Текст книги "Идти полным курсом"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пока «Мерсвин» под всеми парусами поспешал на юг, погруженный в глубокие раздумья капитан расхаживал по палубе. Нелепая гибель корабельного плотника омрачила радость по поводу блестящей победы. Да ещё этот бунт Михеля Зиверса! На море приказ капитана – закон, он может требовать беспрекословного повиновения. И все же между ним и командой заметно стало охлаждение. Как будто никогда они не рисковали жизнью и не попадали в передряги круче этой… Что же ему теперь покаянно бить себя в грудь и признаваться: «– Да, третья атака была ошибкой, и в гибели плотника виновен тоже я!»?

Они ещё не оставили за собой мыс Финистер – северо-западную оконечность Пиренейского полуострова, перед «Мерсвином» ещё простирались воды коварного Бискайского залива, в котором в любое время с любой стороны мог налететь шквал. И если нельзя безусловно положиться на команду, опасность неизмеримо возрастает.

Но неужели третья атака в самом деле была лишней?

Конечно, пиратский корабль и без того затонул бы, но кто знает, сколько драгоценного времени пришлось бы потерять на ожидание? Или надо было довольствоваться малым – сбитой фок-мачтой алжирца? Без неё пираты и не помышляли бы о погоне за «Мерсвином»… Но тогда в его трюме не сидели бы сейчас две дюжины пленных пиратов!

Капитан Берент Карфангер был самым молодым членом правления гильдии капитанов Гамбурга, у него не было стольких судов, как у Томаса Утенхольта и большинства других судовладельцев, поэтому удачный исход сражения с алжирцами, да двадцать три пленных пирата вдобавок весьма повысят его авторитет… Но не объяснять же все это команде!

Над телом погибшего плотника тем временем хлопотал старый парусный мастер, зашивая его в парусиновый саван. В ногах покойника уже приспособили два пушечных ядра, как требовал морской обычай. Тот же обычай не позволял оставлять мертвеца на судне больше суток – это сулило несчастье.

За спиной парусного мастера, следя за его ловкими руками, робко жался юнга Хайне Ольсен. Мальчишка весь дрожал не оттого, что видел перед собой покойника, а потому, что про старика-мастера рассказывали, будто он может предсказать чью-либо смерть или несчастье, которое должно непременно приключиться с кораблем, и умеет разговаривать с мертвецами. Вот и сейчас тот что-то бормотал себе под нос, словно беседовал с мертвым плотником, восковое лицо которого ещё виднелось из складок савана.

Юнга никак не решался заговорить с мастером, но когда тот вдруг проткнул толстой иглой нос покойника, не выдержал и взвизгнул:

– Ой, вы воткнули иглу ему прямо… – и запнулся.

– Верно, Хайне, в нос, – закончил за него старик. – Последний стежок должен проходить через нос, не то покойник вернется и может натворить бед. Так уж принято у моряков, ничего не поделаешь.

– Но как же мертвецы могут вернуться?

– Как? Очень просто. Послушай, что случилось лет двадцать назад на голландском фрегате «Оран». Был там старший боцман, рыжий такой одноглазый детина. Команда его любила. Но был у него большой недостаток – в питье не знал меры. Это его и сгубило: помер он в море. Зашили его, как положено, в саван и спустили через борт вперед ногами. А парусный мастер по забывчивости последний стежок через нос не пропустил. Потом на «Оран» пришел новый старший боцман и занял койку рыжего. И вроде все опять пошло нормаль. Но не тут-то было! Как-то апрельской ночью «Оран» шел домой, и все подвахтенные проснулись от диких воплей. Офицеры повыскакивали из кают, матросы повыпрыгивали из коек и видят: новый боцман мечется по кубрику, от ужаса глаза выпучил и орет благим матом:

– Мертвец, в моей койке мертвец, одноглазый и рыжий!

Кинулись посмотреть на койку боцмана – а она мокрая, хоть выжми. Мертвеца, правда, так и не нашли. Вот какая история случилась на «Оране».

– А потом мертвец опять приходил?

– Нет, больше его никто не видел.

Юнга молчал, но старик чувствовал, что он не решается ещё о чем-то спросить.

– Боишься, смерть старого Зиверса навлечет на нас беду?

Хайне Ольсен кивнул. Старый мастер погладил его по вихрам.

– Знавал я капитанов, которые без разговоров велели бы вздернуть Михеля Зиверса на рее. А теперь беги, разыщи боцмана и передай, что плотник уже готов.

Немного погодя по судну разнесся зычный голос Клауса Петерсена:

– Все наверх хоронить моряка!

Карфангер скомандовал развернуть «Мерсвин» в дрейф. Команда выстроилась у подветренного борта, четверо матросов принесли тело на доске и опустили на палубу у фальшборта.

– Приведите сына, – велел капитан, – и без цепей.

Два помощника боцмана привели Михеля Зиверса и подтолкнули его к остальным. Карфангер выступил вперед и произнес заупокойную речь, прежде всего упомянув заслуги старика, много лет служившего ему верой и правдой. Потом сказал:

– Помня про честность и порядочность отца, я не хочу слишком строго наказывать его сына, ибо сказано в Писании: «И оставь нам грехи наши, яко же и мы оставляем Тебя должникам нашим». Пусть задумается об этом каждый, кто собирается раздувать вражду. Не давайте гневу овладеть собой, ярость – плохой советчик.

Все обнажили головы и наскоро пробормотали «Отче наш». Карфангер шагнул к телу.

– А теперь предаем тебя морю.

Четверо матросов подняли доску, положили её на планшир, наклонили – и тело корабельного плотника с глухим всплеском скрылось в океанской бездне.

Карфангер, штурман и боцман вновь поднялись на полуют, и не успели матросы переброситься парой слов, как вновь раздались энергичные команды капитана. Десятки мозолистых ладоней ухватили брасы и шкоты, и атлантический бриз вновь раздул паруса «Мерсвина». Вместе со всеми работал и Михель Зиверс.

Старый «Мерсвин» степенно шел курсом зюйд-вест. Справа по борту в пурпурно-лиловую, окаймленную золотом перину вечерних облаков садилось солнце; казалось, что на борту царят те же мир и согласие, что и двенадцать часов назад. Однако дело обстояло далеко не так. На полубаке кучками толпились матросы, обсуждая происшедшее, а Михель Зиверс переходил от одних к другим и уверял всех подряд, что в Кадисе он ещё рассчитается с Карфангером.

Вопреки опасениям, Бискайский залив встретил их мирно. Правда, на следующее утро ветер заметно посвежел и начал срывать с крутых гребней волн клочья седой пены, но это мало заботило команду, так как корабль шел в фордевинд, и работы у матросов было мало. Некоторые неудобства создавала лишь вечная сырость в жилых помещениях да промокшая одежда. Всем не терпелось наконец погреться под ласковыми лучами испанского солнца, и оттого казалось, что корабль слишком медленно тащится на юго-запад, хотя его реи жалобно скрипели, а стеньги прямо-таки трещали под напором ветра.

Тем временем Михель Зиверс затеял и вовсе опасную игру: он принялся нашептывать каждому поодиночке, будто капитан «Мерсвина» определенно того же сорта, что и тот голландец, который не мог обогнуть мыс Доброй Надежды, и что две дыры от мушкетных пуль в его плаще – лучшее тому доказательство. «Другой на его месте враз свалился бы замертво, а ему хоть бы что», – то тут, то там слышался голос молодого Зиверса.

Один выслушивали его бредни молча, другие гнали его прочь и грозились рассказать обо всем капитану, если он не прекратит молоть всякий вздор, третьи же глубокомысленно замечали, что в кое-каких делах и впрямь не обходится без вмешательства нечистой силы.

Так «Мерсвин» вошел в бухту Кадиса и бросил якорь в городской гавани.

Карфангер приказал спустить шлюпку и отправился на берег заниматься делами. Среди гребцов в шлюпке на своем обычном месте рядом с рулевым находился и Михель Зиверс; это место он занимал на протяжении последних трех лет. Сойдя на берег, Карфангер приказал помощнику боцмана с двумя матросами оставаться у шлюпки, остальные могли дожидаться возвращения капитана в ближайшей таверне – и они не заставили себя долго упрашивать.

Время было обеденное, поэтому в таверне, куда явились гамбургские моряки, царило оживление. Ее выбеленные стены буквально ходили ходуном от разноязыкого многоголосья, хохота, божбы, проклятий и матросских песен. Полногрудые черноглазые служанки, мелькая босыми пятками, разносили кувшины с вином, то с наигранной стыдливостью отбиваясь от грубых ухаживаний подвыпивших моряков, то с веселой бесцеремонностью усаживаясь им на колени. Время от времени кто-нибудь из кутежников отправлялся нетвердой походкой вслед за одной из красоток по скрипучей лестнице на второй этаж.

Не прошло и часа, как Михель Зиверс, не обращавший внимания на увещевания товарищей, изрядно набрался и принялся поносить на чем свет стоит своего капитана и сыпать угрозами в его адрес. Брань и яростные жесты привлекли внимание сидевших за другими столами моряков, принадлежавших, как выяснилось, к команде одного английского торгового судна. Англичан разбирало любопытство, и они начали расспрашивать гамбуржцев, чем это их шкипер мог так насолить матросу: недодал положенной порции рома или велел отхлестать у грот-мачты плеткой-девятихвосткой?

Тогда товарищи Михеля Зиверса рассказали им, как было дело: и про сражение с пиратами, и про гибель корабельного плотника, и про бунт его сына. «Конечно, – говорили они, – наш капитан шутить не любит, но уж чего-чего, а плетки-девятихвостки на „Мерсвине“ никогда не водилось. А ежели кто крупно проштрафится, того капитан в ближайшем порту высаживает на берег, суровее наказания у нас не бывает.»

Услыхав все это, англичане дружно расхохотались. «К такому хозяину, – кричали они наперебой, – мы нанялись бы, не раздумывая!» Некоторые задрали рубахи и показали Михелю Зиверсу спины, вдоль и поперек исполосованные рубцами от ударов плети.

– Гляди, олд фрэнд, вот так нам посыпают солью черствый матросский хлеб!

Однако Михель Зиверс не желал никого слушать и с» пьяным упорством настаивал на своем решении ни за что на свете больше не возвращаться на «Мерсвин».

– Ты, приятель, наверное, мало повидал на своем веку шкиперов? – спросил его один из англичан, и гамбургские моряки подтвердили, что Карфангер – его первый хозяин и что раньше Зиверс плавал юнгой на однотонном буере «Святой Иоахим» под началом капитана Клапмютца и дальше Гельголанда в море не бывал.

Видя, что никакие уговоры не помогают, двое из команды «Мерсвина» отправились назад к шлюпке звать на подмогу помощника боцмана. Однако когда тот появился в таверне, Михеля Зиверса там уже не оказалось. Англичане сказали, что он несколько минут тому назад отправился наверх в сопровождении смуглолицой сеньориты Долорес.

– Чтоб тебя громом поразило! – помощник боцмана, бранясь, направился к лестнице. Но тут на его пути встал хозяин таверны, приземистый здоровяк с бычьей шеей, и разразился потоком испанских слов, из которых Фите Альхорн сумел лишь разобрать, что хозяин явно не одобряет его намерений.

– Прочь с дороги! – рявкнул Альхорн. – Не то получишь у меня!

Шум в таверне, как по команде, стих, все головы повернулись в их сторону.

В ответ на повторное требование помощника боцмана освободить дорогу хозяин таверны только энергичнее замотал головой. Тогда Фите Альхорн, недолго думая, размахнулся и двинул его кулаком прямо в переносицу, да так, что испанец грохнулся навзничь на ступеньки. Вспыхнула всеобщая потасовка.

Заслышав шум, доносившийся снизу, Михель Зиверс одним пинком распахнул окно, перелез через подоконник и, повисев на вытянутых руках, спрыгнул во двор. Оглядевшись по сторонам, он со всех ног пустился бежать по переулку и вскоре скрылся в лабиринте городских улиц.

Когда Фите Альхорн и его спутники почувствовали, что настало время организованно отступить, им пришлось пробиваться к выходу из таверны, словно к воротам осажденной крепости. Запыхавшиеся, в изорванной одежде и со следами недавней схватки на физиономиях, они примчались наконец к шлюпке, где, в довершение всему, встретили капитана.

– Вы уже деретесь в портовых кабаках, Альхорн? – холодно осведомился Карфангер. – Это у вас называется править службу?

Заметно сконфуженный помощник боцмана сорвал в головы шляпу и принялся объяснять причины инцидента, однако капитан вскоре прервал его:

– Лишь учитывая ваши благие намерения, Альхорн, я не стану вас строго наказывать. Выи остальные любители помахать кулаками остаетесь без берега до самого Гамбурга.

Тут Фите Альхорн попытался было выгородить остальных, уверяя, что они всего лишь выполняли его приказания.

– Оставьте, Альхорн, – вновь прервал его капитан. – Разве не они позволили Зиверсу так нализаться? Нет, все будет так, как я сказал, – с этими словами Карфангер прыгнул в шлюпку и велел грести к «Мерсвину».

К вечеру следующего дня тюки с полотном были уже переправлены из трюма «Мерсвина» на берег, наутро можно было ставить паруса и отплывать в Малагу, но Карфангер все ещё не терял надежды раздобыть попутный фрахт, а кроме того ожидал известий о де Рюйтере. Встреча с голландским адмиралом сулила благоприятную возможность избавиться от пленных пиратов, чтобы не тратить на них запас провианта, предназначавшийся для команды. О том, чтобы взять их с собой в Гамбург, не могло быть и речи: двадцать три лишних рта на борту обойдутся недешево, а городская казна вряд ли пожелает возместить ему эти убытки. Он слишком хорошо знал, как все эти господа трясутся над каждым пфеннигом. К тому же столь могучей морской державе, как Голландия, ничего не стоило вступить в переговоры с алжирцами относительно обмена пленными, и напротив – кто станет решать такие, можно сказать, дипломатические вопросы с капитаном какого-то там гамбургского «купца»!

Путь в Малагу лежал через Гибралтарский пролив и Средиземное море, поэтому крайне важно было узнать, где сейчас крейсирует эскадра де Рюйтера. Может быть, его корабли бороздят море у берегов Сицилии, и тогда «Мерсвин» поплывет наобум, не дай Бог, прямо под пушки первого попавшегося пиратского фрегата?

Еще два дня прождал Карфангер попутного фрахта и вестей о де Рюйтере – все напрасно. Вместо этого начались новые неприятности. Хозяин таверны пожаловался алькальду, что гамбургские моряки разгромили его заведение, и Карфангеру не оставалось ничего иного, как уплатить за поломанные стулья и разбитые стекла.

Вконец раздосадованный, он шагал по кривой улочке по направлению к гавани. По пути за ним увязалась девочка-нищенка, предлагавшая за несколько медяков погадать по руке и предсказать будущее.

– Наше будущее и наша судьба в руках Господа, – отвечал ей Карфангер, не останавливаясь. Однако девочка вцепилась в него, словно репейник, так что ему, чтобы хоть как-то от неё избавиться, пришлось протянуть ей руку.

– Ого! – воскликнула нищенка. – Сидеть вам за одним столом с важными господами, Много трудностей придется вам преодолеть, но наградой за это станут высокие почести. Однако остерегайтесь…

– Чего я должен остерегаться? – быстро переспросил Карфангер. – Говори дальше.

– Я… я вижу корабль, мой господин, большой корабль. И вы…

– А что с ним, что с кораблем? – понукал гадалку Карфангер.

– Это будет его последнее плавание. Корабль не вернется…

Девочка боязливо подняла глаза на гамбуржца, а тот протянул ей серебряную монету.

– Сколько их уже не вернулось… И каждому суждено когда-то уйти в свое последнее плавание.

С этими словами он торопливо зашагал прочь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Позади остался Гибралтар. В спокойном море «Мерсвин» держал курс норд-ост. В Кадисе в последний момент Карфангер нашел груз на Малагу, отчего настроение у капитана и у его команды несколько улучшилось. Карфангер как раз собирался на полчаса прилечь после обеда, как в дверь его каюты постучал боцман Клаус Петерсен.

– Входите, Петерсен, – отозвался капитан, – в чем дело?

– Капитан, мы узнали, что среди пленных алжирцев – их рейс.

– Рейс, говорите? И как вам это удалось узнать?

– Парусных дел мастеру пришлось в свое время побывать в плену у алжирцев, он немного понимает по-ихнему. Сегодня с двумя матросами он спускал им в трюм хлеб и свежую воду и случайно услыхал, что к одному из пленников обратились почтительно, как к капитану.

Карфангер потер подбородок, немного поразмыслил, затем сказал боцману:

– Хорошо, Петерсен. Возьмите пару надежных людей, прихватите заодно и парусника и приведите сюда этого молодца, да поскорее.

– Слушаюсь, капитан! – боцман повернулся, чтобы уйти, но тут Карфангер снова окликнул его:

– Нет, постойте. Возьмите-ка его под особую охрану, а завтра утром, когда мы будем стоять на рейде Малаги, я взгляну на него поближе в спокойной обстановке.

– Как прикажете, капитан, – ответил боцман и вышел.

В море Карфангер предпочитал не подчеркивать перед командой свое положение хозяина и поэтому носил такую же простую одежду из грубой парусины, как и все остальные. Однако ему вовсе не хотелось представать в таком виде перед этим пиратским вожаком. Он намеревался встретить его в парадном обмундировании капитана гамбургского торгового флота.

Свет нового дня уже заливал вершины Сьерра Невады, в то время как в её круто обрывающихся к морю ущельях ещё прятались последние остатки ночной тьмы. И замок Бигральфаро, возвышавшийся на вершине горы, уже купался в лучах утренней зари, но городские дома, сгрудившиеся вдоль кривых улочек у её подножия, ещё спали. Из буйных зарослей прибрежного кустарника то тут, то там возвышались веероподобные кроны финиковых пальм, а над плоскими крышами домов вздымался к небу шпиль недавно построенной церкви. На рейде городской гавани стояли на якоре корабли, готовые принять в свои трюмы щедрые дары солнечных долин испанского юга: виноград, лимоны, апельсины, фиги и миндаль, чтобы доставить их к далеким берегам, в чужие страны, где они попадут на стол к тем, кому не приходится довольствоваться лишь хлебом, овсяной кашей, треской да копченой селедкой.

Среди всего этого скопища флейтов, галионов и каравелл стоял на якоре и «Мерсвин»; правда, его капитана в настоящий момент занимало нечто совсем иное, чем мысли и фрахте. Теперь он был одет в длиннополый синий камзол из английского сукна с белым кружевным воротником и такими же манжетами; под ним – оранжевый жилет, перехваченный красным шелковым поясом; грудь наискось пересекала широкая расшитая серебром перевязь со шпагой, доставшейся Карфангеру в наследство от отца. Вишнево-красного цвета панталоны были заправлены в желтые ботфорты с отворотами. Все это великолепие венчала широкополая черная шляпа с пышным страусовым пером.

Штурман и боцман последовали совету Карфангера и также надели свое лучшее платье, как подобает первым помощникам капитана; у обоих на перевязях болтались внушительного размера шпаги. Затем капитан «Мерсвина» осмотрел свою команду, выстроившуюся на шканцах вдоль обоих бортов. Каждый имел при себе оружие, которым ему полагалось сражаться в бою. Вполне удовлетворенный осмотром Карфангер приказал привести пиратского капитана, сам же спустился в свою каюту и уселся в одно из кресел с клешнями-ножками.

Два старших матроса ввели связанного рейса. Карфангер расположился поудобнее, закинул ногу на ногу и положил на колено свою короткую шпагу. Некоторое время он молча разглядывал пленника с головы до ног. На алжирце была белая шелковая рубаха с разорванным воротом и довольно потертые голубые шаровары, доходившие до икр. Карфангер вгляделся в лицо пленника: на вид ему можно было дать не более тридцати лет. Из-под копны курчавых волос на гамбуржцев презрительно взирали черные глаза пиратского капитана.

– Назовите ваше имя, – обратился к нему Карфангер по-французски.

Рейс не проронил ни слова.

– Я хочу знать ваше имя, – настойчиво повторил Карфангер, – говорите.

– Пока я связан, вы не услышите от меня ничего, – сквозь зубы процедил рейс.

Карфангер секунду помедлил затем кивнул матросам.

– Развяжите ему руки и можете идти. Вы, боцман, тоже.

Тем временем штурман Янсен встал за спинкой кресла, в котором сидел капитан, и выразительно поправил торчавшие за поясом пистолеты.

– Вам не терпится узнать мое имя? – начал пленник, скрестив на груди руки. – Рейс Юсуф ибн Морад зовут меня мои люди, сын Морада, которого ещё долго будут помнить в Исландии. Но кто вы такой, если осмеливаетесь обращаться со мной словно с паршивым шакалом? И кто дал вам право коварно напасть на мой корабль и потопить его, хотя он мирно плыл своей дорогой?

При этих словах у штурмана нестерпимо зачесались кулаки, и он прямо затрясся, едва сдерживая кипевшую в нем ярость. Карфангеру тоже пришлось сделать над собой усилие. Невозмутимым тоном он возразил, что ему ещё не доводилось встречать берберийский корабль, мирно плывущий своей дорогой. Как раз наоборот: алжирские рейсы, а более всех сам алжирский бей, не раз демонстрировали, что не уважают даже договоры, заключенные их повелителем – султаном Османской империи.

Юсуф ибн Морад скривил губы в презрительной усмешке.

– На это я вам отвечу словами, которыми алжирский бей ответил султану: «Наши рейды в открытом море не преследуют никакой иной цели, кроме сдерживания натиска христиан, кои есть извечные враги всех правоверных. Ибо, если бы мы согласились признать справедливость притязаний всех, кто за деньги хочет купить мир и свободу торговли, то нам не осталось бы ничего иного, как сжечь наши корабли, отказаться от исполнения священного долга воинов ислама и уйти в погонщики верблюдов». Вот такой ответ дал алжирский бей султану, своему повелителю. И почтите за великую честь то, что я вам – ничтожеству в сравнении с великим султаном – пересказал эти слова.

Выслушав эту тираду, Карфангер хладнокровно заявил, что считает труд погонщика верблюдов занятием в высшей степени похвальным и куда более достойным, нежели морской разбой, и что с людьми, занимающимися мирным трудом, любой охотно согласится торговать.

И в самом деле, турецкая Османская империя вот уже более ста лет хозяйничала на всех морских торговых путях от Европы до Индии. Это она перекрыла все старинные караванные пути, по которым с незапамятных времен китайские шелка доставлялись в Средиземноморье, в Италию, Францию и Германию. Именно засилье турок и вынудило таких отважных мореплавателей, как Христофор Колумб, Фернан Магеллан и Васко да Гама, отправиться на поиски морского пути в Индию. В конечном итоге такая политика привела к развалу хозяйства самой Турции: благодаря открытию новых торговых путей купцы перестали пользоваться услугами посредников и перекупщиков. Однако гамбургский шкипер Берент Карфангер не мог, разумеется, знать всего этого досконально.

Юсуф ибн Морад тем временем пытался опровергнуть обвинение в пиратстве.

– Позвольте, я ни словом не обмолвился о морском разбое. Или вы поразному оцениваете одни и те же деяния, совершаемые мусульманином и христианином? Пирата Фрэнсиса Дрейка британская королева возвела в рыцари и дала ему адмиральский чин – и немудрено, ведь изрядная часть награбленного Дрейком попадала в её казну. Десять лет тому назад всемилостивейший султан пожаловал алжирскому рейсу Али Песелину титул паши. Так неужели пристало называть разбоем деяния, которым воздаются такие почести?

– Оставьте ваши софизмы, – невозмутимо парировал Карфангер. – Вы хотите, чтобы я не видел разницы между вашими разбойными нападениями и каперскими рейдами того же Фрэнсиса Дрейка? Хорошо, вот вы, например, действуете от имени алжирского бея…

– А также во имя Аллаха и пророка его Магомета, – вставил пленник.

– …Фрэнсис Дрейк плавал под флагом своей королевы, – продолжал Карфангер, пропустив мимо ушей реплику рейса. – Во время своих каперских рейдов он нападал исключительно на испанцев, которые угрожали его родине завоеванием и сдерживали развитие торговли и предпринимательства. В те времена Испания занималась только грабежом и разбоем – совсем как в наши дни Алжир, Тунис и Триполитания, эти гнездилища паразитов, которые надо выжечь каленым железом, словно чумной бубон. И клянусь вам: будь я адмиралом крепкой маневренной эскадры, я не знал бы покоя ни днем, ни ночью до тех пор, пока не отправил бы на дно последний из ваших разбойничьих кораблей! – Сгоряча Карфангер наговорил больше, чем намеревался, поэтому сделал небольшую паузу и продолжал уже более спокойным тоном:

– Али Песелин из Алжира, говорите? Бросьте, вам же отлично известно, что он родом из Флиссингена, где в свое время появился на свет в семье добропорядочных христиан. Он такой же вероотступник, как и ваш отец.

– И такой же, как Симон Танцер, бывший фламандец, – в тон ему продолжал рейс, – такой же, как Уорд, Бишоп и Варни и все остальные, кто начал задыхаться в такой добропорядочной и христолюбивой Англии.

– Да замолчишь ты наконец, шелудивый пес! – вскричал тут штурман, уже давно крепившийся изо всех сил. – Конечно, все они гнусные христопродавцы, для которых жалко и куска хорошей веревки. Мало им грабежа Е убийств, так они ещё и отреклись от веры Христовой. Протянуть бы тебя, собаку, разок-другой под килем, чтобы дух вон вышел, – сразу забудешь свои богопротивные речи!

– Спокойно, штурман, спокойно! – Карфангер отвел в сторону кулак Янсена, которым тот размахивал перед самым носом рейса.

– То есть как, капитан?! Неужто вы собираетесь продолжать диспут с этим иудой? Чтобы он опять над вами насмехался?

Карфангер повысил голос и велел штурману оставить их: «Отправляйтесь-ка вы лучше в город, Янсен, и разузнайте, нет ли вестей о де Рюйтере», – напутствовал он его.

После того как Ян Янсен, все ещё вполголоса ворча и ругаясь, закрыл за собой дверь каюты, Карфангер жестом пригласил пленника в одно из кресел, достал из шкафа бутыль испанского вина и наполнил два бокала. Однако рейс от вина отказался, сославшись на запрет Корана. Вот если бы ему предложили стаканчик рома…

Карфангер исполнил его желание и, пригубив из бокала, начал расспрашивать Юсуфа ибн Морада о причинах, которые вынудили его отца покинуть родину и отречься от христианской веры. При этом он старался избегать слова «вероотступник» в расчете на то, что его собеседник тоже не будет давать волю эмоциям, а станет говорить по существу. И рейс начал свой рассказ:

– Отец моего отца всегда поступал так же, как и вы: предпочитал все проверять, а не слепо верить. Но это пришлось сильно не по нутру проповедникам религии любви к ближнему, как обожают именовать себя христианские попы, и они отправили моих деда с бабкой на пытки, а затем и на костер – разумеется, во славу их доброго Бога и во имя одной лишь христианской любви. До этого дед мой плавал штурманом на испанском судне и мог воочию убедиться, насколько прекрасно христианство, особенно в те моменты, когда раздавался громогласный клич: «Золото! Серебро!», и на далеких берегах неведомых ранее стран начинались грабеж, насилие и убийство. Видел он и то обхождение, которым христианские святоши жаловали несчастных туземцев. Мой отец тоже стал штурманом и ходил в море до тех пор, пока за ним не закрепилось прозвище «сын еретика и ведьмы», после чего ни один судовладелец не желал с ним разговаривать. Тогда он нанялся простым матросом на какую-то каботажную посудину, но и там братья во Христе постарались сделать его жизнь сущим адом. Спас его один алжирец, и проклинаемый всем христианским миром Алжир принял моего отца в свои объятия и стал его новой родиной.

Карфангер слушал рассказ пиратского вожака и думал о судьбе своих собственных предков. Его дед, спасаясь от преследований испанской инквизиции и от карательных полков свирепого герцога Альба, в числе многих своих соотечественников покинул Голландию и отправился на поиски нового пристанища.

– Ваш отец уехал в Алжир, – задумчиво промолвил Карфангер, – мой дед по тем же причинам вынужден был покинуть Голландию, и ганзейский город Гамбург гостеприимно распахнул перед ним свои ворота.

Это сравнение не произвело на Юсуфа ибн Морада ни малейшего впечатления. Он лишь поинтересовался, откуда у Карфангера собственное судно, если его родители были всего лишь бедными переселенцами.

– Разве не верно, – спрашивал рейс, – что богатство многих домов постоянно возрастает, хотя их владельцы не утруждают себя работой? Но, с другой стороны, в таких городах появляется все больше и больше нищих и голодных. Стоит ли удивляться, что многим из них надоедает нищенство, и они начинают искать других способов добычи хлеба насущного?

Обо всех этих вещах Карфангер и сам задумывался уже не раз. Но разве мир не изначально поделен на богатых и бедных? И возможно ли вообще такое мироустройство, каким его описывает Томас Мор в своей «Утопии»? Однако сейчас ему меньше всего хотелось обсуждать с пленным алжирцем свои семейные дела, поэтому он перевел разговор в другое русло.

– Правду ли говорят, что в Алжире, Тунисе и Триполитании нет нищих?

– Много встречал я неверных, которые обходили все улицы Алжира в тщетных поисках нищих и попрошаек. А когда на их глазах каждый рейс честно делил добытое в море между своими людьми, то немудрено, что многие предпочли спасать свои души иным, отличным от проповедуемого вашими попами образом.

– И другой причины вы не видите? Насколько я знаю, кое-кто из преступивших в свое время закон пытался таким способом избежать виселицы, чтобы и далее промышлять разбоем и грабежом. Не спорю, возможно, с кем-то обошлись несправедливо, ибо много ещё несправедливости творится в этом мире. Однако это не дает пострадавшим права мстить за то, что с ними несправедливо обошлись, посредством такой же или ещё большей несправедливости. Вы считаете себя и свое ремесло достойными почестей? Но как можно почитать вас за то, что вы каждого попавшего к вам в лапы честного моряка, не желающего становиться ни мусульманином, ни пиратом, отправляете на галеры? Или ваши рейсы делятся добычей с гребцами-невольниками? Вы сокрушаетесь по поводу бедности простого человека – и в то же время отнимаете у его жены и детей единственного кормильца. Это, по-вашему, и есть достойное занятие?

– Коль вы заговорили о чести и достоинстве, то подумайте хорошенько: чем рискуют ваши пузатые толстосумы, загребая деньги, заработанные вашим трудом? Нет, это не они, а мы каждый день ставим на карту собственную жизнь. Выше этой ставки не бывает. Они же…

– Ну все, довольно этих разговоров! – Карфангер прервал рейса на полуслове, убедившись, что спорить с ним бесполезно. – Риск, на который мы идем всякий раз, выходя в море, велик и благодаря усилиям таких, как вы, не становится меньше. Теперь мне совершенно ясно, с кем приходится иметь дело. И хотя беспощадное истребление пиратской нечисти есть святой долг каждого честного моряка, я все же намереваюсь отправить вас и остатки вашей шайки обратно в Алжир, чтобы вы могли рассказать вашему бею, как один гамбургский «купец»…