Текст книги "Пташка"

В воде я был свободен. Сделав легкое движение, мог взмывать вверх и без особых усилий двигаться в любом направлении. Но по сравнению с настоящим полетом это происходило медленнее, вода больше сковывала движения, и было не так много света. И это не могло длиться долго. Как бы я ни старался, это не могло продолжаться более пяти минут.

Мы покинули воду. Воздух – вот естественное место для обитания человека. Даже если нам приходится волочить ноги по дну воздушного океана, мы живем в нем. Мы не можем вернуться. Теперь наступил век млекопитающих и птиц.

В мире сто миллиардов птиц, по пятьдесят на каждого живущего в нем человека, и никто, похоже, не замечает этого. Мы живем в липком иле на дне безмерности, и никто не возражает. И что должны думать птицы, взирая на то, как мы пресмыкаемся в иле, из необъятности своей среды обитания?

Мы решаем двинуться дальше по побережью, к Уайлдвуду. Обычно моя семья ездит туда каждое лето. Атлантик-сити крупнее, но Уайлдвуд – более открытое, более естественное место.

Мы катим вдоль дороги на наших велосипедах. По-прежнему поглядываем, нет ли полицейских. Какое потрясающее чувство свободы: тебе не надо возвращаться ни в какой дом, никто не ждет, когда ты придешь поесть, и ничего не надо делать, знай крути педали и любуйся пейзажами. Я и не догадывался раньше, насколько связан был всем на свете по рукам и ногам.

По дороге мы решаем, что будем спать по ночам на пляжах, а дни проводить там же, греясь на солнце, а все, что нам нужно, стянем в крупных магазинах. Кроме того, на задворках каждого ресторана есть множество баков с отходами, где мы всегда сможем найти любую пищу, какую захотим. Мы купим пару старых одеял в Армии спасения и котелок, в котором станем готовить еду под прибрежной террасой, где прогуливаются отдыхающие.

И все получается именно так. Лучше и не придумаешь. Единственное, на что мы тратим деньги после покупки одеял и котелка, – это вечернее катание на аттракционах и морские ириски. Мы явно попадаем от этих ирисок в наркотическую зависимость. Обоим нам больше всего нравятся те, которые с красными или черными полосками и ярко выраженным вкусом.

С копами у нас проблем нет. Сюда приезжает в отпуск масса народу, и пара странных ребятишек почти никого не удивляет. Ночи мы проводим в одном и том же укромном гнездышке – там, где помост террасы возвышается над песком всего фута на три, так что в него можно лишь заползти. А днем мы прячем здесь наш котелок.

Пташка с ума сошел со своим купанием. Даже когда он не плавает, он все равно весь день учится задерживать дыхание. Я, например, могу сидеть и разговаривать с ним и вдруг замечаю, как его глаза становятся выпученными, а потом он выдыхает и говорит: «Две минуты сорок пять секунд». Иногда он просит считать меня. Причем хочет, чтобы я это делал так: «Миссисипи один, Миссисипи два…» и так далее, настоящий дурдом. Весь день он проводит, «летая» в воде, лишь изредка выныривая, чтобы глубоко вдохнуть. Он записался в местную библиотеку и читает запоем книжки про китов, дельфинов и морских коров. Он становится маньяком. Когда Пташке вот так что-нибудь втемяшится, то тут уже ничего не поделаешь.

Но хуже всего его увлечение здешним балаганным уродом по имени «Зимми, человек-рыба». Пташка потратил чуть не целое состояние, все насмотреться на него не мог. От этого зрелища меня лично по-настоящему жуть берет. У Зимми обрублены обе ноги так, что и намека на них не осталось, и потому он похож на яйцо с головой и руками. У этого толстяка потрясающие легкие. У него есть штуковина вроде большого плавательного бассейна с передней стеклянной стенкой, наподобие аквариума для золотых рыбок, и народ глазеет через стекло, как он выделывает разные трюки. Этот парень у Пташки герой. Видите ли, Зимми может оставаться под водой, не дыша и проделывая всякие фокусы, такие как курение сигарет, аж целых минут шесть.

Я устаю на все это смотреть и потому провожу время у соседнего балагана. Двое придурков гоняют на мотоциклах внутри деревянной чаши, причем взапуски. Дикое зрелище. А есть еще один номер: женщина садится на мотоцикл с коляской, а рядом с ней сажают большого гривастого льва. Она давит на газ, и мотоцикл кружится внутри чаши, поднимаясь по стенкам к самому краю, а лев постоянно рычит. Господи, чего только не делают люди! В этом номере есть еще один парнишка, который занимается на своем мотоцикле акробатикой – взявшись за руль, делает стойку на руках, в то время как мотоцикл несется по стенке параллельно земле. У него потрясные бицепсы и широченные плечи, все покрытые татуировками. Похоже, этот чертов придурок только и знает, что их накалывать, совсем помешался на этом.

По вечерам Пташка и я катаемся на аттракционах. Пташка выбирает все те, которые подбрасывают вас к самому небу. Есть там один, где вас начинает раскручивать так, что вы летите быстрей и быстрей, пока не оказываетесь вниз головой, и вас не удерживает на сиденье ничто, кроме вдавливающей в него силы. Визжат все, но только не Пташка. Он сидит с широченной улыбкой на лице. Мне хватает и одного раза.

В другой раз я испытываю свою силу, ударяя молотом по наковальне: какая-то штука взлетает по рельсам вверх, и если вы ударите достаточно сильно, тогда звучит колокол. Мне удается заставить его зазвенеть три раза подряд, и я выигрываю плюшевого медвежонка. Заметив пару симпатичных девчонок, которые смотрят на нас, я дарю его одной из них. Завязывается разговор. Они из Лансдауна. Пташка стоит рядом, но ему явно скучно. Мне удается уговорить их пойти с нами на «русские горки». У одной из них рыжие волосы и милые остренькие грудки, едва оттопыривающие свитер. Другая поскромней – Пташкин тип, если, конечно, допустить, что есть тип девчонок, которые подходят для Пташки.

На горках я держу ее за руку, причем у нее на коленях, почти между бедер. Чувствую, какая у нее под платьем гладкая кожа. Другую руку я кладу ей на плечо, и она склоняет ко мне голову. Пока вагончик, дребезжа, катится вверх, перед тем как ринуться вниз, я оглядываюсь на Пташку и его девчонку. Он перевесился через борт и глядит вниз, а она смотрит прямо перед собой, крепко сцепив лежащие на коленях руки. Она отвечает мне улыбкой, Пташка не обращает на это внимания. Не исключено, что он думает выскочить из вагончика и сигануть вниз. С него станется. Потом я убалтываю девчонок на прогулку вдоль пляжа, и мы идем по направлению к нашему гнездышку. Вытаскиваем одеяла и расстилаем их. Девчонки начинают нервничать. Они тут с родителями и должны вернуться домой к десяти. Я спрашиваю Пташку, сколько времени; он смотрит на меня и отвечает, что примерно девять пятнадцать. Не помню случая, чтобы Птаха ошибся насчет времени. Пташкина девчонка нервничает больше моей. Она хочет сорваться прямо сейчас. Моя же, которую зовут Ширли, предлагает, что, может быть, Пташка и Клер – это другая, сходят к парковке взглянуть там на часы, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени на самом деле. И смотрит на меня. Теперь начинаю нервничать я. У меня встает: до меня наконец дошло.

Как только они уходят, мы ложимся на одеяло и начинаем целоваться. Она открывает рот и просовывает свой язык мне между губ. Я начинаю ее лапать, а потом – опа… кончаю! Стараюсь не подавать виду, но она наверняка заметила. Мы продолжаем целоваться, но это уже не то. Она приподнимает свитер и засовывает под него мою руку. Я касаюсь ее лифчика и нащупываю под ним ее затвердевший маленький сосок. Она озирается и, заведя руку за спину, расстегивает лифчик. Я кладу ладонь на ее грудь. Боже, у меня опять встает. И в этот момент мы слышим Пташку и Клер. Ширли отстраняется и застегивает лифчик, откидывает назад волосы и поднимается на ноги. Я тоже встаю с одеяла.

– Почти девять тридцать, Ширли. Пора бы домой.

Клер не подходит к нам близко. Пташка растягивается на одеяле, где только что лежали мы с Ширли.

– Ну ладно, не компанейская ты подружка. Пока, Эл. Увидимся, Пташка. Может, завтра вечером, около восьми, у карусели? Годится?

Я говорю, что мы согласны, и они уходят. Меня всего трясет, и в моих жокейских шортах все слиплось от спермы. Ухожу к океану, будто пописать. Вытираюсь. Никогда раньше не встречал такой девы.

Перед тем как им уехать, мы встречаемся еще пару раз. Пташка скучает от всего этого в целом, а Клер скучает от Пташки, но мы с Ширли крутим вовсю. В один из вечеров, когда мы лежим на одеяле, я запускаю палец ей под трусики. Нащупываю ее маленькую штучку и просовываю палец внутрь. Вот-вот клюнет, ведь это сближает, но она меня отталкивает – вот такие дела.

После отъезда девчонок я чувствую, что мне тоже пора, но Пташка по-прежнему не может ни о чем думать, кроме своего плавания. Я и сам иногда купаюсь, но Пташка занимается этим все дни напролет. Он делает это непрерывно, пока не выдохнется и не посинеет от холода. Тогда он выходит и ложится ничком на песок, пока не восстановит дыхание, а потом все начинается сначала. Я не понимаю, как можно в этом находить удовольствие, но с его лица все время не сходит широченная улыбка, от уха до уха. Он не только плавает, но и все время твердит о «полетах». В этом весь Птаха.

Ну что же, спустя несколько недель у нас заканчиваются деньги, и мы решаем продать велосипеды. Это наша огромная ошибка. Заходим в магазин, торгующий велосипедами, и пока мы пытаемся продать последнее, что имеем, я замечаю, как продавщица уходит в заднюю комнату и звонит куда-то по телефону, только не обращаю на это внимания. Молодой парнишка, ее помощник, не отпускает нас от прилавка, препираясь из-за цены, и мы уже собираемся пойти в другое место, когда входят двое копов. Они забирают нас в участок, оставив наши велосипеды в магазине. Во-первых, они обвиняют нас в краже велосипедов, требуют, чтобы мы показали какие-нибудь документы, доказывающие, что они наши. У кого, черт возьми, есть документы, подтверждающие право собственности на велосипед? Затем они находят нас в списке убежавших из дома. Пташкина старуха заявила-таки в полицию. А ведь мы с самого начала написали письма, где сообщали, что с нами все в порядке и мы вернемся домой к школе. Вот стерва.

И они решают отправить нас домой первым классом на поезде в сопровождении тупого лысоголового копа. Все путешествие он проводит, обжираясь в вагоне-ресторане, ну и все такое. Они вручают родителям счет на девяносто два доллара, и своих велосипедов мы больше не видим.

Мой старик задает мне совсем не хилую трепку. Он гоняется за мной по всему погребу со здоровенным кожаным ремнем, лупит меня им, колотит кулаками, пинает ногами – в общем, бьет всем, чем только может меня достать. Моя старуха стоит на верхней ступеньке ведущей в погреб лестницы и орет: «Витторио, ВИТТОРИО! БАСТА, ВИТТОРИО!» Но старику Витторио все мало; похоже, он не успокоится, пока меня не убьет. В конце концов, мне ничего не остается, как упасть на пол, скорчиться и притвориться мертвым. Да я и есть почти мертвый. Там, лежа на полу, я даю себе слово, что больше никому не дам себя так вздуть. Ничего, придет время, и я смогу вернуть Витторио долг и выбить из него все дерьмо. И я сделаю это еще до того, как он станет чересчур старым, чтобы это оценить. Я лежу на полу, скорчившись, закрывая руками глаза и уши, и думаю о том, что в этот момент он, должно быть, размахивается, чтобы меня ударить. Вот дрянь!

С неделю после этого я лежу в постели. Вид у меня такой, будто я упал с трех газгольдеров сразу. Все тело в синяках, все болит. Причем внутри болит больше всего. Старуха не хочет выпускать меня из дома, пока лицо такое распухшее. Старик Витторио – здоровенный сукин сын. Если весь день рихтуешь фитинги и пилишь шестидюймовые стальные трубы, то будешь сильным. Посчитался я с этим ублюдком в свой день рождения, когда мне стукнуло шестнадцать.

***

Она такая красивая; в ней воплотились все мои мечты, все представления о том, каким мне самому хотелось бы стать. Ей никогда не стать моей до конца, это невозможно, пусть она просто будет со мной. Если она не захочет остаться, я отпущу ее. Я хочу, чтобы она любила меня. Я хочу, чтобы мы были близки, так близки, как только это возможно для двух живых существ. Насколько же мы сможем быть близки? Когда мы с Элом наконец выплатили деньги, отец сказал, что разрешит завести комнатную птичку, если я буду хорошо учиться и помогать по дому. Голубя в помещении держать нельзя, поэтому я остановил выбор на канарейке.

Начал я с того, что прочел все, что смог найти о канарейках. И выяснилось, что первые канарейки жили в Африке и попали на Канарские острова в результате кораблекрушения. Тогда они были темно-зелеными. Канареек ценят за их пение. Однако поют лишь самцы. Самки выглядят в точности как самцы, но не могут петь. Их держат в клетках только на развод. По-моему, это по отношению к самкам несправедливо.

Мне канарейки понравились тем, как они летают. Полет у них как бы волнообразный. Они взлетают и словно останавливаются в воздухе, затем снижаются по дуге, снова взлетают и опять снижаются. Похоже на прыжки Тарзана с дерева на дерево, только без помощи лиан. Вот так и мне бы хотелось летать. Недалеко от нашего дома, над заброшенным амбаром, часто кружат зяблики. Мне доводилось наблюдать за ними в бинокль: они летают именно так. Я никогда не смог бы держать в клетке дикую птицу. Ни за что не посадил бы в нее ту, которая уже знает, что значит летать в небе. И понимаю, что должен купить птицу, рожденную в клетке, птицу, чьи родители, родители ее родителей и прародители жили только в клетках.

Существует множество разновидностей канареек. Некоторые называются чопперами и поют громко, открывая клюв, и после каждого звука его закрывают. Другие называются роллерами. Они поют с закрытым клювом, и звук образуется где-то глубоко в горле. Есть разные виды и тех и других, и проводятся соревнования певчих канареек. Канарейки также имеют разную величину и разный внешний вид; бывают такие невообразимые породы, что едва ли вообще могут летать.

Я решаю купить молодую самочку, потому что они дешевле. Мне интересно, как они летают, а не как поют. Для начала я покупаю ежемесячный журнал, посвященный разведению птиц, – в нем публикуются адреса тех, кто продает канареек. Я начинаю интересоваться всеми мыслимыми и немыслимыми канареечными местами, до которых только могу добраться на велосипеде. И после двухмесячных поисков в конце концов нахожу ее.

Это случается в большом птичьем вольере, который устроила на своем заднем дворе некая леди по имени миссис Прево, толстушка на коротеньких ножках. На заднем дворе у нее даже несколько вольеров, а на веранде стоят клетки для семейных пар, выводящих птенцов. Ее не слишком заботит, как ее птицы поют, какого они цвета или как летают. Вообще не думаю, чтобы она выращивала их именно ради денег. Ей просто нравятся канарейки.

Она заходит в вольер, и все птицы слетаются к ней, садятся ей на руки и на голову. Она занимается их дрессировкой, и некоторые ее воспитанницы умеют прыгать вверх и вниз по маленьким лесенкам или звонить в колокольчик, требуя, чтобы их покормили. У нее есть даже такие, которых она может выносить из клеток на специальном шесте, как на большом насесте. И они с него не улетают, даже если она начинает им размахивать.

Прежде чем открыть клетку, миссис Прево внимательно смотрит по сторонам, проверяя, нет ли поблизости кота или ястреба. Она просто чудо, ей бы в цирке выступать.

Миссис Прево разрешает мне сидеть в ее птичнике и смотреть на ее птиц, сколько мне будет угодно. Именно там я утверждаюсь в мысли, что люблю канареек больше, чем голубей. Все дело в том звуке, который издают при полете их крылья. Звук, который они издают, свистящий, и слышно, как при взмахе их перья упруго шелестят. Сами же по себе крылья канареек практически вообще не издают никакого звука, разве что похожий на тот, который возникает, когда вы быстро машете веером, – это звук сжимаемого воздуха.

Каждую субботу на протяжении целого месяца я прихожу в вольер с самками и сижу там. Миссис Прево я даже не замечаю, просто не вижу ее. Когда холодно, она приносит мне чай в термосе. Иногда миссис Прево надевает пальто и сидит со мной. Она показывает то на одну, то на другую птицу и говорит, кто ее родители, сколько птенцов было в гнезде, рассказывает, которым из них случалось застревать между прутьями или заболеть, так что ей приходилось спасать их. Она рассказывает, каких птиц хочет отобрать для дальнейшего разведения, и объясняет почему. На следующий год она планирует использовать тридцать самочек. Она выбирает их просто потому, что они хорошие матери и произошли от хороших матерей. Она не думает вывести что-то особенное, просто хочет еще канареек. Из миссис Прево наверняка получилась бы хорошая мать, но у нее нет детей. Я не спрашиваю почему, раз она не рассказала сама.

Она показывает мне одну из самочек, которой шесть лет и которая вывела больше шестидесяти птенцов. Та часто подлетает и садится на палец к миссис Прево. Однажды она пересаживает ее со своего пальца на мой. Та несколько минут сидит на нем, как на насесте, пока миссис Прево, наклонившись, говорит с нею. Миссис Прево часто разговаривает со своими птицами. Она не свистит им, вообще не издает никаких особенных звуков, просто говорит с ними тихим голосом, как с маленькими детьми.

Миссис Прево ненавидит котов и ястребов. Она ведет с ними постоянную войну. К ее дому вечно приходят бродячие кошки, надеясь на легкую поживу. Она пыталась отгородиться от них забором, но с котами такой номер не проходит. Она говорит, что просто не может себя заставить травить их ядом. Пару раз я заставал котов у самых вольеров; они поворачивали головы то вправо, то влево, пристально наблюдая за полетом птиц, находящихся по другую сторону сетки. При появлении миссис Прево они бросались наутек, и она преследовала их на своих коротеньких ножках. Я посоветовал ей завести собаку. Однажды сижу я в вольере, а кот заходит во двор и меня не замечает. На месте птиц я чертовски перепугался бы, увидев, как из-за проволочной сетки в упор глядит котяра, прищурив свои зеленые глаза и нервно подергивая хвостом. Вскоре он уже не может ждать и бросается на сетку. Он буквально виснет на ней, раскрыв пасть, острые зубы хорошо видны на фоне его розового нёба. Острые когти вцепились в проволоку. Это заставляет меня чуть ли не радоваться, что я не птица.

Я заметил Пташку в первый же день, когда сидел в вольере. Собственно, я прихожу туда снова и снова, только чтобы ее увидеть, хотя не говорю об этом миссис Прево. Высота вольера больше его ширины. Пташка единственная из всех канареек, которая летает по всей верхней части вольера. Другие перелетают с насеста на насест или спускаются на пол, чтобы подкрепиться, а Пташка описывает в ограниченном сеткой пространстве новые и новые круги. Именно так и вел бы себя я сам, будь я птицей и живи в этом вольере.

Пташка очень любознательна. Там есть одна веревочка, лежащая на верхней сетке вольера, кончик которой, совсем короткий, не длиннее двух дюймов, свешивается внутрь. Скорее это даже обрывок. Пташке приходится переворачиваться в воздухе, чтобы ухватить его и потянуть, и она часто висит на нем по нескольку минут, тащит его на себя, старается изо всех сил втянуть его в клетку, помогает себе крыльями.

Еще одно нравится мне в канарейках больше, чем в голубях. Голуби много ходят. Они переваливаются с боку на бок, как утки, когда ступают на своих коротких лапках, а иногда, в период ухаживания, как бы подтягиваются и делают короткие шажки, тянут лапку, словно марширующие солдаты. Канарейки никогда не ходят. Если они двигаются по земле, то скачут. Чаще всего при прыжке они слегка вспархивают, взмахнув крыльями. Это придает им такой независимый вид. Они скачут к вам, затем скачут прочь. Я как-то раз обратил внимание, что малиновки могут и бегать, и прыгать, но канарейки не ходят никогда.

Иногда Пташка просто скачет по всей клетке. Берет с земли какой-нибудь камешек и тащит его в другое место. Любит рыться в песке клювом. Она ничего не хочет там отыскать, просто копается в нем. Вроде как занимается неким птичьим домашним хозяйством.

А иногда отталкивается от земли и, переходя из прыжка в полет, вспархивает на самый высокий насест. Для этого ей надо хорошенько прицелиться, потому что вокруг полно других насестов. Миссис Прево установила их внутри вольера в огромном количестве, не подумав о том, чтобы у птиц оставалось пространство для долгого свободного полета. Пташка летает между насестами, будто их там нет. Она бесподобна.

Я отправляюсь в город и там прочесываю магазинчики, где продают всякое старье, в поисках клетки. Наконец нахожу то, что мне надо; она стоит двадцать пять центов. Приношу ее домой и принимаюсь за дело. Во-первых, соскребаю с прутьев всю старую краску и ржавчину. Два прутка сломаны, и я вставляю новые. Выправляю вмятины на поддоне и надраиваю его. Мою, а затем кипячу блюдца для еды и питья. Клетка невелика: всего пятнадцать дюймов в глубину, тридцать в ширину и двадцать в высоту. Мысль о том, что мне придется забрать бедную Пташку из большой клетки, увезти ее от друзей и поместить в эту клетушку, где она будет одна, угнетает меня. Но я знаю, что все равно это сделаю.

После того как все начищено, я крашу клетку в белый цвет. Покрытая краской в два слоя, она выглядит практически новой. На дно я кладу газеты, а сверху насыпаю мелкий гравий с песком. Покупаю семечки – это специальная кормовая смесь для канареек – и кладу их в одно блюдце, а в другое наливаю свежую воду. Теперь дом для Пташки готов.

Я перевожу ее на велосипеде в обувной коробке, с проделанными в боках дырками. Слышу, как она скребется внутри, как скользит по гладкому дну коробки. Интересно, что думает птица, когда вся ее жизнь вот так внезапно меняется? Пташке и года-то нет; сколько себя помнит, она жила либо в гнезде или клетке, либо в птичнике, вместе с другими птицами. А теперь она в темной коробке, где нет насестов и где она ничего не видит и не может летать. Я жму на педали изо всех сил.

Вхожу в дом через заднюю дверь и поднимаюсь к себе в комнату по запасной лестнице. Не хочу ее никому показывать.

Осторожно прорезаю отверстие в торце коробки и совмещаю его со входом в клетку. Проходит всего несколько секунд, и она выпрыгивает из коробки. Пристраивается на порожке и стоит на нем, широко расставив лапки. Заглядывает внутрь. Она кажется мне еще красивее, чем тогда, в птичнике. Чтобы не напугать ее, я перехожу, пятясь, на другую сторону комнаты, где уже приготовлен бинокль. Сажусь верхом на стул и пристраиваю бинокль на спинку, чтобы не уставали руки и можно было смотреть на нее долго и не отрываясь.

Сделав несколько небольших скачков, пошуршав камушками на газете, она вспрыгивает на средний насест и издает слабый писк. Это единый звук, поднимающийся от нижней ноты к самой высокой, словно струйка фонтанчика. Впервые я слышу ее голос. В вольере так шумно, что расслышать какую-то отдельную птицу просто невозможно.

Наклонив головку, она осматривается. Она понимает, что я на другой стороне комнаты, и смотрит на меня сперва одним глазом, потом другим. Канарейки никогда ни на что не смотрят сразу двумя глазами. Большинство птиц этого не умеют. Обоими глазами они глядят, лишь когда на самом деле ни на что не смотрят. А когда хотят что-нибудь по-настоящему увидеть, то смотрят одним глазом и прикрывают другой. Не закрывают его, а просто прикрывают.

Пташка двигается легко и быстро, давление воздуха для нее ничто. Она вспрыгивает на верхний насест и вытирает клюв, словно точит его, затем словно прислушивается, как собака, потерявшая след, которая замрет, навострит уши – и обнюхивает деревья.

Пташка желтая, словно лимон. Хвостовые перья и кончики крыльев посветлей, почти белые. Перышки в верхней части лапок также светлее. Лапки розовато-оранжевые, светлей голубиных, тоненькие, изящные. Три пальца смотрят вперед и один назад, как у всех птиц, живущих на деревьях, а коготки длинные и тонкие, почти прозрачные, с прожилочкой по центру. Для канарейки она средних размеров, и у нее закругленная, очень женственная головка; глазки черные и блестящие, а клювик в точности такого же цвета, как лапки. Маленькие розоватые дырочки ноздрей почти не видны под перышками на голове, у самого основания клюва.

Она вновь издает писк и поворачивается на жердочке, чтобы посмотреть в другую сторону. И делает это, практически не пользуясь крыльями. Она слегка подпрыгивает, разворачивается – и вот уже сидит, глядя в другую сторону. Такое движение делает фигуристка, выполняя пируэт, но только с гораздо большим усилием. И все это время Пташка глядит на меня то одним, то другим глазом, поводя головкой взад и вперед – эдакое птичье «не может быть». Затем она перестает меня разглядывать и смотрит «вообще». Она больше мной не интересуется. Спрыгивает на нижний насест и видит блюдце с водой. Наклоняет головку, погружает клюв в воду и откидывает голову назад. Она делает это трижды. Как и голуби, канарейки не могут глотать. Они делают так, чтобы вода сама стекала им в горло. Похоже, что она закрывает клюв, когда в него попадает небольшое количество воды, не больше капли, которая остается в нем, пока головка не отклонится назад и капля не скатится в горло.

Попив, она прыгает на пол клетки. Птицам нужен острый мелкий гравий или крупный песок, чтобы перемалывать пищу в желудке. Она прыгает по клетке, и почва опять шуршит на подложенной под нее газете; Пташка склевывает несколько мелких камушков, затем снова вспрыгивает на нижнюю жердочку и берет из кормушки несколько зерен.

В корме, который я купил, есть рапс – это черные круглые зернышки, очень маленькие – канареечное семя, узкие и коричневатые блестящие зернышки с белыми кончиками, нешлифованный овес, а также льняное семя. Она начинает рыться в семенах, разбрасывая их вокруг себя, пока не находит зернышко овса. Вытаскивает его, очищает от оболочки и склевывает. Это делается очень быстро. Как бы еда ни занимала ее, она успевает взглянуть на меня дважды. Во время приема пищи птицы всегда очень бдительны. Пташка склевывает зерен пять: овес, два зернышка рапса, пробует и канареечное семя. Для того чтобы очистить их от шелухи, она пользуется различными приемами. Льняное семя ее не привлекает. Вообще-то оно нужно, чтобы перья были здоровыми.

Просто поразительно, как хорошо птицы могут вылущивать семена из их оболочки, пользуясь только клювом, ведь у них нет рук.

Позже я пробую есть зерна и семена по-птичьи, чтобы понять, как это делается. Целые часы напролет я раскусываю их зубами. Чтобы их набралось столько, сколько человек проглатывает за один раз, требуется около часа. Оболочку же есть нельзя, потому что она горькая.

После того как Пташка поела, она слегка подпрыгивает на нижней жердочке, сделав едва заметный взмах крылышками, который почти невозможно уловить, разворачивается в воздухе уже где-то посреди клетки и оказывается на верхнем насесте, взлетев на высоту, по меньшей мере в четыре раза превосходящую ее рост. Это все равно как если бы я запрыгнул с нашего крыльца прямо на крышу. И оттуда она пищит, словно хочет мне что-то сказать. Я пробую ответить ей тем же. Она проверяет клювом на прочность прутья в клетке, затем находит на полу косточку. Это маленькая рыбья косточка, в ней есть кальций и другие минералы, которые очень важны для птиц. Пташка постоянно пробует заговорить со мной, а может быть, пытается узнать, нет ли поблизости других птиц. В ее писке возникает грустная нотка, под конец голос идет вверх, вот так: «п-и-и-И-И-П?» Когда она издает этот звук, то приоткрывает клюв лишь наполовину, а затем еще несколько раз повторяет его, перескакивая с жердочки на жердочку. Возможно, это сигнал для других птиц, позволяющий им узнать, что она изменяет свое местоположение. Похоже, я еще не слишком много знаю о канарейках. Когда темнеет, я накрываю клетку тканью, чтобы защитить Пташку от сквозняков.

Наступает следующее, воскресное утро. Я вижу, как она пытается искупаться в блюдце для питья, поэтому ставлю в клетку широкую чашку с водой. Она немедленно спускается к ней с щебетом, который отличается от всего, что я слышал раньше; звук более короткий, вот такой: «П-И-и-п?». Садится на край чашки, невыразимо быстро встряхивает перышками, расправляет крылья, показывая каждое перышко в отдельности, и бросается в воду с еще одним коротким «П-И-и-п?». Она то выпрыгивает из воды, то возвращается обратно, плещется, машет хвостиком. Пташка полностью увлечена купанием, совершенно поглощена им, вся в движении. Я сотни раз наблюдал купание голубей, в воде или в пыли, но как медлительны они по сравнению с ней.

После того как Пташка расплескала всю воду из чашки и превратила газеты на полу клетки в мокрую кашицу, она принимается резво летать взад и вперед, едва не врезаясь в прутья. Ее маховые перья такие мокрые, что, когда она опять садится на насест, они свисают с крыльев, касаясь жердочки, и кажутся грязными. Перышки вокруг клюва и глаз склеились в маленькие пучки. Она быстро прыгает туда-сюда, с насеста на насест; она дрожит, трясясь всем тельцем. Капли воды летят через комнату, попадая даже на стекла бинокля. Они, словно кометы, врываются в мой маленький мир.

Наконец, стряхнув боˆльшую часть влаги, Пташка начинает приводить себя в порядок. Она перебирает клювом каждое перышко и расчесывает, разглаживает его от основания к кончику. Она часто наклоняется к масляной железе у основания хвостика и наносит тонкий слой жира на только что вымытые перышки, одно за другим. Купание, от начала до конца, и завершающая его процедура восстановления пушистости, в которой сквозят взволнованность и удовлетворение, занимает почти два часа.

Теперь я поистине влюблен в Пташку. Она такая изящная, такая быстрая, такая ловкая и летает так грациозно. Мне хочется дать ей свободно полетать по всей моей комнате, но я боюсь, что пораню ее или напугаю, когда буду засовывать обратно в клетку. Но как хочется поскорей это увидеть! Ближе к вечеру я в первый раз даю Пташке отведать кое-чего вкусненького. Когда я предлагаю ей угощение, то пытаюсь издать соответствующий щебет, воспроизвести тот самый вопросительный звук «п-и-и-И-И-П?». Я положил угощение в специальную узкую чашечку, которую можно прикрепить к прутьям клетки так, чтобы она находилась у края среднего насеста. Когда Пташка приближается, я держу свою руку как можно ближе к ней.

Корм сладкий и пахнет анисом. Я положил всего несколько зернышек. Когда я протягиваю руку и держу ее рядом с кормом, Пташка внимательно на меня смотрит. Она склоняет головку так и этак и пытается разглядеть меня под разными углами. Она то подлетит поближе, то отскочит. Притворяется, что все это ей неинтересно, и спускается клевать обычный корм. Но я-то знаю, как она любопытна. Наконец, она приближается к чашке и быстрым движением украдкой выхватывает из чашки зернышко. Отправляется в другой конец клетки, чтобы расправиться с ним. Она говорит мне: «кви-и-И-ИП?» – и я пытаюсь квипнуть в ответ. Она спускается и берет еще одно зернышко. Съедает его, глядя мне прямо в глаза. Я не двигаюсь с места.

Тогда она придерживает чашечку лапкой и съедает остальные зерна. Ее лапка в дюйме от моих пальцев. Мне видны мельчайшие чешуйки у нее на лапках и тончайшие вены, проходящие по ним, совсем рядом с кончиками моих собственных толстых пальцев, испещренных папиллярными линиями. Я могу чувствовать ее запах – запах яиц, когда они еще в скорлупе, а может, это запах перьев. Что-то не припоминаю, чтобы так пахли голуби. У тех запах резкий, мускусный, так пахнет старая пыль, а это запах тонких духов.

Когда она заканчивает, то отодвигается от кормушки и вытирает клювик о жердочку, однако не покидает ее. Я «квипаю» ей, но она только смотрит на меня. Я «квипаю» снова. Она оглядывает меня, словно задавшись вопросом, кто я такой на самом деле. Это длится секунд десять – по птичьим меркам очень долго. Затем она спускается на пол клетки и склевывает несколько песчинок. Я счастлив.

На следующий день в школе я только и думаю, что о Пташке. О людях мне даже думать не хочется. Люди могут быть такими большими и грубыми, особенно взрослые. Они ворчат и стенают, все время громко дышат и шумно сглатывают. Они пахнут, как тухлое мясо. Они тяжело и неуклюже переползают с места на место, а потом останавливаются, словно их прибили к земле гвоздями.

Во время большой перемены, прогуливаясь по дорожке у школы, я пробую поворачиваться на месте в прыжке. Это не так-то просто. Сделать это гораздо легче, когда ты бежишь. Прыгнуть же из стоячего положения чрезвычайно трудно. Приходится поворачиваться в полете достаточно быстро, чтобы успеть повернуться за то совсем небольшое время, которое у вас есть, но все же не так быстро, чтобы не упасть, приземлившись. Нужно как бы скручиваться в воздухе, резко дергая плечами. Мне это почти удается благодаря тому, что, сгибаясь, я вначале почти припадаю к земле, а затем легко прыгаю вверх, что обеспечивает достаточно медленное вращение. На какой-то миг мне кажется, что получилось, и на мгновение я ощущаю свободу, но затем неловко приземляюсь и падаю. Слишком отвлекся. Нужно закручивать свое тело и при этом все-таки думать, что делаешь.

Когда я возвращаюсь из школы и захожу к себе в комнату, Пташка приветствует меня щебетом. Я отвечаю «квипом» на ее «квип», и мы переговариваемся, пока я переодеваюсь в домашнее. Нужно спуститься вниз и подмести заднее крыльцо. Если мать, не дай бог, вообразит, что я провожу слишком много времени с канарейкой, то история с голубями повторится.

После газгольдера я спрятал свой голубиный костюм под крышей гаража, сунув его за стропила. Но знаю, она не оставила надежды его найти и говорит, что непременно его сожжет, – сожжет ради моего же блага, как она выражается.

Не понимаю, что ей кажется нездоровым в моем увлечении птицами. Она что, хочет, чтобы я проводил все свое время, бегая за девчонками из моей школы, или старался превратить себя в самого сильного человека в мире, как Эл? А может, чтобы я начал терзать машины, копаясь в них и разбирая на части? Ну что в этом здорового?

Мне вовсе не нужны проблемы, вот и все. Славно потрудившись на крыльце, я поливаю цветы на подоконнике. Потом подбираю на заднем дворе несколько бумажек и пару ржавых консервных банок. Ребятня вечно бросает к нам через забор жестяные банки. Если бы мать перестала выбегать за забор и гонять их шваброй или метлой, они прекратили бы это делать. Кстати, я так и не вычислил до сих пор, где она держит эти бейсбольные мячики. Должно быть, они стоят целое состояние.

Вернувшись в свою комнату, я достаю еще немного вкуснятины и тихонько подхожу к клетке. Пташка встречает меня щебетом. Я прислушиваюсь, не хочет ли она сказать мне что-нибудь новенькое, но не могу разобрать никаких отличий. Язык канареек для меня все еще иностранный. То, что хотят сказать голуби, я научился понимать почти полностью. В общем-то, они на самом деле не говорят, а лишь посылают сигналы друг другу.

Я укрепляю кормушку на прутьях, рядом с насестом. Она вскакивает на него, но остается на другом его конце. Теперь я определенно различаю перемену в ее голосе. Это все тот же «квип», но гораздо громче, будто она хочет сказать: «действительно?», «правда?». Звук теперь исходит откуда-то из глубины ее горла, и теперь это уже «квр-И-И-ПП?». Я отчетливо это слышу, но сам не могу воспроизвести, а потому отвечаю обычным «кв-и-и-И-Ип?».

После полудюжины таких громких «квр-И-И-ПП?» Пташка постепенно приближается ко мне, прыгая при этом по насесту, каждый раз поворачиваясь вокруг собственной оси, так что после каждого прыжка ее головка оказывается то справа, то слева, но будучи все-таки постоянно повернутой ко мне; и все время Пташка смотрит на меня то правым, то левым глазом. Невероятно, но она пытается делать вид, что не замечает меня. Это почти не поддается описанию.

Когда Пташка добирается наконец до кормушки, она кладет на нее лапку, точно так же, как в прошлый раз, берет первое зернышко и очищает, не пятясь по насесту. Однако мускулы ее лапок и крылышек готовы к тому, чтобы отпрыгнуть, если я сделаю хоть малейшее движение. Мне ужасно хочется просунуть палец сквозь прутья и дотронуться до ее лапки. Оттого что я вне клетки и не имею возможности попасть к ней внутрь, я сам чувствую себя посаженным в клетку. Когда Пташка приканчивает угощение, я касаюсь кормушки и наклоняюсь к самым прутьям клетки, так что мои глаза оказываются всего-то в футе от Пташки. Она стоит на жердочке и смотрит на меня, склоняя головку то в одну, то в другую сторону. Затем раздается «квр-И-И-ПП?», и она прыгает на нижний насест. Я наблюдаю, как она склевывает несколько семечек, затем несколько камушков-песчинок. Смотреть так близко, как сейчас, даже лучше, чем наблюдать в бинокль.

Пташкины испражнения, представляющие собой полужидкую кашицу, гораздо меньше по объему, чем у голубей. Она выдавливает их из себя с легким звуком, сопровождаемым едва заметным движением попки, как бы стряхивая. Чаще всего это делается одним движением, но иногда их следует два или три. Такое происходит примерно раз в пять минут. Сами какашки состоят, по моим наблюдениям, как бы из трех частей. Сперва это какая-то слизь, прозрачная, как вода, затем они становятся белыми, более твердыми, слегка напоминающими сливки, а потом в них появляется какая-то колбаска, коричневато-черная, гораздо темней человеческого дерьма, особой формы, полагающейся тому, что вышло из заднего прохода, как это водится и у людей. Запаха практически никакого.

В первую неделю я каждый день, после того как прихожу из школы и выполняю свои домашние обязанности, поднимаюсь к себе в комнату и наблюдаю за Пташкой. Сперва я меняю ей корм и питье, затем, если она пробует выкупаться в новой, чистой воде, а так обычно и бывает, я ставлю в клетку чашку с водой. После чего, налюбовавшись на ее купание и поговорив с ней, я угощаю ее тем, что она особенно любит, устанавливая кормушку рядом с насестом. Теперь она совсем меня не боится. То есть для птицы она уже не пуглива.

Единственное, что может сделать птица, когда испугана, – это улететь. Если Пташка почувствует, что в клетке она уязвима, это будет ужасно. И все-таки она всегда настороже, всегда готова к тому, что ей может понадобиться каким-то образом бежать от опасности, даже если ей в этом случае некуда деться. Я пытаюсь представить себе, на что бы это могло быть похоже, если б какая-то гигантская птица подлетела к моему окну и стала просовывать в комнату свои огромные лапы, держа в них картофельные чипсы или что-нибудь в этом роде. Что бы я стал делать? Подошел бы, чтобы полакомиться, даже если у меня и без того хватает обычной еды, которая лежит у меня на тарелке или где-то еще?

Проходит несколько дней, и, зайдя в комнату, я вижу, что Пташка скачет взад и вперед по полу клетки, поглядывая поверх края поддона. Кажется, она рада меня видеть – не потому, что привыкла получать от меня что-то вкусненькое, а потому, что ей одиноко. Сейчас я ее единственный друг, единственное живое существо, которое она видит.

В конце недели я делаю еще один насест, приматываю к нему клейкой лентой кормушку с угощением и засовываю его конец в клетку через дверцу. Теперь дверца открыта, и я фиксирую ее в таком положении с помощью скрепки. Сперва Пташка робеет, но вскоре запрыгивает на эту новую жердочку, которую я держу в руке, и боком, боком продвигается к кормушке. Это потрясающе – видеть ее прямо перед собой, а не сквозь прутья клетки. Она сидит в проеме открытой дверцы, ест из кормушки и смотрит на меня. Откуда она знает, что нужно смотреть мне прямо в глаза, а не на огромный палец рядом с ней?

Закончив есть, она возвращается по жердочке на середину клетки. Я осторожно приподнимаю жердочку с сидящей на ней птичкой – «покатать» ее, и пусть она почувствует, что насест не часть клетки, что он у меня в руках, что он часть меня. Стараясь не упасть, она наклоняется то в одну сторону, то в другую, балансирует крыльями, потом опять бросает на меня взгляд, и я слышу совсем новый, пронзительный звук: «пи-и-ИП». Она прыгает с насеста на дно клетки. Я убираю жердочку и пытаюсь заговорить с Пташкой, но она меня игнорирует. Отпивает воды. Какое-то время больше не смотрит на меня, вытирает клювик, расправляет крылышки, оба одновременно. Она даже помогает себе при этом лапками. Потом едва слышно щебечет: «кви-и-И-ИП?»

Обычно Пташка смотрит на меня больше правым глазом, чем левым. И неважно, с какой стороны клетки я в это время стою. Она все равно поворачивается так, чтобы видеть меня правым глазом. И еще: когда она придерживает лапкой кормушку с моим угощением или просто блюдце с обычной едой, она делает это правой лапкой. Если б она имела руки, то все делала бы правой рукой. Она была бы тогда праворукой, а так она правоногая – а может, праволапая или правосторонняя? Она приближается всегда правым боком и почти все делает с правой стороны. Даже когда расправляет крылья, она всегда сперва вытягивает правое крыло. Единственное исключение состоит в том, что она спит на левой ноге. Думаю, когда птицы спят, вы можете лучше понять, что они думают о земле. Они обычно выбирают для сна самое высокое место, какое могут найти, а затем стараются свести к минимуму контакт с точкой опоры – спят, стоя на одной ноге. В случае Пташки – на самой слабой ноге. Трудно найти что-нибудь меньше напоминающее о полете, чем птичка, стоящая на одной ноге, так взъерошившая во сне перья, что она больше похожа на пушистый комок. Даже ящерица выглядит более способной к полету, чем спящая птица.

Понаблюдав за тем, как спит Пташка, я решаю устроить себе постель под потолком моей комнаты. Мать вне себя, прямо кипит, но отец заявляет, что я могу делать все, что угодно, если сам заплачу за пиломатериалы и не наделаю дырок в полу и стенах. Дом не наш, мы его только снимаем.

Ночью мне удается стибрить все, что мне надо, на складе лесоматериалов. Я это делаю точно так же, как в тот раз, когда мы с Элом запасались досками для голубятни. Ночью прокрадываюсь на склад и просовываю их под забор, а потом обхожу его и достаю их с другой стороны. Столярные инструменты я беру у отца, а болты и шурупы покупаю. Из-за того что ничего нельзя прибить или привинтить к стенам или потолку, конструкция должна быть устойчива сама по себе. Я тружусь две недели. Когда работа закончена, я водружаю пружинный матрац на самую верхотуру. Все, что мне нужно, я снимаю со старой кровати, хранящейся в гараже. Заодно проверяю, на месте ли мой голубиный костюм, и заглядываю в укромные уголки, чтобы посмотреть, не спрятаны ли там бейсбольные мячики.

Для кровати я делаю лестницу: просверливаю дырки и прилаживаю ступеньки, которые держатся на штифтах. В законченном виде она похожа на корабельный трап. Я даже провожу к себе наверх электричество и вешаю там занавески. Их я делаю из материала, который стащил в универмаге «Сиэрз». Выходит потрясающее гнездышко, даже лучше той голубятни на дереве. Я могу в него заползти, задернуть занавески и включить свет. И никто мне там не помешает.

И вот Пташка уже запрыгивает на жердочку, которую я засовываю ей в клетку, даже если там не прикреплено кормушки с угощением. Кстати, теперь она ест его прямо с моего пальца. Я облизываю его кончик, сую в кормушку, и несколько зерен к нему прилипает. Подношу палец к тому месту рядом с насестом, где раньше вешал кормушку, и Пташка склевывает их с него. Ее клювик совершает при этом быстрые, уверенные и даже нежные движения. Она подчищает все, что на пальце, вплоть до мельчайших частиц корма, попавших под ногти.

На следующий день, когда Пташка вспрыгивает на мою жердочку, я медленно вынимаю ее из клетки. Этому предшествовало немало тренировок, когда внутри клетки я качал ее вверх и вниз, двигал из стороны в сторону, так что теперь Пташка знает, как не упасть с этой жердочки, и потому не боится. Когда я вытаскиваю ее через раскрытую дверцу, она смотрит на «притолоку», проплывающую над ее головкой, и несколько раз отпрыгивает назад, чтобы остаться в клетке. Оказавшись у конца жердочки, она спрыгивает с нее и остается внутри. Я начинаю все сызнова, но результат, увы, тот же. После трех или четырех попыток мне приходит в голову мысль обмакнуть кончик пальца в ее любимое лакомство, чтобы она с него клевала, пока я протаскиваю ее через дверь.

Это срабатывает, и когда Пташка смотрит наверх, она уже вне клетки. Увидев, где находится, она громко щебечет мне: «квр-И-ИП?» Я держу жердочку как можно более неподвижно, а Пташка стоит на ней и глядит на меня. Потом она осматривает комнату. Должно быть, она ощущает себя астронавткой, на своей ракете покинувшей пределы земной атмосферы.

Я держу ее так примерно с минуту, затем очень медленно опускаю и помещаю обратно в клетку. Миновав дверь, она спрыгивает с жердочки и оказывается на полу. Склевывает с блюдца одно семечко, затем прыгает на другую сторону клетки и пьет. Все выглядит так, словно она проверяет, остался ли ее мир тем же самым, не изменился ли после того, как она его недавно покинула. После этого мы часа полтора «квипаем» друг другу. Мы оба взволнованы. Как это чудесно – видеть ее перед собой свободной, знать, что она может взмахнуть крыльями и полетать по комнате. От этого все вокруг изменяется, и моя комната кажется мне большой, как небо.

Я учусь щебетать, и у меня получается все лучше. Это нужно делать гортанью, сильно сжав горло где-то внизу, и помогать губами. Свистом этого не сделаешь.

На следующий день я опять вынимаю Пташку из клетки. Она чуть приседает под притолокой дверцы, но и только. Я подставляю ей палец с лакомством, и она принимается есть. При этом она придерживает кончик пальца лапкой – впервые она дотронулась до меня! Минут, наверное, пять я держу жердочку, на которой она сидит, на вытянутой руке и катаю ее, медленно передвигая этот «насест» вверх и вниз, взад и вперед. Каждый раз при этом она «квипает» мне и смотрит в мои глаза.

Я подношу мою подругу к самой клетке, но вместо того чтобы просунуть жердочку через дверь, я наклоняю ее к крыше клетки, и Пташка спрыгивает на ее верх. Затем я засовываю жердочку в открытую дверь. После нескольких «квипов» и «пипов» моя птичка снова прыгает на нее и по ней забирается внутрь. После этого закрывать дверцу мне попросту стыдно.

Она знает, как она храбра и великолепна. Она вспрыгивает на тот насест, где я обычно кормлю ее лакомствами, и два раза громко щебечет: «КРИ-ИП?» По сути, у нее теперь получается нечто совсем новое, похожее на «КРИ-ИП-А-РИ-ИП?» Я кладу на палец несколько зерен, и она их склевывает. Через несколько недель Пташка уже вылетает из клетки, когда я открываю дверцу, и садится на жердочку, которую я ей протягиваю. Она часто покидает ее, чтобы слетать в другие места: на мою кровать, на подоконник или на тумбочку. Потом она всегда возвращается. Она так красиво летает: головка вперед, лапки подогнуты назад. В комнате ее крылья издают звук, похожий на шепот. Чтобы ее подозвать, все, что мне нужно, – это подставить ей жердочку и подозвать, прощебетав: «Пи-ип КвИ-ИП».

Сперва я даю ей одно или два вкусных зернышка, как вознаграждение за то, что она возвращается, но вскоре перестаю это делать. Я знаю, и она знает тоже, что мы просто вместе играем.

Иногда она меня поддразнивает: делает вид, что возвращается на жердочку, но в последнюю минуту сворачивает в сторону и садится на что-то другое. Однажды так получилось, что она приземлилась мне на голову. Я могу любоваться, как она летает, весь день, и даже смотреть, как она прыгает, мне тоже нравится. Она любит скакать по полу в поисках чего-то настолько мелкого, что я вообще этого не вижу. Зато я внимательно смотрю, где она оставляет свои невольные следы. Если мать найдет на чем-нибудь птичье дерьмо, то всем играм конец.

Проходит много времени, прежде чем Пташка позволяет мне погладить себя по головке или по грудке. Так уж устроены птицы: они даже сами друг друга не гладят. Однако постепенно Пташке это начинает нравиться. Она садится мне на ладонь и, важничая, топорщит перышки, когда я провожу пальцем по ее макушке или по крыльям. Ей нужно подрезать коготки, но каждый раз, когда я хочу покрепче взять ее для этого в руку, она ударяется в панику.

Обычно, когда я выпускаю Пташку полетать, я опускаю на окне шторку, но однажды забываю это сделать. Она выпархивает из открытой мной дверцы и летит прямо к окну. Ударяется что есть силы об оконное стекло и, трепыхаясь, падает на пол! Я кидаюсь к ней и бережно поднимаю. Она не подает признаков жизни, бездыханная лежит на моей ладони. Нет ничего мертвей мертвой птицы. Ведь птица преимущественно состоит из движений. Когда она мертва, остаются перья и воздух.

Кажется, одно ее крыло вывихнуто. Я его осторожно вправляю и держу Пташку в ладонях, стараясь согреть. Она дышит – быстро и еле заметно. Я ощущаю рукой, как бьется ее сердце. Проверяю, нет ли какого-нибудь перелома или кровотечения. Ее шейка бессильно свисает с моей ладони, и я не сомневаюсь, что она сломана. При том, как она летает, вытянув вперед голову, именно это и должно было случиться.

Ее глаза закрыты бледными, голубоватыми, почти прозрачными веками. Не могу придумать, что бы такого сделать. Я нежно касаюсь ее головки. Говорю ей: «Пи-ип КвИ-ИП» – и пытаюсь согреть теплотой своего дыхания. Я уверен, она умирает. Первые появившиеся признаки жизни состоят в том, что она шевелит головкой и приподнимает ее. Открывает глаза и глядит на меня. Она не борется. Медленно поморгав глазами, закрывает их. Я произношу «Пи-ип-Кв И-ИП» еще несколько раз. Глажу по головке, затем она открывает глаза и выпрямляет шейку. Она не смогла бы этого сделать, если бы та была сломана. Я начинаю надеяться. Беру пальцами ее ножки и выпрямляю их, так что теперь она стоит на моем бедре, в то время как я придерживаю ее туловище. Она снова закрывает глаза, однако голову держит прямо. Но она не вцепляется в мое бедро коготками. Лапки вялые и складываются сами по себе.

Еще какое-то время я осторожно ее держу, глажу ее по головке и щебечу на ее языке. Наконец она мне отвечает – слабым, усталым «кви-и-И-Ип?» Я «квипаю» ей, и она «квипает» мне в ответ. Я ослабляю руку, и ей удается устоять на лапках. Она распушила перышки, превратившись в мячик, а от пота моих ладоней они кое-где слиплись. Она стоит на моем бедре, и я подставил справа и слева руки, чтобы ей не упасть. Беру ее снова и пытаюсь пригладить ей перышки. Перебираю их на ее крыльях одно за другим. Похоже, что повреждений нет. Я убираю руки, и она остается стоять сама на моем бедре. Она опять взъерошила перышки, и они встали дыбом. Наклоняет головку и пробегает клювом по каждому из маховых перьев по очереди. Затем испражняется. Выпрямляется, прыгает к моему колену, «квипает», и в ее щебете я узнаю прежнюю Пташку. Я «квипаю» ей в ответ и подставляю палец. Она вспрыгивает на него и поворачивается в воздухе, как привыкла. Вытирает клюв о мой палец. Она никогда не делала этого раньше. Как замечательно снова увидеть ее в движении. Я и не заметил, что плачу, но чувствую, что щеки у меня мокрые. Несу ее к клетке, она спрыгивает с пальца прямо в открытую дверцу. Она рада вернуться туда, где чувствует себя в безопасности. Ест и пьет.

После этого я наблюдаю за ней еще около часа и убеждаюсь, что с ней все в порядке. Не могу поверить своему счастью. Как было бы ужасно ее потерять! После этого случая она всегда разрешает брать себя в руки и держать, сколько мне нужно. А через несколько дней я подстригаю ей коготки.

Теперь мне хочется кому-нибудь рассказать о Пташке и обо всем том, что она может делать. Пытаюсь заговорить на эту тему с Элом, но он теперь не очень-то интересуется птицами.

Она такая забавная. Иногда я оставляю ее на ночь вне клетки, но учу спать на ней, чтобы ее какашки падали на дно клетки, вместо того чтобы пачкать пол в комнате. Я ставлю ее клетку на полку рядом с кроватью: ей там наверняка удобно. Это самое высокое место в комнате. По утрам она спрыгивает на мою голову и поклевывает меня в нос или в уголки рта, пока я не проснусь. В глаза она не клюет никогда.

Со временем я узнаю множество слов из языка канареек и могу велеть ей оставаться на месте или подлететь ко мне, я также научился звуку, который означает еду, а еще звукам «привет» и «пока». Я начинаю улавливать на слух различия в том, что она говорит.

***

Вечером мне говорят, что я могу заночевать в комнате, где обычно спят санитары. Все тот же парень-пацифист, который ухаживает за Пташкой, соглашается показать мне мое место. Я снова начинаю его пытать по поводу Пташки. Он рассказывает, что Пташка здесь уже почти три месяца. Говорит, они долго даже не знали, кто он; пришлось наводить справки, не пропал ли кто на острове Уайхики – это место, откуда его привезли. Где-то у побережья Новой Гвинеи, по его словам. И добавляет, что сверх всего прочего у Пташки была малярия.