихо-тихо, я слышал только свои собственные шаги, а собачонки и вовсе не было слышно. Я разок остановился, хотел с ней поговорить, хотя это и было против устава.

– Алло, приятель, – сказал я, но собачонка пустилась наутек. Немного отбежав, она остановилась и потихоньку снова приблизилась. Видно, не совсем была во мне уверена. Такие дворняжки встречаются повсюду, где стоят войсковые части.

Тут мне ужасно захотелось курить, но это тоже запрещалось уставом, так что я сперва воздержался. Однако вскоре я почувствовал себя таким несчастным, что решил рискнуть, взял в рот сигарету, зажег, закурил, и сразу стало легче. В точности, как говорил Джо Фоксхол. Я пробыл на посту всего тридцать пять минут, а казалось – гораздо больше.

Я решил придумать какую-нибудь игру, чтобы время шло побыстрее, и сказал себе: «Отсюда до поворота ровно сто тридцать три шага», – и начал считать. Но я ошибся. Шагов оказалось сто пятьдесят четыре.

Тогда я сказал: «Если я угадаю с точностью до десяти, сколько шагов от одного конца участка до другого, тогда… Ну, тогда война завтра кончится».

Но это было слишком уж глупо, и я решил сделать иначе.

«Нет, – сказал я, – если я угадаю, мне никого не придется окликать за все время, я спокойно вернусь в караулку, увижусь с Джо Фоксхолом и порадуюсь, что половина дежурства позади, и, может быть, вместо того чтобы спать, мы посидим рядком, покурим и поболтаем».

Но я тут же сообразил, что увижусь с Джо Фоксхолом в караулке так или иначе и мы все равно посидим, покурим и поболтаем. Так гадать неинтересно.

И тогда я сказал: «Если я угадаю расстояние с точностью до десяти шагов, значит у отца все в порядке. Он избавился от того ужасного настроения, какое у него было, когда он ушел из дому, и теперь благополучно живет где-нибудь в меблированных комнатах».

Но и это меня не вполне удовлетворило, хотя я от души пожелал, чтобы у отца все было в порядке. И вот что я загадал: «Прежде чем война кончится, я встречу девушку себе по нраву – мою девушку, мою невесту, мою жену. Мы повстречаемся, полюбим друг друга, поселимся где-нибудь – и что нам до того, как люди всего мира разделаются друг с другом».

Тем временем я прошел вдоль всего участка и не успел загадать, сколько там шагов; теперь я шел поперек участка, а это было слишком уж короткое расстояние, чтобы из-за него волноваться; слишком легкое для угадывания, как я считал; поэтому я подождал, пока пройду этот кусок, и уже готов был свернуть, чтобы идти опять вдоль.

Перед самым поворотом я сказал: «Здесь ровно триста девяносто три шага. Если я угадаю с точностью до десяти, я встречу Ее».

Я повернул под прямым углом и начал считать.

Число триста девяносто три я выбрал потому, что люблю число три и давно уже считаю его своим счастливым числом, так же как и все числа, которые делятся на три. Мой армейский порядковый номер весь состоит из троек и девяток. Когда я был маленький, я любил число семь, но, вероятно, оно мне показалось слишком большим, и я его разлюбил, а вместо него полюбил число три. Все хорошее представлялось мне состоящим из троек.

Так вот я и надеялся, что загадал верно, но очень скоро убедился, что перебрал. Тогда я стал укорачивать шаги – и все равно просчитался. Получилось всего-навсего двести восемьдесят четыре шага, включая и коротенькие, а такое число ничего мне не говорило. Если разделить двести восемьдесят четыре на три, то получается девяносто четыре и две трети – тоже ничего хорошего. Однако девятка в числе девяносто четыре – все-таки лучше, чем ничего, поэтому я решил, что имею право загадать еще раз. Но так как гадание о том, что я встречу свою девушку, уже один раз не вышло, я решил загадать что-нибудь другое.

И я сказал: «Если на этот раз появится в небе новая звезда или какая-нибудь звезда упадет, тогда…»

Мне нужно было что-то загадать, но что, я просто не знал.

Однако вскоре пришла новая мысль, и на этот раз стоящая.

«Если за то время, что я обойду участок, появится новая звезда или какая-нибудь звезда упадет, то я в эту войну убит не буду».

Ну и переволновался же я: боялся, что опять не выйдет. Ведь если идти медленно, как положено часовому, и даже чуть-чуть помедленней, то на обход всего участка понадобится каких-нибудь десять минут, а между тем, хотя я смотрел в небо почти все время, что находился на посту, я не видал, чтобы появилась хоть одна новая звезда или какая-нибудь упала. Но уговор дороже денег, и раз я поставил условия, нужно было их держаться. Я находил, что мне даже лучше оказаться в слегка невыгодном положении, ибо тогда, если я выиграю, я буду знать уже наверняка, что меня не убьют в эту войну. Мне-то ведь казалось, что шансы за то, что я уцелею, довольно малы, так что было правильнее поставить условия потруднее.

Пока я размышлял обо всем этом, я не позволял себе смотреть на небо, потому что, если бы новая звезда появилась прежде, чем я подтвердил соглашение торжественным поднятием руки, оно бы все равно не считалось. Но вот я поднял руку, заметил, где я стою, взглянул на небо и произнес:

– Если появится в небе новая звезда или какая-нибудь звезда упадет до того, как я вернусь на то самое место, я, Весли Джексон, в эту войну не буду убит.

Я решил не жульничать и не идти слишком медленно, ибо Бога все равно не обманешь. Если мне не суждено остаться в живых, лучше об этом знать наперед. По крайней мере, не придется зря нервничать. Я просто скажу себе: «Значит, так тому и быть» – и не стану больше об этом думать.

Я шел и поглядывал на небо, и вот уже прошел больше половины пути, а новых звезд все нет и нет и ни одна еще не упала.

Однако я не терял надежды.

Не знаю почему, но я чувствовал, что, прежде чем я пройду кругом до конца, я увижу новую звезду. Я был уверен, что увижу ее. Не падающую звезду увижу, а новую звезду; она появится в небе где-то далеко, за миллионы миль от меня, и я буду знать, что меня не убьют. Мне было все равно, сколько шансов против меня; я знал, что звезда непременно появится – совершенно новехонькая, моя собственная, – чтобы поведать мне, что я останусь жив, здоров, цел и невредим.

И вот я смотрю туда, где, по моим расчетам, звезда должна появиться – далеко на востоке, примерно в двадцати футах над горизонтом. Я и теперь ничего не знаю о звездах. Ни в какой части неба они находятся в то или иное время года, ни куда они движутся, ни как называются, так что вы можете себе представить, какой ничтожный шанс был у меня, когда я уставился именно в эту часть неба. Но я ничуть не беспокоился. Я знал, что звезда моя взойдет, – и не подумайте, что я вру: она действительно появилась. Она показалась в небе гораздо раньше, чем я обошел весь участок. Я увидел ее так же ясно, как и все другие звезды, и заметил в тот самый момент, как она появилась.

«Это чудо, – сказал я себе. – Эта звезда взошла для меня. Бог послал ее мне. Разумеется, она была там и раньше, только что-то ее заслоняло. А Бог услышал, что я загадал. Он убрал то, что мешало видеть звезду, и она мне открылась, я увидел ее – и теперь я знаю, что не буду убит».

Я так обрадовался, что громко запел: «Скажи, браток, куда вас гонят?»

Маленькая дворняжка уже больше не трусила, и я тоже ничего не боялся – решительно ничего. Я взял еще сигарету и закурил. Теперь мне было все равно – даже если кто-нибудь покажется на дороге в лагерь и мне придется его окликать.

И тут вдруг кто-то появился со стороны лагеря.

Я сразу узнал Лу Марриаччи, но все-таки закричал:

– Стой! Кто идет?

– Вот это порядок, – сказал Лу. – Давай еще разок.

И я прокричал еще раз, просто так, из озорства.