Текст книги "Чувство моря"

Улья Нова
Чувство моря

© Улья Нова, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Часть первая

Глава первая

Осенью, почти в любую погоду, капитан выходил на мол, подставлял лицо пощечинам ледяного ветра, чтобы еще разок, еще отчетливей почувствовать его влажную колкую чешую.

Будто предвидя скорую перемену в жизни, с жадностью дышал морем.

Провожал придирчивым взором отплывающий катер береговой охраны, ярко-красный, тревожащий на фоне пасмурной смеси моря и неба.

Выбирал булыжник, похожий на отполированный волнами череп ящера. Кое-как отрывал от земли, прижимал к груди, поднимал вровень со лбом, хотя бы пять раз.

Присматривал, как чайки снуют над суровой водой, отдавшись переменчивой воле воздушных потоков. Знал наизусть каждое их движение и все равно не мог наглядеться.

Прогуливался вдоль мола к северному маяку. Приглядывал за рыбаками, что таились за бетонными волнорезами в зеленых и синих дождевиках. На его глазах ни разу не клюнуло. Ни одна рыба, умелым рывком извлеченная из вод, не подмигнула ему кольчугой чешуи, не сбила ему дыхание, подтолкнув сердце с каждым ударом биться вдребезги. Возможно, эти притихшие призраки в дождевиках на самом деле целыми днями завороженно наблюдали море. Забыв про удочки, часами глядели вдаль, не надеясь увидеть там ни паруса, ни парома. Все как один замерли, подставив лица взволнованному простору, дожидаясь, когда же море пробьет брешь, хлынет внутрь и затопит собой все совершенное и не случившееся.

В редкие дни, когда не накрапывал дождь, капитан пыхтел пружинистой трусцой в сторону Сварливой скалы. На пустынном пляже любил иной раз повисеть на турнике, из тех, что на октябрьском ветру превратились в продрогшие скелеты-напоминания о летнем оживлении городка. Ухватившись за ледяную перекладину, покачивался не больше минуты, всматриваясь в свинцово-неулыбчивое пространство, равномерно и величественно, как поступь Бога, накидывавшее на берег волну за волной, волну за волной с перепутанным кружевом пены.

Иногда замечал вдали одноногого моряка, который хромал по кромке волны, заваливаясь набок в скрипучем протезе. В мятой штормовке, всегда без шапки, с растрепанными на ветру серыми клоками волос, одноногий моряк каждый день приходил к морю молчать. Он кивал капитану издали, махал ему рукой, но никогда не подходил. И продолжал упрямо стоять на мокрой полосе песка, придирчиво вглядываясь вдаль волн, будто с минуты на минуту ожидал оттуда условного гудка или выстрела. Вполне возможно, этому суровому человеку тоже было необходимо убедиться, что море – на месте. Его единственное, его собственное море, которое никогда не врет и все время меняется, при этом оставаясь неулыбчивым и неизменным. Украдкой наблюдая одноногого моряка, капитан думал о том, что в жизни человека на самом деле есть всего один выход – выход к морю. А все остальное – ложные пути, фальшивые двери, фантомные выводы и самообман.

Растрепанная, в мокром халатике, изорванном в лохмотья во время трехдневного буйства в бухте, Алевтина опять одиноко мечется по берегу. Давным-давно распугав людей и чаек, неторопливых прибрежных лебедей и мерцающих на отмелях мальков, Алевтина пинает на пляже пластиковые бутылки, подгнившие ветки и кочки песка. Иногда она всхлипывает и завывает, утирая ладонью сопли и слезы. Наедине с встревоженным морем и басисто гудящим за спиной приморским парком Алевтина разговаривает сама с собой, приглушенно грубит сквозь зубы. Снова рассвирепев, выкрикивает бессвязные угрозы. Сплевывает на песок. Повернувшись в сторону городка, сурово поджимает губы и грозит кому-то большим белесым кулаком.

Потом, в один какой-нибудь миг, обессилевшая Алевтина опускается на выброшенное из моря почерневшее бревно. Или со всей силы грузно обваливается на осыпанный дождем и хвоей песок. Хватается руками за голову. Запускает толстые грязные пальцы в перепутанные патлы. И сидит неподвижно, рассматривая случайный слюдяной камешек, раковину или синюю крышечку от бутылки. Тем временем штормящее море медленно успокаивается. Утомившиеся волны на глазах опадают. Злой ледяной ветер с растопыренной чешуей, споткнувшись в полете, неожиданно зависает над полоской пляжа, будто засмотревшись вдаль. Туда, где несколько храбрых чаек кружат над южным молом, выхватывая из вод оглушенную штормом рыбу. Или туда, где полчаса назад на вершине Сварливой скалы сосны качались из стороны в сторону, изо всех сил цепляясь крючьями корней за камни, угрожая обвалиться, утянуть за собой увесистый валун, разбудить оглушительный камнепад.

Обессилевшая Алевтина долго сидит на берегу, не замечая, как свинцовое небо дня проясняется, попутно укутываясь в бледно-розовые и пепельно-лиловые вуали заката над смирившимся, неохотно выздоравливающим после трехдневного шторма морем.

Ночь разливается повсюду. Разбрасывая по небу свои черные корабли, ночь сменяет холодом и тьмой Сварливую скалу, южный мол и приморский парк. Ночь воцаряется на берегу и над волнами, изредка пронзаемая отсветами фонарей городка, оранжевыми вспышками южного маяка, редкими синими искрами северной смотровой башни, тусклыми прожекторами кораблей и паромов – там, вдали. Окутанная долгожданной теменью, растрепанная и поникшая Алевтина обнимает себя руками за плечи. И нехотя плетется в сторону соседней бухты, на мутный свет прожектора геологической станции, всхлипывая, завывая, порывисто шлепая босыми ножищами по ледяному бархату песка, по самой кромке волны.

Продавец рыбы на набережной (вокруг грязно-оранжевого шатра вечно крутятся настырные чайки, несколько прожорливых альбатросов и вконец обнаглевших уток) зачерпывает из лотка хрустящую жареную мойву и ловко высыпает в промасленный бумажный кулек. Качая головой, он хмыкает, что безудержная дамочка Алевтина наведывается сюда неспроста. Кто-то у нее в городке есть. Что-то с ней здесь стряслось. Непоправимое. И уже довольно давно. Одним словом, любит она кого-то. Уходит, всеми силами пытается его забыть, развеять над прибрежными скалами свою грусть. Но прохватило ее крепко этой любовью. Ни вырвать, ни выполоть, ни выплакать – вот какое сильное чувство. Поэтому она и возвращается сюда, в городок, не в силах это перебороть. Ненаглядный здесь у нее, тянет ее к нему, как же можно такое не понимать. Тут надо бы не осуждать, не ругаться, – пришепетывает продавец рыбы, поправляя съехавшую на глаза серую вязаную шапку, – а жалеть и сочувствовать. Может быть, тогда она смягчится. Может быть, почувствовав сострадание, одумается и немного уступит. Тут он считает нужным вручить кулек с рыбой, ухватить монетку и задумчиво умолкнуть, чтобы было слышно, как лодки и яхты с ворчливым скрипом покачиваются на волнах возле причала паромов.

Одноногий моряк, по-видимому, знал про Алевтину много всякого. Никого не удивляло, что он называл ее грубовато и насмешливо, по-свойски: Алька. И частенько поддразнивал то шалопутной, то вертлявой. Сипло усмехался: «Сучка-Алька опять забросила наши места. Ходит теперь к эстонцам, к финнам, с ними шалит». Объяснял, что бесится она потому, что приданого у нее нет. Все утопло в море, все растрачено на шальную жизнь, все ее кружева, все жемчуга и туфли. Нет у нее за душой ни гроша. Кому она такая нужна? Кто ее такую полюбит? С ней теперь только моряки и тешатся. День, неделю, три месяца погуляют, обживут ее. А потом бросают, как обычную портовую девку.

Одноногого моряка часто видели на берегу. Иногда он часами пристально наблюдал за линией горизонта, щурился на возникшие там черточки паромов, не замечая, что давно промочил в набегающих волнах и ботинок, и протез.

Бряцал по городку слушок, будто одноногий моряк всегда высматривает на море одному ему известные знаки, наблюдает за поведением чаек, разглядывает облака. Ждет он свою Алевтину. Просто виду не подает, что скучает по ней. Что-то между ними было. Что-то между ними стряслось. Только вот теперь никак не могут они повстречаться, всеми силами судьба их разводит. Поэтому одноногий моряк так отчаянно грубит и отшучивается, когда речь заходит об Алевтине. Или смеется напоказ, запрокидывая голову с безгубой ухмылкой и щербатыми почерневшими зубами. А сам-то все ждет ее. И приходит к морю почти каждый день – помолчать, послушать, поглядеть вдаль.

Хозяин маленькой пекарни, где самые вкусные в городке и всегда теплые улитки с корицей, уверял, что с госпожой Алевтиной давным-давно случилась в этих местах неприятность. Еще молодая, шаловливая, с легким дыханьем, нагрянула она как-то раз в городок покутить. Шлялась по барам, по кабакам, каждый вечер гуляла с разными молодыми матросами. Разрумяненная. В перламутре и кружевах. В бусах из крупных жемчужин, что обвивали ей шейку, а второй длинной ниткой, завязанной в крупный узел, позвякивали по упругому животу.

Хохотала. Курила. Пила темный ром Алевтина. Да только вот потеряла где-то в угаре, в сумерках, серебряную, чеканную свою сережку в форме сердечка. И с тех пор что-то произошло. Так бывает. Не вдруг, а день за днем маленькие безнадежности разрастались, случайности множились и, в конце концов, можно было сказать: перестало ей везти в любви. Стоило только Алевтине обратить на кого-нибудь внимание, выделить из оравы гогочущих в баре моряков одного-единственного, стоило прижать его к сердцу, хотя бы шепотом в ночное беззвездное небо назвать своим, он тут же переставал замечать ее, даже не смотрел в ее сторону. Он скоро совсем заболевал заснеженной дорогой, терялся среди зимних полей, удалялся прочь. Не желая верить и принимать, что она теперь безбрежно и окончательно нелюбима, при любой возможности Алевтина наведывалась в городок, металась по набережной, буянила, свистела, безутешно разыскивая свою серебряную сережку. Чеканную. В форме сердечка. Но каждый раз безуспешно. Каждый раз зря.

А разве ее убедишь, что не в сережке дело? И как ей объяснить, что однажды она совсем утратила нежность, в один миг разучилась уступать и смягчаться, получив взамен из мутных глубин моря бескрайнюю ярость и силу. С тех пор, явившись в городок, от души крушила Алевтина все на своем пути. Четыре ветра врывались вместе с ней в приморские улочки, бешено трепали развешанные во дворах простыни, гнули рябины, ломали флагштоки в порту, смахивали черепицу с крыш, раззадорившись, тащили за собой футбольные ворота, выломанные поручни, сорванные ставни. И метались в проулках, увлекая в вихрь объявления, фантики и перья чаек.

Старые рыбаки знали наверняка. А некоторые хоть раз в жизни да видели воочию: однажды четыре ветра, четыре седых прародителя мечущейся по миру стаи многоликих ветров, слетаются из разных концов света к самой середине моря и изо всех сил сталкиваются над сверкающей глубиной, затаившей живых и мертвых.

Некоторые моряки видели хоть раз в жизни, как четыре ветра, не в силах перебороть друг друга, начинали медленно кружить над самой серединой моря. Все быстрее, в безудержном хороводе, дожидаясь, когда госпожа Алевтина проснется и выплывет на поверхность из мерцающей расплавленным зеркалом толщи вод. Иногда случалось, что долго кружились четыре ветра, дожидаясь, когда же она вырвется из темной глубины, затаившей скелеты парусников и рыболовецких траулеров, черные рогатые мины, деревянные лодки, распавшиеся останки человечьих и рыбьих тел, усопших чаек, навеки сдавшиеся дну души. Присвистывали четыре ветра все яростней, завывали все настойчивей, выкрикивали все злее, до тех пор, пока Алевтина не выныривала на их зов из огромной бурлящей воронки, каждый раз будто рождаясь заново.

Нетерпеливая и безудержная, с развевающимися черными патлами возникала из вод Алевтина. Крутобедрая и грудастая, в коротком сарафанчике цвета закатных, утопающих в волнах туч. Заразившись весельем и яростью, поддавшись приглашению четырех древних как мир ветров, пускалась Алевтина в пляс на самой середине моря, перебирая крепкими ножищами по тяжелой, бурлящей, пробудившейся воде. Самозабвенно кружилась, разведя белые ручищи в стороны, гикая и хохоча, запрокинув голову, всматриваясь в небо в самом центре хоровода ветров. Долго плясала и кружила она, осыпая все вокруг вихрями сверкающих брызг. Начинала чувствовать голову пустой и пьяной, а тело звенящим, омолодившимся, разогретым. А потом, исступленно разбив кулачищем хоровод ветров, растрепанная, взмокшая и яростная, направлялась госпожа Алевтина к берегу. На оранжевый огонек южного маяка шла она. На синий сбивчивый отсвет северной смотровой башни. Устремлялась к невидимой с середины моря полоске земли, что упрятана в сиреневую дымку.

Найдутся в городке несколько моряков, которые видели собственными глазами, как торжественно и грозно шествует Алевтина по суровой воде, увлекая кружиться в вихре волны и чаек, водоросли и сонных рыб.

Каждый раз приближалась она к городку с грохотом и воем, баламутя море, взвевая из глубины спутанные пучки тины, обрывая тросы буев, путая тропы паромов, переворачивая катера, поднимая со дна вихри спящих там камней, почерневшие бревна, человечьи кости, глиняные черепки, перламутр и янтарь, глину и муть.

Неугомонные сквозняки свистят в волосах Алевтины. Спина у нее широкая, бедра у нее крепкие, зад дородный, руки хваткие, пальцы на ногах короткие, с квадратными ногтями. Вся она – сила и свист, гнев и вихрь, грохот и шквал. Пахнет Алевтина илистой гнилью водорослей, перестуком ракушек, слизью плавников, мокрым прибрежным песком. Окутана Алевтина клочьями пены, ржавчиной вросших во дно корабельных винтов, сумерками, разбитыми часами у причала паромов. А еще – миллионом тусклых камешков, что рассыпаны по берегу и готовы обернуться от одной-единственной волны в самоцветы.

Капитан возвращается из столичной больницы на дребезжащем рейсовом автобусе. Припав пылающим лбом к ледяному стеклу, недоверчиво созерцает сквозь пунктуацию дождя тщательно перепаханные, прибранные будто перед похоронами поля. Стараясь отвлечься от больничных мыслей, тянущих в груди пушечным ядром, он обманывает себя, с поддельным брюзгливым интересом разглядывая домики фермеров, отработавшие осень и теперь впавшие в спячку трактора. Смотрит и не различает кустики, трепещущие на ветру остатками буро-красной листвы, разделяющие владения бледные ряды тополей, монотонно-прозрачный сосновый лес. В другое время и при других обстоятельствах придорожные пейзажи, перепаханные и притихшие просторы приворожили бы его, заставили забыться. Но не сегодня. Смущенный затхлым запахом мази и усталостью мятой пижамы, капитан спускает больничный пакет на пол и нетерпеливо заталкивает его под ноги, с глаз долой.

Редкие величавые холмы, домики с безмятежно струящимся дымом, все же оказались слабее видений последнего месяца. Что эти тускловатые и умиротворяющие сельские картинки в сравнении с вонзившимся в вену шприцем для внутривенных инъекций? Шнур капельницы покачивался на фоне бледно-голубой стены, в нем ни в коем случае не должно было случиться пузырька воздуха. Прозрачные завитки со струящейся внутри жидкостью накрепко приковывали взгляд. На тумбочке – ворох листов, испещренных занозистыми зубцами кардиограммы. Пальцы медсестры с перламутровым лаком на птичьих коготках ровно в полдень становились белесыми, изо всех сил вжимая поршень шприца.

Пожилой доктор Ривкин (седые усы казались накладными и с каким-то настоятельным жизнелюбием пахли одеколоном), доверительно понизив голос, с умышленной неторопливостью изрек, что во внутренностях капитана обнаружилось что-то вроде глубоководной мины, пусковой механизм которой начал было стремительный обратный отсчет. Но капельницами, уколами, таблетками и порошками обратный отсчет зловредного образования удалось замедлить, можно сказать, почти приостановить. В настоящее время опасности для здоровья не наблюдается.

Капитану не понравились сбивчивые полутона «можно сказать» и «почти приостановить». Они досаждали, не давая полного покоя. Будто дождь, пробившийся сквозь течь в крыше, эти слова все время капали невдалеке, не позволяя ни на чем сосредоточиться. Перед выпиской капитан задумал освободиться от неожиданно вторгшегося в жизнь неудобства. Намереваясь хитровато выпытать, как обстоят дела на самом деле, он купил в вестибюле больничного корпуса жестяную коробку рождественских печений, перевязанную беспечной золотой ленточкой. И, хоть до Рождества оставалось почти два месяца, решительно направился поздравлять врача с наступающим.

Благодаря правильно выбранной тактике: подношению и просчитанному добродушию, в ординаторской капитану предложили чай в кружке с отколотой ручкой и угостили пересоленным капустным пирогом, оставшимся после именин медсестры. Разговор рассыпался, разлетался в стороны, скатывался к незначительному. И все же он трижды переспросил: «Доктор, скажите прямо, мне к правде не привыкать. Я десять лет командовал портом, до этого много лет ходил с рыбаками в море. Однажды сеть нашего траулера «Медный» накрутилась на винт. Шесть часов ждали спасателей. Каждый молился всему, во что верил. И еще мы тогда обращались к близким, надеясь, что они там, на берегу, это почувствуют. И они почувствовали. И нас в итоге спасли. Не с таким справлялись. Всегда выплывали. Поэтому давайте мы с вами сегодня без мути. Скажите прямо, как на самом деле обстоят дела: почти приостановлен или только замедлен этот чертов пусковой механизм?»

Трижды среди пространных рассуждений и бывалых врачебных шуточек капитан пытался уловить хоть намек на надежду или указатель безысходности. Но врач юлил, дружески похлопывал его по плечу и незаметно переводил разговор на погоду: «Зима в этом году обещает быть снежной. Я слушаю прогнозы каждый день. Говорят, зима придет позже обычного. Хорошо, если под Рождество выпадет снег. А то будет, как в прошлый раз, дождливая новогодняя осень… Все в ваших руках, капитан! – неожиданно выпалил доктор, выхватив увесистую перьевую ручку из нагрудного кармана халата и тут же нетерпеливо приладив ее обратно. – О трубке и этих ваших папиросах придется теперь забыть».

Капитана обжигающе обдало не то разлукой, не то гнетущей вселенской несправедливостью. Он понял – жена нажаловалась. Она, его Лида, при первой же возможности сдала с потрохами. От этого внезапного открытия капитан превратился в безбрежную темно-синюю обиду, без просвета, без единого смиренного островка. Таким он прожил почти минуту: раздувая ноздри, ощущая горлом душащий ворот рубашки. Потом возмущение кое-как утихло, почти отпустило. Тем более что доктор Ривкин принялся рассказывать о какой-то благотворительной затее. Большую часть его неторопливых рассуждений капитан упустил. Но примерно к середине он все-таки взял себя в руки, даже добродушно кивал, делая вид, что с интересом внимает. Через полминуты у него не осталось сомнений: доверительный рассказ доктора о благотворительном проекте больниц – не иначе как слишком прямолинейный намек. На то, что капитан безнадежен. Зачем еще лучшему врачу столичной больницы, ученому с мировым именем в области сосудистых анастомозов, пятнадцать минут рассуждать о каких-то больничных письмах и настоятельно уговаривать капитана присоединиться к этой затее? Видимо, пусковой механизм зловредного образования приостановлен условно. Совсем ненадолго. В прострации оглушенного капитан диктовал адрес служебного почтового ящика в порту. Индекс, город, улица, капитану траулера «Медный». Этот ящик он не проверял, наверное, лет десять. И не собирался заглядывать в него уже никогда.

– К тому же вот вам хороший повод для прогулок. Почаще ходите к морю и не забывайте проверять почтовый ящик, – жизнерадостно подытожил доктор, и капитану тут же захотелось принять сильное рвотное, чтобы поскорее выблевать из памяти весь этот день, весь без остатка.

Однако по-больничному покладистый, утихший и вразумленный, он все же купил в дорогу пакетик леденцов. Уложил его в карман куртки с какой-то новой суетливой прилежностью. И теперь сосредоточенно перекатывал приторную вишневую конфету за щекой – именно так доктор Ривкин советовал отвыкать от трубки и папирос. От электрической сигареты старательно отговаривала санитарка Астра:

– У племянника фальшивые сигареты только крапивницу вызвали, а желания покурить не отбили. Сестра жалуется, что после них парень еще больше курит. Травкой начал баловаться. Но тут уж виновата не электрическая сигарета, а его новые дружки из шиномонтажной мастерской, – ворчала необъятная Астра, как умелый больничный автомат, скидывая на пол, в общий ворох, отслужившее белье капитана: пышущую жаром простыню с розовыми полосками, скомканную наволочку с мутным орнаментом из незабудок, которые еще долго будут мерещиться перед сном, вызывая томящую нутро тяжесть. Слушая ее вполуха, капитан с досадой разглядывал мятую кучу тряпья, мусорный пакет с каждодневными отбросами – вот и все свидетельства его затянувшегося пребывания в больнице. И еще он подумал, что точно так же от него однажды останутся отбросы, заношенные вещи, усталая утварь. Начатые телефонные книжки. Поломанные очки. И больше ничего…

Ковыляя к автовокзалу на непривычно расшатанных, набитых опилками ногах, он панически норовил ухватиться: за натертый до блеска поручень лестницы, за ледяной барьер велосипедной парковки, за пластиковую стену торгового центра, похожего на кубик Рубика. Его как никогда будоражили, выводили из оглушенного больничного покоя уличные гудки, окрики, полосатые шарфы, вспыхивающая на экране реклама кошачьего корма, бегущая строка автовокзала. Будто слепец, он зачем-то ощупал дверь остановившегося на светофоре такси. Ухватил за рукав старичка в выгоревшей парусиновой куртке. Брел наугад, огибая спешащих утренних служащих. Пытался подслушать затаивавшуюся в глубине внутренностей глубоководную мину. На каждом шагу прояснял, как обстоят дела с ее пусковым механизмом: продолжает он неукротимый обратный отсчет или эти капельницы и порошки все же заставили его приостановиться на время? Интересно, на какой именно цифре им в больнице удалось замедлить или временно оттянуть злокачественный процесс? Вдруг на крошечном экране мины дрыгается алая пятерка? Или мигает тройка. Подвернешь невзначай ногу. Не рассчитаешь тяжести, набрав лишние пять килограммов картошки на рынке. Примешь слишком близко к сердцу трамвай, разукрашенный рекламой ток-шоу. Сорвешься, накричишь на медлительного красавчика из магазина мобильной связи. И маленький латунный шарик неожиданно потеряет равновесие, перекатится на рычажок, подтолкнет крутиться колесики и шестеренки, возобновив неумолимое утрачивание, истощение, истончение, стремительное движение к концу.

Готовый скулить без сигареты и плеваться леденцом, обмазавшим рот приторной вишневой слизью, капитан смотрит в окно и не видит проносящиеся за стеклом речушки. Опавшие листья, взметенные придорожным сквозняком, мерцают вдоль обочины желтым и бурым, кажутся клочками изъеденных огнем больничных бумаг. Зачем-то почудилось и через секунду стало несомненным: чертов автобус не доедет сегодня до конечной остановки, по дороге стрясется что-нибудь страшное. Непоправимое. Жена его больше никогда не увидит. На этом точка. И черная кружевная скорбь.

Снова сорвавшись, затосковав от мрачных предчувствий, разыскивая повсюду тайные подтверждающие знаки конца, капитан смотрит на усыпанное пунктирами дождя стекло и не видит за ним завиток окружной магистрали, мятые декоративные капусты, стриженый можжевельник придорожных клумб. Он смотрит и не чувствует полуденный покой двух гнедых лошадок, нахохленный домик фермера, звенящий прозрачностью сосновый лес. От напряженного вслушивания внутри что-то начинает тянуть и как будто тает каждую секунду, усиливая слабость. Капитан не может понять, как ему теперь быть с подсмотренными в больнице картинками правды, которая назойливо зияет, пересиливая настоящий момент, ослепляя своей нищей истощающей ясностью. Куда девать настырный, прокравшийся под кожу запах приторной овсянки, перемешанный с хлоркой утренней дезинфекции? Как быть, куда нести, на что употребить удушливую тишину палаты после того, как ночью в реанимацию, а потом в морг перевезли соседа, добродушного болтливого толстяка в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Мимо больничного забора все время спешили люди. Празднично-беспечная связка свадебных шаров запуталась в проводах между корпусами и моргом. В один из больничных дней капитан минут десять пристально наблюдал яростные попытки ветра вырвать и унести этот увядающий букет в мутно-серое небо. Именно тогда, без предупреждения, перед ним распахнулась бездонной пропастью, возникла и воцарилась безучастная быль сама по себе, без его обязательного и неотъемлемого здесь присутствия. Притягательный и истязающий мир, существующий независимо, осуществляющийся спонтанно, от предчувствия которого уши закладывает и сердце рушится в лишенную смысла пустоту. Но стоп, нельзя нервничать, нельзя провоцировать пусковой механизм чертовых внутренностей. Эти печали, обдуманные по десятому разу, наскоро спутанные в замусоленные клубки, вот уже несколько дней тяготят, не дают ни на чем сосредоточиться, наливаются в груди черным якорем, вроде тех, что внушительно громоздятся вдоль главной аллеи приморского парка. Становится нестерпимо, омерзительно, невозможно. Капитан как никогда осознает себя запертым в западне изношенного тела, своих лет, своего прошлого. Воротник рубашки душит. И больше нет сил как следует, широко, свободно вдохнуть.

Автобус несется мимо полей с седеющей травой поздней осени. Через проход девица в бордовой шапочке с орнаментом из оленей прилежно царапает печатные буквы в кроссворд. Где-то впереди учитель обзванивает родителей отстающих школьников, громко призывая уделить внимание грамматике, ведь дело идет к рождественским каникулам и совсем скоро – итоговый диктант.

Автобус вырывается из сырого и прозрачного леса на открытое пространство – по сторонам дороги снова молчаливо и монохромно тянутся поля, перемежаемые тропинками, канавами, ручейками, разделяющими владения рядами тополей. На грудь капитана давит мраморная плита уныния, он еле дышит, он окончательно сдается, не в силах это выносить. Становится совсем невмоготу: мутно, тягостно, тесно. Впереди угадывается лишь тупик обморока – такой знакомый провал в душащую темноту. Именно в этот момент вдруг что-то происходит. Будто бы рвется леска. Одним махом все его смятение, теснота и немощь исчезают. Дыхание освобождается, как если бы распахнулась форточка в ливень. Сердце перестает ощущаться камнем, потом перестает ощущаться вообще, как в детстве, впервые за долгие недели болезни. Будто по невидимому мановению руки он неожиданно получает отпущение всех своих прошлых и будущих грехов, неожиданную и оправданную безмятежность. Как если бы ему разом подарили всесильную и щедрую индульгенцию, стирающую воспоминания, притупляющую предчувствия. Над верхушками молодых сосен в придорожном леске неторопливо и плавно кружит трехлопастный серебряный ветряк, знак близости моря и своры его порывистых многоликих шквалов. Оживившись, капитан тут же осматривается по сторонам, замечает поодаль второй. Третий. И еще вдалеке – четвертый. Он собирает ветряки, как свое разбредшееся по округе стадо. И все внутри трепещет нарастающим ликованием спасения. Именно так его душа всегда чувствовала море, переживала приближение к бескрайнему своему сородичу: молчаливо-задумчивому, убаюканному чайками, окутанному закатным туманом.

Гнетущие душу вмятины расправлялись, тяжесть отходила, и капитан жадно пил мутноватое небо с едва различимой горчинкой морской соли. Охотно забыв о пусковом механизме, о шприцах, о больничных креслах-каталках, он развернулся к окну, без остатка превратившись в пристальный, ненасытный, чуть прищуренный взгляд. Заметил на крыше придорожной автозаправки трех чаек. Понял, что сегодня до смешного ошибся предчувствием, до неузнаваемости приуныл, подгнил в больнице. Узнал наверняка, что доедет до дома целым и невредимым. И совсем скоро обнимет свою Лиду, шепнет ей на ушко, что все будет хорошо.

Засмотревшись на слитные, могучие движения ветряка, успокоенный и почти счастливый, капитан не прочувствовал, не успел разгадать, что едет по этой дороге из столицы в свой портовый городок в последний раз…

Несколько лет назад две румяные работницы рыбоконсервного комбината шумно ворвались в приемную, заболтали секретаршу, улучили момент и все же преподнесли ему копченого судака в промасленной вощеной бумаге. Одна из них заразительно хохотала и старательно прятала глаза под чуть влажной рыжей челкой. Капитан почему-то не решился нести подарок домой. Не хотел рассказывать жене, откуда взялась рыба. В тот вечер разразился сильный шторм с грозой. И они со смотрителем укрылись от ливня и ветра в каморке-подсобке деревянного маяка. Этот старый маяк, застывший посреди лужайки судоремонтного завода, был похож на одинокого гордеца. Море постепенно отступилось от него, крадучись удалилось прочь, оставив заносчивого старца ошиваться на ветру в окружении списанных бакенов, прохудившихся лодок, подгнивших сетей, обрывков якорных цепей. Не желая мириться с тем, что он разлучен с морем и превращен временем в рухлядь, в призрак самого себя, в украшение газона, старый деревянный маяк при каждом удобном случае жаловался на судьбу.

В тот день они засиделись со смотрителем далеко за полночь, изредка ненадолго умолкая, чтобы послушать скрипы и стоны здания, чтобы дать возможность старикану-маяку высказаться. Как если бы беседовали на самом деле они втроем. После череды тяжких поскрипываний и жалобных завываний ветра в винтовой лестнице, ведущей на обзорную площадку, смотритель маяка поведал капитану о чувстве моря. Щербато улыбаясь, осевший в городке финн утверждал, что оно есть у каждого, кто живет на берегу. Чувство моря – неукротимая необходимость моря в жизни. Невозможность жить на равнине, на замкнутом в себе участке суши, окруженном полями и свалками, деревнями, дорогами и лесами.

С жаждой заглатывая пиво из эмалированной кружки, запихивая в безгубый рот копченые косы рыбы, смотритель маяков изумлялся: как же люди умудряются жить где-то там, в глубине равнины? Как они вообще дышат, отрезанные от берега, запертые среди лугов, высоток и автострад?

Капитан хорошо помнил, когда чувство моря впервые возникло. Спонтанно и неистово, как вспыхивает сильная обида, саднящая скорбь или любовь, не притупляемая годами. Он помнил день в далеком детстве: родители везли его в Анапу, на тщательно спланированный, прописанный врачом отдых – поплавать и прогреться после тяжкой зимы ангин. Именно в то лето, в поезде, что-то внутри начало улавливать частоту моря, его затаенное дыхание, его ширь, говор и тишь. Как будто в самом центре груди возникла чуткая антенна, которая распознает море, где бы оно ни было, – с тех самых пор и по сей день.